Однако, учтя, какой всеобщей любовью пользуется Апеллес, махнули рукой. На время. Пусть эдил будет более бдительным при проверке текстов, а претор пусть следит за театром.
Ведь они оба вместе с префектом города имеют огромную власть.
Община комедиантов жила одним днем, трудновато им приходилось, ибо тот, кто с удовольствием отдавал им асе, сам испытывал нужду. Ремесленник за день изнурительного труда получал три сестерция, в то время как любой сенатор или всадник с легким сердцем платил за бочонок сардин, деликатес, привезенный с Черного моря, 1600 сестерциев и покупал себе раба, владевшего искусством фехтования, за 80 000 сестерциев.
О благородные музы, Талия и Терпсихора, воздайте хвалу глупости и легкомыслию! Пусть комедианту нечего есть, но он должен играть! Пусть Парки спрядут этим безумцам судьбу, в которой будет хоть бы три унции сала и гемин дешевого вина, чтобы им не приходилось прыгать на голодный желудок.

***

Были сумерки, был день Венеры, когда Фабий открыл глаза. Голова тупо болела, трещала, шумело в ушах. В отцовской лачуге он был один. Он посмотрел в угол, где отец держал сети. Сетей не было. «Значит, отец отправился на рыбную ловлю», – решил Фабий и потянулся на соломе так, что кости хрустнули. Вышел во двор, где стояла бочка с водой. Поплескался в холодной воде, окунул в нее голову, помогло. «Еще разок, и я буду почти в порядке. Сегодня пятница, в пятницу мы всегда выступали на Овечьем рынке, в двух шагах отсюда. Там ли они? А что играют? Наверное, представление уже началось».
Он оделся и через минуту уже проталкивался среди зрителей, которые окружили площадку перед изгородью загона. Мерцающий свет факелов освещал «сцену», где актеры из труппы Фабия играли старый мим «О неверной мельничихе».
Пьеса была затасканная, и играли они ее плохо. Смеяться уже было нечему, остроты устарели, заплесневели, только обязательные пощечины и пинки вызывали смех. Роль мельничихи, которую обычно исполняла Волюмния, играла Памфила. Раз в десять красивее и намного моложе Волюмнии, она была, к сожалению, и в десять раз неуклюжее. Мельника играл Ноний, добряк, но актер для этой роли неподходящий, однако хуже всех был Кар, который играл соблазнителя мельничихи, роль Фабия.
Фабий замер от стыда и возмущения. Он был потрясен невероятным убожеством увиденного. Может быть, мне это кажется потому, что я так долго не был в Риме? Или это с похмелья? Хорошо ли я вижу? Как по-скотски они играют! Фабий был возмущен, что в его отсутствие труппа так опустилась.
Наступил перерыв.
В перерыве на сцену выбежала маленькая черноволосая танцовщица в желтом с красными полосами хитоне.
Фабий рассмеялся. Надо же! Ведь это та девушка, которая так здорово ударила меня по руке в «Косоглазом быке».
Девушка танцевала под аккомпанемент двух кларнетов. Танцевала она легко, умения ей не хватало, но ее движения, лицо, весь ее облик были само изящество.
Фабий наблюдал за ней взглядом знатока. Она еще несколько неуверенна, но ходить умеет. Голову держит красиво. Талант, сразу видно. Фабий следил за танцующей девушкой с интересом. Публика тоже.
– На нее куда приятнее смотреть, чем на этих заикающихся растяп, – произнес человек, стоявший возле Фабия.
– Я тоже так думаю! – засмеялся Фабий и дружески хлопнул соседа по спине.
Ей аплодировали во время танца. Внезапно она услышала, как в толпе зрителей кто-то крикнул:
– Посмотрите! Фабий здесь!
Она вздрогнула, сбилась, кларнеты продолжали играть, девушка попыталась попасть в такт, но ей это не удалось; сделав несколько нерешительных шагов, она быстро повернулась и, покраснев от стыда, убежала со сцены.
