Нерва с трудом приподнялся, но тут же слабость опять свалила его на ложе.
– Когда-то ты был велик, я уважал тебя, ты был великодушен, ты был правитель, а теперь? За несколько необдуманных слов ты отомстил смертью Флакку…
– Из необдуманных слов растут интриги, а из интриг – заговоры…
– Смешно! Ты должен заботиться о том, чтобы преданность народа охраняла тебя, а не палач. Но ты насилуешь свободу, ты убиваешь, жестокость овладела тобой, кровь течет потоками. Позор! – Нерва с трудом произносил слова. – Мне стыдно за тебя, Тиберий! Будь я на твоем месте, я сделал бы то же, что делаю теперь: я ничего не брал бы в рот, чтобы угасла эта постыдная жизнь!
– Ты можешь поносить меня, Кокцей. Можешь называть мою жизнь постыдной. Ты видишь все иначе, чем я. Ты знаешь, что сделал бы на моем месте. Но ты не на моем месте! Тебе не нужно держать за уши волка, а за короткие уши трудно удержать, но кровожадные клыки не позволяют и отпустить. – Император продолжал говорить, глядя куда-то вдаль. – Ты можешь советовать мне убить себя. Ты не терпел обид и не жил всю жизнь среди интриг, как я. – Император властно поднял руку:
– Ни одного часа моей жизни я не отдам добровольно. Вдруг в последний миг придет…
Он помолчал. Нерва тускло заметил:
– Что придет? Чего ты ждешь?
– Что-то хорошее, такое, чего до сих пор не было мне дано в жизни…
На костлявом, желтом лице Нервы появилось ироническое выражение:
– Так что же такое это «что-то»?
Тиберий посмотрел в горячечные глаза старика. Он не мог произнести этого вслух, он прошептал едва слышно:
– То, чем многие годы был для меня ты. Не что-то. Кто-то. Ты понимаешь меня?
Нерва закрыл глаза и не ответил.
– Но и тебя я не хочу потерять, – выдохнул император. Потом он хлопнул в ладоши:
– Принесите завтрак.
В одно мгновение появился завтрак.
– Ешь. Потом ты встанешь и пойдешь ко мне. Я жду кое-кого, он и твой друг.
– У меня больше нет друзей.
Глаза императора налились кровью:
– Молчи и ешь! Ты пойдешь со мной! Я жду Сенеку. Я позвал его ради тебя.
Нерва улыбнулся. Как будто издалека.
– Из всего, что проповедовал Сенека, мне осталось только одно: суметь умереть. И даже у тебя нет власти помешать мне в этом.
Тиберий встал, взял его за руку, просил, требовал. настаивал, умолял.
Нерва выдернул руку, повернулся на бок, спиной к императору, и произнес примирительно, как говорят умирающие:
– Иди один! И найди, что ищешь. Я желаю тебе этого от всего сердца.
Потом он умолк и больше не шевельнулся, не сказал ни слова.
Император стоял над ним бессильный, беспомощный. Он не знал, как еще уговаривать Нерву, он знал только, что последний друг покидает его, покидает по своей воле и лишь он один в этом виноват. Он задумчиво смотрел на белые волосы старика, на его горло. На тощей шее медленно пульсировала артерия. Ему хотелось погладить Нерву. Он поднял руку, но рука замерла на полдороге, император заколебался, и рука опустилась.
Он возвращался в виллу. Управляющий шел за ним. Неожиданно Тиберий остановился: Харикла!
Личный врач императора Харикл появился незамедлительно.
– Харикл, ты получишь мою виллу в Мизене с садами, с виноградниками и, кроме того, миллион золотых, если тебе удастся заставить жить Кокцея Нерву!

***

Они медленно поднимались на террасу. Макрон громко топал и все время был на две ступеньки впереди. Сенека поднимался с трудом. В легких что-то свистело. Он остановился, чтобы отдышаться.
– Ты задохнулся, дорогой Сенека!
– Это легкие, мой милый. Легкие.
– Ты почти на десять лет моложе меня.
– И молодой может быть старым.
Макрон видел бледное, осунувшееся лицо, уголки губ подергивались. Он лукаво усмехнулся:
– Страх, дорогой Сенека?
Сенека остановился и презрительно глянул на слишком назойливого собеседника:
– Астма. – Но все-таки спросил:
– Ты не знаешь, зачем позвал меня император?
Обыкновенно Макрон знал все. На этот раз он не знал ничего. Но виду не показал.
– Император хочет развлечься беседой с тобой, философ, – и, скрывая пренебрежение, добавил:
– Сегодня великий день на Капри. За вином будут беседовать двое мудрейших и величайших в мире людей.
– Не преувеличивай, милый, – сказал Сенека и польстил Макрону, – в величии мне не сравниться с тобой!
Макрон захохотал:
– И это правда, мудрец. Разница по крайней мере пальцев в десять. Иди, цезарь ждет.
Цезарь ждал. Он ждал Сенеку, он ждал от Сенеки многого. Того, о чем говорил с Нервой. Он ждал простого слова сочувствия. Слова дружбы. Ведь такой мудрый и образованный человек наверняка поймет его.
