Песня оборвалась. Лай и топот копыт. Все ближе и ближе. Крики, причитания. Ближе, ближе. Актеры застыли. И голос управляющего как бритва.
– Так ты говоришь, что не хотел убегать? Что ты только спрятался, чтобы сожрать украденное сало? Замолчи! Не визжи! Надсмотрщик! Пятьдесят ударов! И неделю с ядром на ноге! Я тебя проучу, падаль!
Причитания усилились. Было слышно, как раб, всхлипывая, умоляет, потом его поволокли по земле. «В эргастул», – подумала Квирина.
Волюмния вдруг отложила гребень. Не пойдет она к управляющему. Напрасно он будет ждать ее.
– Уйдем? – повернулась она к Фабию. Тот понял и кивнул.
Стоны осужденного удалялись, слабели, затихали, даже собак не было больше слышно. В напряженной тишине жужжала муха.
Сюда не долетело ни звука. Ни стонов, ни крика истязуемого. но Квирина слышала все это. Кровь стучала в висках, будто сквозь сон доносились звуки, крик. который все разрастался и разрастался: как ужасна эта невидимая сцена и безумное жужжание мухи.
Квирина прижалась к Фабию, дрожа как в лихорадке.
– Фабий! Пятьдесят ударов! Это ужасно!
Фабий гладил ее по голове, успокаивая этого испуганного ребенка.
– Знаешь, Квирина, ему повезло. Пятьдесят ударов – это не смертельно.
Он их выдержит, раны заживут, и опять все будет в порядке. Только несколько шрамов останется. Что значит боль в сравнении с тем. что завтра он опять увидит солнце! Ведь он мог погибнуть, он же раб.
Фабий притянул Квирину к себе и коснулся губами ее губ:
– Что значит лишения? Ведь и это жизнь. Пусть мне будет больно, только бы ты была со мной. Только бы ты была со мной!