Кларнеты еще минуту пищали, потом смолкли.
Люди смеялись, кто-то свистнул. Ноний быстро вскарабкался на сцену, старыми шутками пытаясь развлечь публику.
Фабий стоял вблизи актерской уборной, отделенной от зрителей куском материи. Оттуда доносился голос Кара. Фабий приподнял выцветшую тряпку и вошел.
На одном из ящиков подиума сидела танцовщица и плакала, спрятав голову в ладонях. Кар стоял над ней. Ругательства сыпались на девушку, словно град.
– Неуклюжая растяпа! Так испортить танец! У тебя что, голова закружилась? О Терпсихора, ты слышишь этот вздор? Разве у танцовщицы может закружиться голова? Ты хочешь танцевать, девка? Цыц! Раздеться не хочешь, цыц, недотрога какая? Что мне тебя, в мешок зашить? От тебя только одни убытки. Слава богам, что через неделю ты отсюда уберешься! Иди себе на все четыре стороны, растяпа…
Девушка всхлипывала.
– Вы только послушайте! Как теперь учат! – перебил иронически Фабий.
Кар повернулся, вытаращил на Фабия водянистые глаза и театральным жестом раскрыл объятия:
– Приветствую тебя, Фабий!
Фабий уклонился от объятий. Посмотрел на несчастную девушку, сквозь ее смоляные волосы проглядывало полудетское плечо.
– Из-за чего столько шуму?
Заглянула сюда и Памфила, но тотчас исчезла.
– Она испортила танец в честь Дианы, гусыня. Уверяет, что у нее закружилась голова! Ты слышал когда-нибудь подобную глупость? Так все испортить…
– А ты, дорогой Кар, никогда ничего не портил? А ну-ка вспомни представление, в котором ты играл благородного, почтенного старца? Ты стоял на сцене с открытым ртом и не знал, что говорить дальше. Это был провал, голубчик, не так ли?
Кар был задет тем, что Фабий высмеял его перед девчонкой. Он выпятил грудь и сказал с укором:
– Фабий, как ты со мной разговариваешь!
– Со мной, кто заботится о вашем заработке и честно делит его между вами, – передразнивая его, продолжил Фабий.
Он взял Кара за плечи:
– Ну, не злись, дорогой. Я только думаю, что хозяин актерской труппы не должен опускаться до того, чтобы вот так орать на зеленого новичка.
Девушка слушала. Вытирая кончиками пальцев слезы, она краешком глаза смотрела на своего заступника. Однако он продолжал хмуриться.
– И вообще. Мне было стыдно, когда я увидел, как вы там копаетесь. Это позор, Кар!
– А ты везде даже соломинку заметишь, примадонна, – буркнул Кар и поспешил замять разговор:
– Когда ты к нам присоединишься?
Фабий улыбнулся:
– Откуда я знаю. Может быть, завтра. А может, и тогда, когда птица Феникс, которая прилетает один раз в пятьсот лет, влетит тебе в рот…
– Ты бродяга! Тебя даже изгнание ничему не научило! – ворчал Кар, наполовину смирившись. – Я должен посмотреть, что там болтает Ноний и готовы ли остальные.
Кар вышел.
Фабий смотрел на девушку. Тонкие руки, костлявые плечи, экий заморыш, ведь она, в сущности, еще ребенок, а я, старый козел, в этом трактире обращался с ней как с девкой. Фу, Фабий! Хорошо же эта малышка будет думать об актерах. Извиняться я перед ней не буду. Но как-то уладить историю следовало бы – она такая маленькая, беззащитная.
Девушка встала. Она тоже думала о трактире. Еще переживала нанесенное ей оскорбление. Но чувство унижения постепенно сменилось чувством благодарности: ведь он заступился за нее. Она откинула назад черные волосы, свет факела упал ей на лицо. В глазах блестели последние слезы, она шмыгнула носом.
