Надо сказать, что мои шаманские пассы на Ксению произвели хорошее впечатление. Теперь она смотрела на меня без прежней плохо скрытой враждебности. Отчасти даже благосклонно.
– Что с матушкой? – спросила она, когда мы тихо вышли из опочивальни.
– Страдает после смерти вашего отца. Если сумеет отвлечься от горя, тогда скоро выздоровеет. Ей стоило бы съездить на богомолье в святые места. Только теперь этого делать нельзя, на дорогах слишком опасно.
– Неужели у нас не хватит стрельцов, чтобы в пути отбиться от разбойников?! – высокомерно воскликнула Ксения.
– Царевна, – устало сказал я, – мне нужно отдохнуть. Давай отложим спор до следующего раза. Если я тебе больше не нужен, разреши уйти.
– Нет, уходить тебе пока рано, ты же обещал вылечить матушку. А отдохнуть можешь в моих покоях.
Предложение прозвучало так двусмысленно, что я не нашел, что сказать, только скосил на нее взгляд. Однако васильковые глаза смотрели так безмятежно, что я устыдился своих мыслей.
Жила Ксения в покоях рядом с матушкиными. Как и у той, ничего интересного в ее помещениях не оказалось. Разве что наряженная в лоскутное платьице карлица, с шутками и прибаутками, которых я не понял, подбежавшая к царевне. Ксения незаметным движением руки ее остановила и велела устроить меня на отдых. Карлица удивленно осмотрела мужчину, позвала за собой и побежала впереди, забавно перебирая коротенькими ножками. Однако как только мы остались одни, сделалась серьезной и, взглянув на меня без улыбки, спросила:
– Ты, добрый молодец, кто таков?
– Лекарь, лечу царицу от головы, – вежливо ответил я.
– А почему отдыхать среди бела дня собрался, да еще в женских покоях? Никак сам занемог?
Шутка вышла вполне серьезная, и я так же серьезно на нее ответил:
– Что делать, голубушка, и лекаря, случается, болеют, не болеют одни ангелы небесные, Вот ты-то здорова ли?
– Здорова, молодец, я так мала, что во мне болезни не помещаются.
Так перекидываясь не очень искусными и глубокомысленными репликами, мы прошли через две небольшие комнаты, в которых почти не было мебели, разве что встроенная, которую сделали при строительстве, вроде лавок и столов, и попали в совсем крохотную комнатушку. В ней не было даже оконца, так что напоминала она пустую кладовку.
– Вот лавка, ложись, отдохни пока, – сказала провожатая. – Как понадобишься Ксюшке-вострушке, я тебя мигом позову.
– Погоди, – остановил я ее, – как тебя звать-величать?
– Меня-то? Матрена, в воде мочена, ростом малая, умом большая.
– Это я уже понял, – серьезно сказал я. – Только зачем говоришь, что ничем не больна, когда у тебя глаза гноятся?
– Э, добрый молодец, глаза не... (она вставила ядреное словечко), проморгаются.
– Зачем же ты так, я ведь не царских кровей, мне такие шутки не смешны. Давай лучше тебя полечу.
– А сможешь или на меня ... положишь? – опять по привычке нести смешную, двусмысленную ересь откликнулась она.
– Смогу, – коротко ответил я. – Садись на лавку и закрой глаза.
– Ладно, – рассудительно сказала она, меняя тон разговора, – попробуй, полечи, попытка не пытка.
У Матрены был сильнейший конъюнктивит, болезнь без нормальной антисептики опасная, заразная, приводящая к трахоме и многим осложнениям. Она была довольно типична для этого времени. Во всяком случае, я встречал много людей с красными гноящимися глазами.
Я несколько минут пошаманил над лицом карлицы, пытаясь снять своим полем воспаление, а потом посоветовал промывать глаза настойкой из ноготков. Матрена отнеслась к лечению серьезно и окончательно перестала придуриваться. Ушла она, проникшись, так сказать, уважением к медицине.