***

Тревиниан, небольшой городок, амфитеатром расположившийся на крутом берегу озера, тонул в зелени миндаля и акаций. В мраморном фонтане на площади журчали хрустальные струи, вода сюда поступала с Сабинских гор.
Повозки свернули на уходящую вверх улицу; стайка собак и ребятишек проводила их до самых ворот белого, уединенного домика. Фабий постучал.
Через некоторое время калитку открыл всклокоченный, заросший мужчина, он был немного старше Фабия, но в сравнении с ним выглядел маленьким и щуплым. Неприветливое лицо прояснилось, когда он узнал гостя, холодные колючие глаза потеплели. Он обнял Фабия, обнял остальных и тех троих, которых видел впервые. Потом помог завести повозки во двор и распрячь лошадей. Это был Федр, баснописец.
Федр, по происхождению македонянин, в молодости был рабом Октавиана Августа. Император отпустил юношу, чтобы тот мог посвятить себя переложению басен Эзопа, а впоследствии и сочинению своих собственных.
Федр начал издавать их, непомерно гордясь плодами своего творчества. Но скоро его карьере пришел конец: при Тиберии префект претория Сеян принял на свой счет одну из издевательских басен и поставил сочинителя перед судом, где сам был истцом, свидетелем и судьей. Федру пришлось отправиться в изгнание. После падения Сеяна он не захотел вернуться в неблагодарный Рим. На деньги, вырученные от своих басен, которые снова можно было распространять, он купил домик в Тревиниане, подальше от Рима, подальше от мира.
Федр повел своих гостей в сад, расспрашивая по пути о своих римских знакомых. На одной из террас сада стояла пергола, изящная беседка, сплошь увитая виноградом, ионические колонны из шлифованного туфа поддерживали крышу. Они уселись за большой каменный стол, и Федр сам со своим рабом Транием принес гостям хлеб, сало, овечий сыр, вино. В углу беседки на подставке из песчаника стояла мраморная фигурка какого-то животного.
– Этого раньше не было, – сказал Фабий. он был тут не впервые. – Кошка?
Федр усмехнулся. В его кривой улыбке была ирония и издевка:
– Это символ нашего Рима. И давно это уже не волчица, а просто лицемерная кошка. Эта старинная этрусская работа. Крестьяне принесли. Они выкопали ее из могильника, там она оберегала покой давно умерших древних обитателей этих краев. Должно быть, невысокого они были мнения о своих согражданах, – улыбнулся Федр, – раз их покой приходилось охранять таким образом. Этруски давно уж прах и тлен, кошки покидают могилы, но недоверие человека к человеку осталось прежним, ежели не возросло. Ничего не ново под луной, друзья.
– Рим теперь полон кошек, – заметил Грав.
– А все осталось по-старому, правда? Человек человеку волк. так было во времена Плавта, так и теперь, – прервал его Федр и рассмеялся. – А все-таки этот зверь мне милее, чем изображение богов и императоров. Этих я не держу.
– Наш Федр иначе понимает красоту, чем римские богачи. Посмотрите: вместо Аполлона листья, которыми играет ветер, вместо бюста императора гибкий можжевельник, – вставил Фабий.
– Разве увитая плющом колонна не прекраснее, чем наш Сапожок?
Хозяин и гости рассмеялись.
Федр добавил:
– Вещи и люди не суть только то, чем они являются в действительности.
Главное в них то, что хотим видеть мы сами.
Из сада открывался прекрасный вид на Сабинское озеро.
– Сколько бы раз я тут ни бывал, этот край не перестает поражать меня, – говорил Фабий, меж тем как хозяин разливал вино по глиняным кружкам. – Меня нисколько не удивляет, что тут и не вспоминаешь о Риме.
– Здесь тебе, наверно, хорошо писать, – отозвалась Волюмния. – Но ты так одинок…
Федр метнул взгляд в сторону состарившейся героини:
– Писать здесь хорошо. А если человек одинок, значит, он уже в неплохом обществе.
– Над чем ты теперь работаешь, дорогой Федр? Ты много пишешь? – спросил Грав, с трудом разжевывая сало.
– У меня есть несколько новых басен.
– Когда ты их издашь? – поинтересовался Фабий.
Опять эта ироническая и скептическая улыбка.
– Когда благороднейшему Сосию заблагорассудится: я ведь не отказываюсь от гонораров в пользу его благороднейшего кармана, как римские поэты, и не пьянствую с ним. – Он пригладил светлую бородку. – Я пока читаю басни здешним рыбакам. Одна понравилась им, и они сделали из нее песню. Теперь, когда я ее слушаю, я и сам не знаю: Федр это или нет?
– А как она поется? – поинтересовалась Квирина.
Федр немного поартачился. Говорил, что не умеет петь. Они просили, настаивали. Наконец он дал себя уговорить и затянул:

Рос на дворе зеленый лавр.
И вольно рос, и смело.
Но вот пришла к нему коза
И весь его объела.

Но хоть коза объела лавр
До малого листка,
Как прежде нету у нее
Ни капли молока.

Авгуры склонны видеть в том
Загадочное что-то:
Летят на землю из козы
Стихи вместо помета…