– Спасибо тебе, – сказала она тихо.
Она стояла перед ним маленькая, тоненькая, как молодая яблонька. Фабий рассматривал ее, словно видел впервые, и снова ему показалось, что он уже где-то встречал эту девушку…
– Ты идешь домой? – спросил Фабий.
– Да.
– Я немножко пройдусь с тобой…
Она снова вспомнила трактир. Ночь. И сказала строптиво:
– Нет! Я не хочу!
Фабий пожал плечами и вышел из раздевалки.
Девушка переодевалась. Все путалось у нее под руками. «Хорошо, что он ушел. Мне совсем ни к чему, чтобы он в темноте ко мне приставал. Как в том трактире». Она вздрогнула.
«А я, сумасшедшая, так радовалась, что он скоро вернется в Рим, что я снова увижу его! Ради него я убежала из дому. Ради него я пришла в труппу комедиантов. Все, все только ради него. Я думала, что он лучше всех. Что он единственный. В нем заключался для меня весь мир». Она держала в руке сандалию и задумчиво рассматривала ее. "Конечно, он не помнит Квирину из Остии. Да и возможно ль? Известный актер – и какая-то девчонка, которая зашила ему разорванный плащ. А я его так, о боги, так…
Показал себя. Я на себе испытала, как он обращается с женщинами. Они правы, он такой же, как все. Даже хуже".
Сандалия покачивалась на указательном пальце. «Но сегодня Фабий был другим. Его глаза были спокойнее, не как в трактире. Почему он за меня заступился?» Она засмеялась про себя: «Здорово он отделал Кара!» Сандалия скользнула на ногу. Девушка послюнявила палец и стерла грязь с лодыжки.
«В трактире он просто был пьян. Ну и копаюсь я сегодня с этим переодеванием. Очевидно, я не должна была его…» Она вздохнула: «Теперь все позади. Через несколько дней я буду у мамы в Остии и уже не увижу его». Она вздохнула снова. «Надо идти домой…»
Девушка накинула на плечи плащик, пригладила ладонями растрепавшиеся волосы и выскользнула из раздевалки. Пробралась между зрителями, взволнованные голоса актеров, доигрывающих «Мельничиху», летели ей вслед.
В темноте сияли звезды.
Она свернула в улочку. От стены отделилась фигура и встала на ее пути.
Девушка повернулась и хотела было бежать назад, но сильная рука схватила ее за плечо. В темноте сверкнули зубы. Голос Фабия был преувеличенно серьезным и почтительным.

Мое сокровище, надеюсь, ты простишь
Меня за то, что твой запрет нарушен…

Испуг Квирины сменило удивление. Приятное удивление. Фабий галантно поклонился ей и продолжал дальше:

Я б не посмел, но прямо здесь на льва
Я в темноте не наступил едва.
На этой улице лежал он, скаля зубы,
И ждал тебя. Он сам мне так сказал,
Когда, зачем он здесь, спросить я заикнулся:
– Затем лежу здесь возле дома я,
Что в нем живет моя знакомая!..

Квирина наблюдала за Фабием, в глазах ее притаилась улыбка, она вслушивалась в его голос:
– Я сказал себе: провожу ее другим путем, и, может быть, она будет рада. Кому хочется быть сожранным львом!
Он продолжал отеческим тоном:
– Это не очень разумно ходить ночью одной…
– Я к этому привыкла, – сказала Квирина.
– Даже этот лев тебя не испугал?
Она рассмеялась непринужденно.
– Такой лев – это действительно страшно, – и сделала шаг, Фабий шагнул вслед за ней, – но люди иногда бывают хуже…
Он почувствовал себя задетым, хотел обратить все в шутку, но не нашелся. Квирина испугалась того, что сказала. Поспешила сгладить неприятное впечатление:
– Ты испугал меня…
Фабий снова вернулся к прежнему тону:
– Главное, что ты не боишься меня теперь.
– Не боюсь, – сказала она, но слегка ускорила шаги.
