Многочисленная труппа Фабия Скавра покажет вам фарс, который называется «Бездонная бочка». Ну, мои дорогие, веселитесь!
Все зааплодировали. Очень интересно, как это сыграет «многочисленная труппа».
Фабий подошел к стене. Квирина подала ему глубокую медную миску и дубинку. Миску он надел себе на голову. а дубинку взял в руки. Повернулся к публике. Все рассмеялись: посмотрите, солдат! До чего хорош! Просто лопнуть можно от смеха, ха-ха!
Квирина забилась в угол и смотрела. Солдат заговорил. Разве это голос Фабия? Нет! Голос был писклявый, резкий:
– Громы и молнии, люди, не толкайтесь так! У кого тессеры, марш на свои места. У кого нет, смывайтесь! Раз мы в театре – здесь будет порядок, это так же верно, как то, что я преторианский центурион Тард!
Фабий двинулся от стены к середине, расталкивая руками невидимую толпу, эта толпа относила его, он угрожал, рассыпал удары и цветистые проклятия.
Потом засопел, вытер пот, приподняв миску, и уселся на стул.
– Фу. Нет, это не люди. Толкаются, словно волы в хлеву. Не уважают представителя власти. Но я вам покажу, бродяги. Я здесь лицо важное. – Он посмотрел вдаль, как будто на сцену:
– Можно было бы уже и начать. Эй вы, комедианты паршивые, пошевеливайтесь!
Таверна сотрясалась от хохота. Великолепный центурион с дырявой миской на башке и с дубинкой! Правда, Фабию часто приходилось сталкиваться с этими вояками. Он хорошо их знает.
Центурион, опираясь о дубинку – символ власти. – настороженно смотрел перед собой:
– Наконец-то начали! Не до утра же мне торчать здесь! Ого! Что это там на сцене? Пекарня? Ха-ха! Такого в театре еще не было. Посмотрите.
Собрание пекарей? Вот глупость-то. Какое нам дело, что один пекарь строит себе новую пекарню, а другой будет печь хлеб из гнилой муки? Главное, что он улучшает хлеб, не так ли?
Центурион самозабвенно ковыряет в носу и оглядывается по сторонам.
– Вон там сидит господин префект. С претором. О чем они шепчутся?
Префект выглядит рассерженным. Вот так дело! Не происходит ли на сцене чего-нибудь недозволенное? Ага, пекари договорились, что, когда эдил придет проверять качество хлеба, они дадут ему взятку. Это хорошо, ха-ха.
Центурион опомнился и вскочил:
– Что? Взятку эдилу? Разве это возможно? Нет, это запрещено! Это неуважение власти, это бунтарство – о громы! Перерыв. Люди аплодируют как сумасшедшие. Теперь перерыв? Это мысль! А я и не знаю, должен ли вмешаться. Нет, ничего. Префект сидит. – Он садится и вытирает пот. – Буду тоже сидеть. Почему эти люди так хлопают? Нет здесь ни голых женщин, ни фривольных речей. даже ни одного пинка или пощечины! Что это за дикий театр? Да к тому же еще такая жара!
Центурион облокотился о несуществующую спинку стула, вытирает шею и лоб, обмахивается.
Рыбаки кричали, подталкивая друг друга плечами, смеялись.
Семпер Ступид незаметно поднялся и тихо вышел через задний вход. И припустился бегом, то и дело оглядываясь назад, не выследил ли его кто-нибудь.
– О громы и молнии, – пищит центурион важным голосом. – Вот и продолжение. Ученики пекаря месят хлеб. О Фурии, и это темп? Был бы я их хозяином, я бы проломил им головы! Да они еще и поют:

Так что, братцы, надрываться
Да стараться – не спеши…

– Ага, идет сам хозяин с плеткой! Так вам и надо, ленивый сброд!
Теперь им достанется! Добавь тому по заднице. Наконец-то хоть какой-то скандал, ха-ха!
Центурион оглянулся назад, заржал, похлопал себя по коленям, смех его был такой заразительный, что рассмеялась и Квирина, смеялись рыбаки. Ну и пройдоха этот Фабий, всегда найдет то, что нас всех волнует! А как умеет представить! Этот балбес центурион так глуп, что можно просто надорваться, ха-ха!
Игра продолжается. Центурион злится на учеников, которые хотят получать зарплату деньгами, а не гнилым хлебом, бросает настороженные взгляды в сторону префекта, когда эдил на сцене берет взятку. Все хорошо, ничего не случилось. На сцене люди ринулись покупать хлеб, кричат, ругаются, кто эту плеснятину станет есть? А эти господа наверху тоже жрут… Что?
– Разрази меня гром, что это? Они бросили эдила в бочку с тестом.
Центурион вскочил и смотрит испуганно.
– Подождите! Я не успеваю следить! И чего эти люди в театре так ревут?
Что, сенаторы? О господи! Так это не пекари, а сенаторы в белых тогах с красной каймой! И они пекут не только заплесневелый хлеб, но и паршивые законы? Так это оскорбление сената!
В этот момент центурион скинул шлем, отбросил дубинку и выпрямился, и вот уже снова это Фабий, он страстно декламирует заключительные слова своей роли из «Пекарей»:

Но он ли главный
Виновник бед?
А как же славный,
Тот продувной богатый сброд,
Что род от Ромула ведет
И тем не менее умело
Одно лишь
Может делать дело –
Нас обирать?! Не он ли тут
И главный вор,
И главный плут?..

И точно так же, как тогда, в театре Бальба, взволнованные зрители повскакали со своих мест, вскочила и Квирина, и снова ее охватил страх, как тогда в театре. Никто и не заметил, как тихонько открылись двери.
Обвинения Фабия бьют, как град:

Весь свой век на них одних
Гнем свои мы спины,
А они для нас пекут
Хлебы из мякины
И жиреют что ни час,
Словно свиньи, за счет нас…

– Довольно! – прервал монолог Фабия голос острый, как меч, и в мгновение ока Фабий был окружен центурией вооруженных преторианцев. У входа в таверну стоял Семпер Ступид и выжидательно заглядывал внутрь.
Таверна разом затихла. Слышно было только шипение факелов.
Центурион преторианцев Камилл подошел к Фабию:
– Ты актер Фабий Скавр?
– Да.
– По приказу императора ты арестован. Следуй за нами!
Квирина зарыдала, бросилась к Фабию, пытаясь прикрыть его своим маленьким телом. На лице Фабия не дрогнул ни один мускул. Только в глазах мелькнул испуг, и он наклонился чуть вперед, как животное перед прыжком.
Но потом выпрямился и сказал:
– Идем.
Он обнял Квирину и почувствовал, как бешено колотится ее сердечко.
– Не забывай меня, моя дорогая.
Их оторвали друг от друга. И его, окружив плотным кольцом, повели к коням.
Испуганные рыбаки бросились следом за Фабием с криками и проклятьями.
Вскоре был слышен только топот и виднелись удаляющиеся огоньки, которые, словно рыжая лисица, убегали со своей добычей в ночь.

