Все разом стихло. Музыка смолкла, танцовщица торопливо сбежала с подиума. Женщина усмехнулась. Ее забавляло изумление, которое она вызвала своим приходом. Благородная римская матрона в публичном доме! Она наслаждалась этим изумлением, медленно переводя взгляд с одного гостя на другого, как будто искала кого-то.
Ее колючие глаза впивались в лица. Гетеры, не робевшие перед мужчинами, стушевались перед этой женщиной. Они сбились в кучку возле статуи Изиды и молча смотрели.
Женщина прошла по атрию и оказалась между столом Луция и лавровыми деревцами, за которыми забавлялся Гатерий Агриппа. Обеспокоенный тишиной, Гатерий раздвинул ветви, – А, красотка, – крикнул он женщине, – иди ко мне! У тебя такие телеса, что на целую когорту солдат хватит. Как раз в моем вкусе!
Шатаясь, он заковылял к столу. Один из мужчин, сопровождавших женщину, преградил ему путь. Гатерий отшвырнул его так, что тот упал, и схватил женщину.
– Иди сюда, красавица. Покажись. Получишь три золотых…
Второй мужчина бросился на Гатерия, тот зашатался, но опять одержал верх. Этот пьяница отпихнул обоих. всей тушей кинулся вперед и схватил женщину за плечи, задев при этом ее белокурый локон. Женщина визгливо крикнула, но было поздно. Парик свалился, открыв лоб, покрытый рыжеватой щетиной. Оба провожатых молниеносно закрыли женщину плащом и скрылись за занавеской.
Гости были поражены. Луций тоже. Лицо без парика показалось знакомым.
Он слышал где-то и этот резкий голос. Нет, нет, он, конечно, ошибся! Этого не может быть! Но ведь поговаривают, что вот так он и ходит по тавернам, забавляется этим маскарадом…
Прежде чем Луций успел додумать, откинулась занавеска и трое посетителей предстали в новом обличье: наследник императора Калигула и с ним его товарищи по ночным кутежам, известные актеры Апеллес и Мнестер.Гатерий в отчаянии взвыл и убежал.
Гости повскакали с мест. Они восторженно приветствовали всеобщего любимца:
– Слава Гаю Цезарю! Приветствуем тебя, наш любимец! Садись к нам!
Окажи честь! Выпей с нами! За счастье вновь видеть тебя!
Наследник поднял руку в приветствии и улыбнулся:
– Веселитесь, друзья! Все вы мои гости!
– О, мой Гай! – воскликнул Луций и, раскрыв объятия, поспешил навстречу Калигуле. Тот сощурился:
– Смотри-ка! Луций Курион!
И он протянул руки Луцию и подставил ему щеку для поцелуя.
– Какое счастье вновь видеть тебя после стольких лет, мой драгоценный Гай! Не окажешь ли мне честь…
Калигула прошел к столу Луция, поздоровался с Примом Бибиеном и улегся напротив Луция. Обоим актерам он приказал занять места подле себя.
– Вина! – крикнул Луций все еще трясущейся от страха Памфиле.
– Ты позволишь, мой дорогой, выпить с тобой за счастливую встречу?
Калигула рассмеялся:
– С радостью. Запарился я в этих тряпках. Ну и дерзок же этот толстопузый. Как его зовут?
– Ты перевоплощаешься превосходно, лучше, чем мы, актеры, о божественный… – смело вмешался Мнестер.
– У тебя походка легкая, как у женщины, твои жесты великолепны, – вторил ему Прим.
– Как зовут того человека? – обратился Калигула к Луцию, делая вид, что не узнал Гатерия.
«Жизнь Гатерия висит на волоске, – подумал Луций, – но ведь он пьян».
Луций забормотал:
– Я не знаю, дорогой мой, ведь я давно не был в Риме… Какой-то пьяница…
– Гатерий Агриппа, сенатор, – раздался голос сзади.
Жестокая усмешка искривила рот Калигулы. Он не спускал глаз с Луция.
– Ты не знаешь Гатерия Агриппу? Ты за три года забыл его лицо? Быстро ты забываешь. Но не бойся за него, Луций. Он был сильно пьян. Я прощу его.
Памфила сама наливала из амфоры в хрустальные чаши самосское вино.
Луций был красен. Он чувствовал, что не угодил Калигуле. Вино как нельзя кстати. Он повернулся к статуе богини Изиды, любимой богини Калигулы.
– Ты всегда великодушен, мой Гай. Вот я приношу жертву могущественной Изиде и пью за твое здоровье!
Чаши зазвенели. Луций развлекал будущего императора рассказами о Сирии, стараясь быть занимательным.
Лупанар «Лоно Венеры» продолжал жить своей жизнью. Неистовые пляски кончались всегда тем, что танцовщица падала в объятия кого-нибудь из гостей. Вакханки были пьяны. Безверие, которое принесли сюда с собой римские аристократы, по мановению Дионисова тирса обернулось наслаждением.
Калигула предложил обоим актерам развлекаться, как им угодно. Апеллес присоединился к приятелям, сидящим за одним из столов. Мнестер выбрал египтянку. Прим удалился с белокожей гречанкой.
Оставшиеся, Калигула и Луций, будто и забыли вовсе, зачем пришли сюда.
Старые друзья! Они встретились после трех лет разлуки. Какая радость!
Какое согласие между ними! То один. то другой в горячем порыве стиснет руку друга, а на лицах играют улыбки, дружеские, льстивые речи тонут в звуках грохочущей музыки.
Начало лицемерной игры было великолепно!
Калигула притянул Луция к себе и заговорил веселым, сердечным тоном.
– Ах, друг, если бы ты знал, как я завидовал тебе на состязаниях!