– А гонорар какой? – задыхаясь от смеха, спросила Волюмния.
– Как и за остальные басни. Золотые на меня не сыплются, зато рыба есть. – Федр самодовольно закончил:
– Тревинианцы ценят своего поэта.
Квирина слушала, приоткрыв рот. Она слышала от Фабия много басен, но автора представляла себе совершенно иначе и теперь была немного разочарована. Римские поэты, которых она встречала, были утонченными и изящными. Этот лохматый остряк вовсе на них не походил. Как далеко от Рима он живет! Она скользнула глазами по крышам Тревиниана и с детским простодушием ляпнула:
– Немного тут у тебя слушателей.
Глаза Федра, как рожки потревоженной улитки, уставились на девушку, и он высокомерно произнес:
– Лучше двадцать хороших слушателей, чем тысячи таких, которые не умеют чувствовать настоящее искусство!
Фабий поспешил исправить промах Квирины:
– Ты прав. В деревне у тебя более благодарная публика, чем в Риме. – Глаза его смеялись. – Хотя мы из Рима. но все-таки надеемся, что ты сочтешь нас достойными своих басен. Прочти нам ту, о которой ты точно знаешь, что ты ее автор!
– Да, да, пожалуйста! – оттопыривая губы, попросила Волюмния, к ней присоединились и остальные.
Федр только этого и ждал. Он еще некоторое время отказывался, потом пригладил рукой всклокоченные волосы и прочитал басни о волке и собаке, о царе зверей льве и обезьяне, о бородатых козах, об орле, и вороне, о лисе и змее и еще разные другие; все они были остроумны.
Актеров особенно потешила басня о кукушке, соловье и осле:

Одним прекрасным летним днем
Поспорили Кукушка с Соловьем
О том, чье пенье
Способно большее доставить наслажденье.
Судьей, чтоб истина бесспорною была,
Решили пригласить они Осла.
Петь первой выпало Кукушке:
Стук топора раздался па опушке…
После нее, усевшись средь ветвей,
Светло и празднично защелкал Соловей.
Прослушав спорящих, Осел сказал:
– Понятно.
Трель Соловья искусна, но – невнятна.
А нужно просто петь и живо,
Чем пение Кукушки и красиво…
И потому, любезный Соловей,
Все лавры – ей!