Они молчали. Напряжение, которое немного было сглажено шуткой, в тишине снова начало расти.
Квирина повторяла про себя, словно не веря: «Фабий меня ждал. Он идет рядом со мной». Она замедлила шаг, пусть дорога длится как можно дольше.
– Где ты живешь?
– У чеканщика Бальба…
– Я его знаю.
– Это мой дядя. Он горбун, но хороший. Он тоже тебя знает. Когда ты был на Сицилии, часто… иногда я с ним говорила о тебе. – Она сказала больше, чем хотела, вспыхнула, еще хорошо, что в темноте этого не видно, и быстро добавила:
– Дядя мне говорил: «Помни. Квирина, Фабий – актер получше Апеллеса!»
– Квирина, – повторил Фабий. – Благородное имя. Божественное. А я до сих пор и не знал, как тебя называть. Так ты живешь у Бальба…
– Да. Но уже понемногу собираюсь домой, к маме, в Остию…
Он остановился:
– Что такое? Ты хочешь уехать из Рима?
Она кивнула, чтобы придать себе смелости. Сейчас ей казалось это бессмысленным, но все-таки она сказала:
– Да, я возвращаюсь к матери…
– Почему? Из-за того, что сегодня Кар…
Она ответила торопливо:
– Нет, я сама так хочу. Помогу маме ухаживать за детьми, ведь нас пятеро, а я самая старшая. И танцевать больше не буду…
– Что это тебе взбрело в голову, Квирина? Бросить танцевать! Почему? У тебя это выйдет. Если бы ты захотела, то многого смогла бы добиться. Тебя пугает работа и наша суровая жизнь? – Фабий даже не заметил, как его голос внезапно стал настойчивым.
Квирина вскинула голову:
– Нет. Я не боюсь работы, но…
Воспоминание о трактире сжало ей горло. Она остановилась, потупила глаза.
– Но… – помогал ей Фабий.
– Так… Мне не нравится здесь… – поддела она сандалией невидимый камешек. – Я иначе представляла себе жизнь в театре. Люди нехорошие, обижают…
Внезапно ей захотелось расплакаться: «Почему я влюбилась в него как безумная? И теперь уйти, не видеть его? Ведь я хотела уехать домой именно для того, чтобы больше не видеть его». Она посмотрела на Фабия, как он стоял неуверенный, смущенный, он, так решительно подчиняющий себе всех на сцене, и говорила ему про себя слова, полные страсти: «Дорогой мой, я не сержусь на тебя, ты сегодня такой удивительный, мне хорошо рядом с тобой».
Словно издалека доносился до нее голос Фабия:
– Ты еще очень молода. Жизнь в театре сурова и трудна. – Он чувствовал, что должен ей что-то объяснить. Но нет, этого он не может. – Ты не должна принимать все так, как это кажется с первого взгляда, понимаешь?
Ему вдруг захотелось, чтобы эта девушка не покидала Рима, чтобы осталась здесь, рядом с ним. Он загорелся:
– Каждый человек ради чего-то живет, неважно ради чего, но каждый хочет чего-то добиться, так уж устроен человек. А мы? Смешить людей, фиглярничать. Но это выглядит так только на первый взгляд. Ради этого не стоило бы жить, но когда ты познакомишься с нами поближе, то увидишь все в ином свете: людям, которые в жизни не имеют ничего, кроме забот, мы несем смех и немного радости. А это не так уж мало, понимаешь?! Но при этом нам самим многое приходится терпеть и глотать немало горьких пилюль. Девочка, ты знаешь, сколько раз нам доставалось! И как! Мы годы провели в изгнании.
Но никто не оказался трусом, никто не отказался от своего искусства. Год назад один могущественный господин устроил мне изгнание на Сицилию. А я уже снова здесь! Чтобы знатные господа потихоньку подумывали, куда бы меня отправить снова. Подальше, может быть в Мавританию или еще куда-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87