Просто зеленел от зависти, когда тебе удавалось метнуть копье на десять шагов дальше, чем мне. Как далеко ушло то время? Какой глупой и детской кажется мне теперь эта давняя зависть!
Луций не ждал такой откровенности. Не ждал и такого теплого, дружеского тона. Обеспокоенный, напряженный, он прикрыл глаза, пряча недоверие.
– Я счастлив, что ты говоришь это, мой Гай…
– А каким цыпленком я был по сравнению с тобой в метании диска или в верховой езде, – смеялся наследник, похлопывая Луция по плечу. – Ты очаровывал тогда, очаровываешь и теперь, и по праву. Твоя речь в сенате была великолепна…
Луций льстиво заметил:
– Перестань, дорогой! Меня радует твое великодушие, но я не могу допустить, чтобы ты хвалил мою речь. Копье и диск может метать любой пастух или гладиатор. Но ораторствовать? Кто же может сравниться в риторике с тобой? Твоя дикция, твои паузы… О, ты прекрасный оратор!
Луций распинался в похвалах искренне, потому что Калигула действительно был замечательным оратором.
– Если бы выступал в сенате ты, то сами боги должны были бы рукоплескать!
Наследник был польщен. Похвала казалась искренней, но от Калигулы не укрылось и раболепие Луция. Он усмехнулся: «Вот видишь, ты, независимый республиканец, стоит тебя приласкать, а ты уж и ластишься, как кошка, спину гнешь. Во всем тебе везет, а передо мной ты все равно ничто. Очень, очень разумно тебя купить, выкормыш Катонова гнезда. Древностью рода и умом ты превзойдешь многих».
Вслух он приветливо сказал:
– Ты дорог мне, как родной брат, Луций!
У Луция вспыхнули щеки. Возможно ли? Правда ли? Честолюбие его ликовало. Но разум отказывался верить. Нет, нет, он играет со мной.
– Ты не найдешь сердца более преданного, чем мое, мой Гай! – торжественно признес он.
– Позволь мне поцеловать тебя, – загорелся Калигула и обнял друга. Он чувствовал, что Луций сбит с толку и взволнован. «Увидим, насколько ты тверд в своих принципах. Что засело у тебя глубже в сердце: твой республиканский род или твое честолюбие, которому я, будущий император, мог бы предложить порядочный куш. Сирийский легион, говорят, тебя боготворит. Да и на форуме плебеи всегда с восторгом приветствовали Курионов. Сенат ты ослепил. Никогда никому не завидовал я так, как тебе!»
Гай Цезарь снял с мизинца перстень с большим бриллиантом:
– Мой привет твоей Торквате.
Луций был озадачен и недоверчиво посмотрел на Калигулу.
– Он недостаточно хорош для нее? – спросил Калигула и вытянул унизанные перстнями пальцы:
– Я выбрал самый ценный. Ты хочешь для нее другой? Может быть, этот, с рубином?
– Нет, нет, – заторопился Луций, заметив, что Калигула оскорблен. – Он великолепен.
И, протянув ладонь, принял подарок.
– Но чем я заслужил?.. К моей любви присоединяется и благодарность, мой Гай!
Калигула, актер более искушенный, чем воинственный Курион, ловко скрыл свою радость.
– Ты не нравишься мне, Луций!
Это было неожиданно. Прозвучало сурово и резко. Луций пролепетал:
– Отчего, мой повелитель?
– Такой красавец, а вид у тебя неподобающий. Ну что за прическа. И туника старомодная. Я не чувствую твоих духов. Зачем тебя массируют козьим жиром, фу! А ногти! Всемогущая Изида, – повернулся он к изображению богини, сжимающей в левой руке систрум, а в правой – амфору с нильской водой, – опрокинь свою амфору на этого углежога, которого я считаю моим дорогим другом, чтобы мне не приходилось стыдиться за него!
Луций ожил. Он поклялся Изидой, что займется собой. Солдатская привычка! Разумеется, это недопустимо, дорогой Гай прав, как всегда и во всем.
Калигула одарил его ласковой улыбкой, а в голове у него промелькнула сатанинская мысль: "Ластись, Курион! Я раскрою тебе объятия. Я куплю тебя.
Сын республиканца – мой прислужник!"
– В будущем я хотел бы рассчитывать на тебя, Луций. Могу ли?
– Можешь ли? Ты должен! Я предан тебе беспредельно! – воскликнул сын Куриона.
Наследник хлопнул в ладоши. Памфила мигом очутилась рядом.
– Приведи самую красивую какая есть.
– Сию минуту, благородный господин. Это алмаз. Алмаз среди девушек.
Такую не скоро найдешь…
Она пришла. Распущенные волосы выкрашены по обычаю римских гетер в пронзительно-рыжий цвет. Брови и ресницы черные. Под прозрачной материей совершенное тело. Грудь обнажена, как это принято у египтянок. Ей сказали, кто будущий император, и она села к нему на колени.
– Ты египтянка? – спросил он по-гречески.
– Да, милостивый господин.
Гай Цезарь улыбнулся Луцию.
– Эта подойдет. Она твоя, Луций.
Луций был захвачен врасплох и немного задет. Он был в нерешительности.
Калигула встал:
– Ты мой лучший друг, а для лучшего друга – все самое лучшее. Я ухожу.
Он кликнул актеров. Мнестр подлетел к нему. И Апеллес поднялся со своего места. Калигула обнял Луция, милостиво кивнул ему и ушел. Актеры за ним.
Девушка облегченно вздохнула и подошла к Луцию. Все смотрели на него.
Он поднялся и пошел вслед за ней.
Она сбросила тунику, но Луций ничего перед собой не видел, ничего не замечал, вместо лица девушки перед ним стояло другое лицо, загадочное лицо его нового друга Гая Цезаря.