Фабий вскочил: «Прекрасно!» И опять начался галдеж.
Фабий схватил Федра за плечи:
– Ты только себе представь, как брала бы за живое каждая твоя басня, если бы ты переделал ее для театра? Ведь театр – это огромный простор!
Напиши для меня что-нибудь! Ты умеешь это делать!
Лукрин, который, набив брюхо, всегда засыпал, при слове «театр» открыл глаза:
– Люди добрые, прошу вас, передайте от меня Фабию, чтоб он хоть теперь забыл слово «театр!»
Просьба Фабия доставила Федру удовольствие, но он не показал этого.
Наоборот, делал вид, что колеблется, пожимал плечами:
– Не знаю, сумею ли я… и потом, как ты себе это представляешь? Какую именно басню… Но я попробую, Фабий. Подумаю. Может быть, что-нибудь и выйдет…
Федр смотрел на озеро, но видел римский амфитеатр. Двадцать тысяч зрителей слушают сочинение Федра, восторгаются, бушуют, аплодируют. Какой успех! Прощай, мой Сосий! Мне больше не нужно ждать, чтобы ты из милости выпустил несколько басен. Ты не волен уменьшить мою славу.
Скрипнуло колесо.
Это раб Траний черпал из бочки воду и при этом насвистывал.
– Ему весело. Ты, очевидно, добрый хозяин, – заметил Фабий.
Федр поморщился:
– Я не хозяин, а Траний не раб. Просто он помогает мне, а иногда я ему. Ведь я сам был рабом, и ты, Фабий, тоже, мы знаем, что это такое.
Поэтому я всегда покровительствую рабам.
– Да, и в Риме тебе было не по себе. Теперь все иначе. Представь: рабы вошли в моду! Все теперь говорят о них, подобно Сенеке. Это не орудия! Это друзья, убогие братья, ну да ты знаешь. Ты со своими взглядами тоже стал бы моден в Риме.
Федр бросил на Фабия колючий взгляд:
– Я в Риме?
– О, теперь там из фонтанов бьет вино, а не вода, по городу развозят сало, в толпу швыряют монеты, император – сама щедрость и великодушие.
Баснописец скептически сощурился:
– Боги страдают капризами, как овцы глистами. – Он хитро улыбнулся.
– Что же ты заманиваешь меня в Рим, а сам сбежал оттуда?
Фабий наклонился к нему через стол, на секунду заколебался, подумал о большой, трагической роли, которую хотел бы сыграть, а потом проговорил:
– Рим помешался, им не нужно ничего, кроме цирка и залитой кровью арены. Я не знаю, что мне делать. Опять эти дурацкие пинки и похабные шуточки? И так бесконечно? Я люблю все делать наперекор, понимаешь? – Он невесело улыбнулся и язвительно продолжал:
– А к чему мне придраться, если все вокруг напоминает олимпийский симпозиум? Ты только оглянись кругом! Все безупречны, просто великолепны. Император прекрасный, сенат прекрасный, магистраты прекрасные, даже преторианцы и те прекрасны; так за что же мне, клянусь фуриями, уцепиться?! Неужели я должен, как это делает римский сброд, бездельничать и клянчить у государства хлеб и двести сестерциев в месяц? – В голосе Фабия была горечь. – Вот мы и тащимся от одного места к другому, словно не актеры, а бродячие комедианты. Но это не то! Во имя бессмертных богов, напиши для меня что-нибудь! Ведь ты сочинял для театра!
Федр молчал и задумчиво барабанил пальцами по столу. Квирина слушала с изумлением. Она и не предполагала, что теперешнее настроение Фабия имеет такие глубокие корни. Она не отрывала глаз от лица любимого, твердая складка у его рта пугала ее. Ведь ей самой так нравились эти переезды!
Фабий продолжал:
– Я не верю, что простая смена правителя, хорошего или дурного, может изменить людей и они сделаются хорошими или дурными. Я не верю, что несколько раздач сделают народ счастливым. – Фабий отпил из кружки. – Арена! Она у всех нас отбивает хлеб. Люди веселятся. только когда видят кровь. Федр, подумай-ка над таким сюжетом. – И он, торопливо глотая слова, начал излагать его:
– Представь, трибуны заполнены животными. В ложе царь – лев – со своими приближенными. Тигры в роли претора и префекта. На втором плане шныряет армия преторианских шакалов, в нижних рядах кресел белые грифы, хищники; над ними – пава и сороки, еще выше – гиены, блюдолизы-ослы, продажные обезьяны и стада блеющих баранов – а теперь смотри! Открываются ворота бестиария, поют фанфары, и на арену вываливаются люди! На трибунах рев, визг, гиканье, клекот, мычание:
"Первосортный товар предлагает наш царь! Ну, давайте, лысые сволочи!
Грызитесь! Кусайтесь! Царапайтесь! Рвите мясо, пусть течет кровь! Вот это зрелище!" Что ты на это скажешь, Федр?
Этот сюжет захватил Федра. У Квирины горели глаза. Волюмния хлопала в ладоши. Лукрин колотил кулаками по столу. Вот это мысль! Грав восторженно заговорил:
– А назначение этого зрелища? Пусть зрители в зверье узнают самих себя, увидят свою кровожадность, пусть видят, на кого они похожи.
– Ах, да, – загорелся Федр. – Это совсем неплохо. Надо только сгустить все, что-то сказать намеками, что-то вложить в уста рассказчика, показать столкновения среди зверей-зрителей…
– Тут есть одна загвоздка, – заметил Фабий. – Народ ведь начнет забавляться, принимая все на свой счет. А если лев в ложе узнает себя?
– О нет! Император великодушен, – сказала Волюмния, и все к ней присоединились.
– Ты боишься? – колко спросил Федр.
Фабий поглядел на Квирину. Дело ведь не в нем. Теперь он не один. Как тяжело ей было, когда из-за «Пекарей» его поволокли к Тиберию. Он развел руками:
– Разве не страшно лезть в пасть ко льву?
Поэт улыбнулся:
– Не бойся. Я буду осмотрителен.
И он начал говорить о подробностях, будто уже видел все действие в целом. Заходило солнце. Вода в озере стала золотой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87