Против императорского кресла поблескивал бронзовый Апоксиомен греческого скульптора Лисиппа, прекрасная статуя, стоявшая прежде в Риме перед театром Марка Агриппы. Тиберию понравилась эта статуя, и он увез ее на Капри. «Он украл у Рима Лисиппа», – шептались сенаторы, которые раньше и не замечали Апоксиомена. Император задумчиво смотрел на статую.
Послышался шум шагов.
Случилось то, что случалось редко. Император поднялся и пошел навстречу Сенеке, чтобы обнять его.
– Приветствую тебя, Анней. Я жаждал поговорить с человеком, у которого в голове есть еще что-то, кроме соломы.
Макрон стиснул зубы от императорской бесцеремонности и учтиво рассмеялся. Терраса заполнилась рабами. Кресла, плащи, накидки. Закуски, фрукты, золотистое вино в хрустале. По знаку императора Макрон удалился.
Сенека, привыкший пить только воду, заколебался, но все-таки поднял чашу, чтобы выпить за здоровье императора. Тиберий, улыбнувшись, показал желтые зубы. Его здоровье? Ни малейшего изъяна. До ста лет проживет! И после паузы: "Это шутка. Риму нечего бояться: едва ли я выдержу два года, год. Быть владыкой – это каторга. Ибо как же добиться того, чтобы с правителем было согласно сто пятьдесят миллионов подданных? Как добиться, чтобы были согласны с ним не только на словах, но и в мыслях, по крайней мере те, кто окружает его? Но довольно. Мне хотелось бы услышать о твоей работе.
– Я заканчиваю трагедию.
– Опять! – У императора невольно снова появился иронический тон. – Она, разумеется, направлена против тиранов?..
– Да, – нерешительно сказал Сенека. Это была опасная тема.
– И за образец ты берешь меня?
Сенека испугался:
– Что ты, благороднейший! Ты не тиран. Тиран не мог бы дать Риму безопасность. Благодаря твоим усилиям Рим достиг благосостояния. Ведь, когда все подорожало, ты сам доплачивал торговцам, чтобы цены на зерно и хлеб не повышались. И самое главное – ты дал империи вечный мир…
– Да. Но что получил взамен? Насмешки и ругань: скряга, из-за которого уменьшились доходы и прекратились гладиаторские игры! Деспот, который своим вечным миром превратил жизнь в серую пустыню! Их, Сенека, война только взбадривает и приносит прибыль!
– Да, мой цезарь! Для многих мир тяжелее войны.
Тиберий насмешливо продолжал:
– Тиран, который купается в человеческой крови… – Он запнулся и сухо рассмеялся:
– Вот как. И все-таки в целом Риме только ты и я, только мы не хотим, чтобы на гладиаторских играх напрасно лилась человеческая кровь. И поэтому я не хочу войны, несмотря на то что проливаю кровь. И буду проливать, надеюсь, что не даром. Я должен делать это, дорогой мой.
Сенека отважился:
– Умеренность – это благороднейшее свойство правителя. Именно она идет на пользу народу, империи. А человеческая кровь, прости меня, о благороднейший, лишь замутняет образ великого правителя… Гуманность – это закон вселенной…
Тиберий распалился:
– Твоя гуманность, философ, обнимает весь мир, и от этого-то она жидковата. Твои вселенские законы – это пар над морем. Ты витаешь в облаках, а я должен ходить по земле.
– Дух человечности превыше всего…
– Нет. Материя, – резко перебил его император. – Материя – это то, из чего складывается жизнь. И душа материальна, Эпикур знал об этом больше, чем вы, стоики. Ты весь в абстракциях. Разглагольствуешь о том, что человек должен быть совершенным. И только это тебе важно, а там пусть будет, что будет. Но тут-то и есть разница: ты живешь только ради своих идей. в то время как я живу ради Рима. Наш благоразумный Сенека ищет, как бы не запачкать свое совершенство грязью… – Голос Тиберия раздраженно возвысился. – А я хочу принести пользу Риму, даже если для этого мне придется пачкать руки в крови! В чем благородные римляне видят смысл жизни, Сенека?
Сенека закашлялся, он подыскивал и взвешивал слова, мысленно выстраивая их в правильный ряд:
– Смысл жизни для римлян – это блаженство. И может быть. кое-кто подменяет блаженство благополучием. Благородные римляне верят…
– В богов? – перебил император.
Сенека заморгал. Он знал, что император никогда богам не поклонялся, да и сам Сенека всегда уклонялся от так прямо поставленного вопроса, но теперь, к счастью, речь шла не о нем.
– Боги обратились в бегство перед золотым потопом, цезарь. Рим с маской добродетели на лице верит лишь в прибыль, наживу и наслаждение. И эту веру он воплощает в делах так судорожно, как будто сегодняшний день – это и день последний.
Тиберий вонзил в Сенеку колючий взгляд серых глаз:
– И ты нередко говоришь о конце мира. Ты предчувствуешь его скорую гибель, от этого в твоих трагедиях рок всегда разрушителен?