Глава 22


Где в небо устремляется орел,
Символ империи,
Там господствует право и закон.

Fuerat quondam… Когда-то так было (лат.).

Когда-то в Риме царил закон священный и неприкосновенный. Он не только карал, но и восстанавливал справедливость.
Если кто-нибудь что-нибудь украл, он должен был по закону вернуть это в двойном размере. Если кто-нибудь причинил кому-нибудь ущерб, то должен был возместить убыток в четырехкратном размере. Это был закон. Прекрасный, но во времена императоров уже забытый.

Где в небо устремляется орел,
Символ империи,
Там господствует право и закон.

Текст остался, он превратился в ни к чему не обязывающий девиз, суть дела изменилась. Неписаный закон этого времени стал звучать так:
Да здравствует прибыль – деньги не пахнут.
Римский сенат как сенат занимался только высокими делами. Сенаторы поодиночке занимались всем: хочешь построить дворец? Хочешь снести дворец?
Хочешь ссуду? Концессию на публичный дом? Хочешь жениться? Развестись?
Обратись к сенатору, который сосредоточил свою деятельность в той области, которая тебя интересует. И всегда помни, что и сенаторская курица задаром не копается в земле.
Большую власть имел сенат, тот сенат, который со временем так опустился, что некоторые его члены, не заинтересованные в спекуляциях большинства, поставили на рассмотрение сената вопрос «о возрождении морали сената». Однако дальше слов дело не пошло.
Стоицизм призывал к власти разума, к справедливости, к равноправию людей. Но голос его был слаб, он не громил, он только в отчаянии заламывал руки, глядя на царящее безобразие. Эта философия пришлась по вкусу высшему обществу, она стала почти государственной философией, стала модой. Было пикантным вслух призывать к братству с рабами и при этом обращаться с ними как с говорящим орудием.
Это был парадокс, типичный для эры практицизма: ирреальные сентенции и мечты стоиков подавили реальную и творческую силу учения Эпикура. У стоицизма не было сил изменить сущность человека и уж тем более римский образ жизни.
Римский образ жизни – расточительство, обжорство и разврат – хотя бы на минуту должен был избавить пресыщенного богача от скуки, страха перед одиночеством и императором.
Страх перед императором отравлял жизнь не одному десятку сенаторов. Эта тень топором нависла над ними.
Римским народом правит не только император, но высокооплачиваемые чиновники и богачи, которые повышают цены на все, как им заблагорассудится. Римский народ страдает от дороговизны, бедствует, чахнет. Бедноте безразлично, кто правит, император ли, сенат ли или консул республики. Простой люд хочет жить.
Нынешний год засушливый и потому особенно тяжелый. Неурожай для господ – прекрасный случай нажиться. Они притворяются, что запасы на исходе, хотя при этом их закрома полны, и жалуются.
Император им поверил и обратился к сенату с письмом:
«Италия нуждается в помощи извне. Жизнь римского народа зависит от капризов моря и погоды. И если землевладельцам и рабам не будет оказана помощь из провинции, нас вряд ли прокормят наши леса и сады…»
Они тайком посмеивались. Море еще «закрыто» для судов. Корабли с зерном из Египта могут прийти не раньше чем через два месяца. Точнее говоря – только через два месяца. Нужно поторапливаться, если хочешь получить прибыль побольше. Сенаторы подняли цены на зерно. Пекари не повысили цены на хлеб, но ухудшили его качество, чтобы тоже получить свое. Городской плебс в отчаянии. На улучшение рассчитывать не приходится.
Фабий Скавр пишет фарс, скоро будет премьера в театре Бальба. Не о супружеской неверности, пьяницах, хвастливых солдатах или коварстве олимпийских богов. Он пишет пьесу о хлебе. Пьесу воинственную, призывающую к бунту.

***

Незабудковое небо, хотя солнце уже склонилось к Яникулу, полно солнечного сияния.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87