Глава 29

Звездное небо нависло над Капри. Вечер сменился ночью, но император еще не ложился. Он сидел в таблине над табличками из римской квестуры и считал. Его фиск удерживает больше 2700 миллионов сестерциев. Император экономит деньги вовсе не из жадности, как упрекают его римские богачи. Он экономит на случай эпидемии, на случай землетрясения, которое может разрушить города, на случай финансового кризиса, который может разразиться в любой момент, как это случилось четыре года назад; тогда это обошлось Тиберию в сто миллионов сестерциев. И прежде всего он экономит на случай войны, хотя всеми силами стремится ее не допустить. Армия – дорогое удовольствие. Каждый солдат даром ест хлеб, а от этого хлеб дорожает.
Но ничего не поделаешь. «Армией держится моя власть, – размышляет Тиберий. – Макрон невежа, но, что такое армия, он понимает. Сборщики податей в провинциях сдадут в этом году эрарию и фиску столько-то сот миллионов сестерциев, казна снова наполнится, и тогда все будет в порядке».
Раб объявил, что до полуночи осталось два часа.
Если император не спит, то не спят и слуги. На террасах виллы сидят рабы. Большая их часть окружила вольноотпущенника императора, номенклатора Ретула. Они напряженно ждут. Сегодня ночью перед императором предстанет любимый римлянами актер Фабий Скавр. Что станет с ним, когда взойдет солнце? Всем известно: он подбивал народ к бунту, а за это полагается страшное наказание. Некоторые рабы видели, как Фабий играл на улицах, прежде чем по приказу Макрона их отправили на Капри. Старый номенклатор Ретул видел его не однажды.
– Я вам вот что скажу, этот Фабий – хороший парень. Не боится сказать, что думает. Народ не даст его в обиду, и если он отсюда не вернется, так увидите, какой шум поднимется в Риме.
Рабы, по привычке присев на корточки, слушали и ждали. Между тем внизу к маленькой пристани подошла легкая либурнская бирема. Небольшая процессия направилась по крутой дороге вверх. Восемь факелов, восемь здоровенных преторианцев, они ведут Фабия со связанными руками. Четверо впереди, четверо сзади. Посередине Фабий, а за ним центурион Камилл.
Они медленно поднимались к императорской вилле. Камилл всю дорогу из Остии молча разглядывал актера. И во взгляде его была жалость. Он тоже знал Фабия, видел его не один раз и не один раз аплодировал его трюкам и шуткам. Жаль такого человека. Четыре факела впереди, четыре сзади, сейчас они поднимутся на скалистый утес над морем. Фабий двигается механически, как машина. Камилл, утомленный гнетущими мыслями, отстает все больше и больше.
– Подожди, Фабий, не несись так, – вполголоса говорит центурион, – ведь наверху тебя не ждет ничего хорошего.
Фабий замедлил шаг и, не оборачиваясь, тихо спросил:
– Ты знаешь, что меня ждет?
Камилл тяжело засопел.
– Как что? Как что? Зачем этот глупый вопрос? Неужели об этом надо говорить? – воскликнул он.
– Чему быть, – сказал Фабий, – того не миновать…
Запыхавшийся центурион просипел сзади:
– Не миновать. А вдруг? Смутьянов мучают, целыми часами рвут тело на части, целыми часами, прежде чем… понимаешь?
Фабий вздрогнул:
– Понимаю.
Камилл шептал:
– Сейчас подойдем к развилке. Мы пойдем прямо, а дорога направо ведет к утесу. Там близко. Оттуда сбрасывают… ну, ты знаешь. Если ты поторопишься, то будешь там в два счета. Я их задержу, а ты прыгай – и дело с концом, без мучений.
Фабий пошел еще медленнее.
– Почему ты предлагаешь мне это? Ведь тут речь идет о твоей жизни.
Центурион заколебался:
– Ну… так… – и грубо добавил:
– Ты что меня допрашиваешь? – А потом настойчиво:
– Скажи, хочешь?
Фабий минуту помолчал, глубоко вздохнул:
– Не хочу, мой милый. Пусть будет, что будет. Но я все равно очень благодарен тебе. Как тебя зовут? Камилл? Хорошо. Слушай, Камилл, как будешь в Риме. сходи в Затиберье. Спроси моего отца Скавра. Он тебе покажет, где живет моя девушка. Квирина ее зовут. Запомни! Квирина. Отдай ей это кольцо. Я получил его от тетрарха в Антиохии. Красивое кольцо, золото и агат, как ее глаза. Пусть останется ей на память. И кланяйся ей.
И отцу кланяйся.
– Передам и скажу, – заикаясь, произнес центурион.
Фабий протянул к нему связанные руки, и Камилл неловко снял кольцо, делая вид, что осматривает веревку.
– Но у меня нет второго для тебя. Чтобы ты выпил на моих… в память обо мне…
– Ты что ж думаешь, актер? За это пить? Некстати ты шутишь, – обиженно сказал Камилл.
– Кто идет? – раздался в темноте голос.
Перед ними вспыхнули факелы. Под факелами стояли здоровенные стражники-германцы.
– Центурион Камилл и восемь преторианцев, согласно приказу, ведут Фабия Скавра к императору. – И тихо добавил, обращаясь к Фабию:
– Положись на меня, кольцо отдам кому надо. И все передам…