– Но как не думать о конце мира, цезарь, если вокруг тебя порок и безнравственность? Один тонет в вине, другой – в безделье. Богатство приковывает их к земле, как раба – цепь с ядром на ноге. Весь день проходит у них в страхе перед ночью, ночь – в страхе перед рассветом. Они задыхаются в золоте и погибают от скуки. И ее убивают в разврате. Как же не проникнуться скепсисом и пессимизмом? Как не думать о гибели мира?
Тиберий кивнул, но иронически произнес:
– Очевидно, близится конец мира. Нашего. Может быть, существует и другой мир и он спасется.
Сенеку удивила эта мысль. Другой мир? Какой? Где? Невозможно. Император ошибается. В Сенеке заговорил космополит. Он защищал единое всемирное государство, в котором граждане – все человечество. Нет двух миров, лишь один существует, и он погибнет.
Тиберий расходился во взглядах с гражданином мира, он душой и телом был римлянин, поэтому он вознегодовал:
– Разве ты не частица римской нации? Разве Рим для тебя не отечество?
Разве ты не обязан – может быть, идеями и словами – бороться за славу отечества, за славу Рима?
Сенека не знал, что ответить. Он не любил волнений. нарушавших его философское спокойствие. Стоицизм допускает борьбу за человеческий дух; для него же не существует государственных границ. Но бороться во славу отечества, во славу Рима? Для космополита Сенеки эти понятия были чужды.
Он спокойно начал:
– Тебе ведь известно, цезарь, что стоическая мудрость почитает душевный покой высшим благом. А душевное спокойствие, уравновешенность невозможно обрести, если человек не откажется от своих страстей, от своей привязанности к земным делам. Покоя достигнет лишь тот, кто поиски духовной гармонии поставит превыше жажды богатства, славы, власти.
Совершенный дух стоит высоко над человеческой суетой, он стремится к добродетели. к познанию высшего добра. А познание высших начал приводит к пониманию того, что все – преходящее, кроме духа, дух же вечен. И это сознание дает душевный покой.
Лицо Сенеки слегка порозовело, голос окреп, как это бывало всегда, когда он говорил на излюбленную тему. Тиберий покачал головой:
– Все это прекрасно, философ! Но, послушав тебя, я прихожу к заключению, что мне никогда не познать добродетели и душевного покоя. – В голосе Тиберия появились металлические нотки. – Я не могу, как улитка, спрятаться в свой домик и копаться в своей душе. У меня ведь не все дни праздничные, нет, сплошные будни, и мне приходится заботиться о таких низменных вещах, как доставка зерна, починка водопровода – словом, о порядке, да к тому же об этом столь непопулярном мире, потому что перед лицом истории я отвечаю за Рим! А перед кем отчитывается, кому дает отчет твой душевный покой? Ах, этот твой душевный покой! Это пассивность.
Застой, оцепенение, оторванность от жизни! Посмотри вокруг себя! Твой покой, как ты его изображаешь – это твое величайшее заблуждение, мой милый! Гераклит прав: все в мире находится в движении, все течет, все изменяется, движение необходимо жизни, покой для нее смертелен…
– Я уважаю мнение Гераклита, но согласиться с ним не могу. Прости меня, моим авторитетом останется Зенон Греческий философ-стоик (336 – 354 гг. до н. э.).

.
Император хмурился. Фразы, громкие, пустые слова. Нет, понимания не будет между нами. А я хотел сделать его своим другом! Насколько ближе мне Нерва, который живет на земле, как и я.
Они молчали.
Сенека кутался в плащ, хотя мартовское солнце светило ярко. Он медленно жевал инжир. Он не знал, чем кончится его разговор с императором.
Дружеским поцелуем или опалой? Он старался не поддаваться страху. И все же волновался и не мог отделаться от неприятного чувства. Император – это сплошное беспокойство. Это борец. И он наступает, борется. А это утомляет.
О боги, он почти вдвое старше, а загнал меня, как собака зайца.
Разочарованный император неожиданно перевел разговор на более конкретные предметы.
– Мне донесли, что некоторые недовольные сенаторы что-то замышляют против меня. Может быть, даже существует заговор. С тобой, Анней, почти все доверительны. Скажи, что ты об этом знаешь?
Сенека побледнел, вспомнив разговор с Сервием Курионом и его сыном.
Закашлялся. Он кашлял долго, лихорадочно думал, им овладел страх.
– Но ведь я не доверенный сенаторов, мой цезарь, – начал он осторожно. – И как я могу быть им! Ведь ты знаешь сам, что они не любят философию, а для меня она – все. Я скорее сказал бы, что они меня ненавидят. Ведь я в их глазах выскочка, бывший эквит. Живу тихо и скромно.
Защищаю в суде сапожников точно так же, как и сенаторов. Не гоняюсь за золотом, как они. Никто из них не доверился бы мне. Все знают, что, хоть мой отец и был республиканцем, я всегда стоял за священную императорскую власть.
Это была правда, и Тиберий знал об этом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87