***

Ночь все тянулась. Предвесенняя, холодная, напоенная запахом моря.
Положение звезд на небе указывало, что после полуночи прошел час.
Бледно-зеленая, покрытая пятнами луна была похожа на шляпку поганки, торчащей из мха.
Император между тем лег и уснул. Нужно ждать, когда он проснется.
Камилл отвел Фабия в помещение, где сидели стражники. Восемь преторианцев неотлучно были при нем. Все молчали. Камилл поднес чашу с вином к губам арестованного. Фабий сидел на скамье и смотрел на пламя факелов. Их свет напоминал ему глаза Квирины. Счастье мое! Счастье мое, ты не было долгим!
Он вновь переживал часы, проведенные с ней. Этим он скрашивал ожидание, но на воспоминания о любви легла тень, и ожидание сгущало ее. Час, два, четыре. Приближался рассвет, когда его повели к Тиберию.
Император сел в обложенное подушками кресло из кедрового дерева.
Бледное, со следами страданий и страстей лицо испугало Фабия. Он понял: ему конец. Удары волн, шум которых доносится сюда, отсчитывают последние мгновения его жизни. У него подогнулись колени. Я паду ниц, я буду просить и плакать, буду биться головой об пол, может быть, он смягчится!
В голове мелькнула мысль о Квирине. о театре. Ему почудилось, что к нему прикованы глаза Квирины, глаза сотен людей, для которых он играл.
Фабий сжал кулаки. Я не буду плакать. Не буду просить! Он заставил себя успокоиться, отбросил ненужные мысли. Смотри-ка, вот откуда управляют миром. Этот старик в пурпурном плаще шевельнет рукой, и пурпур крови окрасит мрамор. Сейчас он заговорит, будет спрашивать. Говорить что думаешь, лгать, не лгать – все едино. Приговор не изменится.
Тиберий из-под прикрытых век рассматривал актера. Он почти никогда не оказывал плебею чести говорить с ним. Отчего же сегодня ему захотелось сделать исключение? Каприз. Так вот он, слишком разговорчивый герой фарсов, который высмеивает власть имущих. Он бледен. Знает, конечно, что с острова ему не вернуться, и все-таки держит голову прямо и смотрит мне в глаза. Ну, приступ отваги. Бывает, а после приходит отчаяние и начинаются вопли. Тиберий нахмурился. Он любил наслаждаться страданиями осужденных.
Не потому, что был кровожаден. Он мстил за то, что сам был наказан судьбой. Сейчас ты начнешь извиваться, как прикованный к скале Прометей.
Император жестом удалил стражу и произнес:
– Ты играл в театре Бальба мим о пекарях?
– Да, – ответил голос, силившийся быть твердым.
– Ты играл героя из народа, как я слышал: посмотрим, что ты за герой.
Всякий скажет, что актер – это ничтожество.
Взгляд Фабия метнулся в сторону. Долго ли я выдержу? Много ли удастся снести и не унизить себя? На чем сосредоточиться, чтобы превозмочь боль, которая его ждет? Он старался избежать императорского взгляда.
– Зрители хотят, чтобы у нас каждый день было новое лицо. – Он пожал плечами. – Поэтому в конце концов у нас не остается никакого…
Во взгляде императора было презрение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87