Пока меня никто не тревожил, я вытянулся на скамье и заставил себя заснуть, чтобы восстановились силы, Однако сон не шел, я просто лежал в темноте кладовки и пытался разобраться в побудительных мотивах своих последних действий. Не могу сказать, что доживающая последние дни династия волновала мои патриотические чувства, но по-человечески эти люди были мне симпатичны. Ксения же со своими васильковыми глазами и нежной, матовой кожей еще и понравилась как женщина. Мне, скорее всего, было просто по человечески жаль этих людей, которых неминуемо раздавят непреодолимые обстоятельства, чье-то стремление к власти, честолюбивые устремления, предательство одних и равнодушие других.
Как часто бывает, мудрые мысли начали переполнять голову, потом они стали приобретать какой-то фантастический характер и мешаться. Мне все еще казалось, что я никак не могу уснуть. Я лежал настороже, ожидая чего-то важного, что должно вот-вот произойти, но все не происходит. Поэтому, когда моего лица коснулась чья-то легкая рука, я, не просыпаясь, спросил своим обычным голосом:
– Что случилось?
– Вставай, добрый молодец, тебя Марья-царица кличет, – ответил нежный, детский голосок.
– Какая еще царевна? О чем ты, девочка? – спросил я веснушчатую девчонку лет шести в розовом платье с оборками и двумя рыжими косичками-хвостиками, требовательно смотревшую на меня прищуренными зелеными глазами. – Иди к своей маме.
– Просыпайся, добрый молодец, а то, гляди, царица рассердится!
Я пришел в себя и понял, где нахожусь.
– Это ты, Матрена?
– Я, молодец, вставай скорее, цари ждать не любят!
– Долго я спал?
– Долгонько, скоро вечер.
Я встал, пригладил волосы руками, надел свой бухарский шлем и пошел вслед за карлицей.
В светлице Марии Григорьевны, кроме нее и «фрейлин», была еще Ксения. На улице смеркалось, и здесь уже зажгли свечи. Царица в домашнем платье сидела за столом, вокруг на низких скамейках и табуретах, чтобы быть ниже ее, расположилось с десяток женщин. Ксения сидела на низеньком стульчике в ногах матери. Я низко поклонился присутствующим.
– Подойди сюда, – приказала царица.
Я подошел и еще раз поклонился, на этот раз светски.
– Помог ты мне, лекарь, – негромко сказала она, – спасибо.
Я, не зная, что положено говорить в таком случае Царственным особам, не «рад же стараться», просто поклонился.
– Завтра еще приди, – велела Марья Григорьевна и махнула рукой в сторону двери.
Как можно было догадаться, аудиенция на этом закончилась, и меня отпускали восвояси. О гонораре разговора не возникло. Впрочем, я уже привык к тому, что чем выше по положению или богатству пациент, тем меньше он думает о хлебе насущном, понятно, не своем, а окружающих. Люди знатные и возвышенные редко бывают столь меркантильными, чтобы вступать в разговоры о гонорарах, предпочитают одаривать своей благосклонностью.
Мне осталось только поклониться и, пятясь задом, отступить к выходу. Сладкая надежда этим вечером сумерничать с Ксюшей не состоялась. За дверями меня ждала маленькая подружка.
– Здесь ночевать будешь или пойдешь восвояси? – спросила она.
– К себе пойду, меня товарищи ждут, наверное, уже волнуются, куда я делся.
– Завтра государь тебя в библиотеку поведет, велел передать. У него много книг хороших.
Упоминание придворной шутихи о библиотеке меня удивило. Как-то не вязался ее нарочито смешной облик с интересом к книгам.
– А ты, Матрена, что, читать умеешь? – спросил я.
– Тише ты, ирод, – торопливым шепотом сказала она, – здесь о таком говорить не след. Во дворце и у стен есть уши. Наше дело господ забавлять, а не грамоту знать!
– Извини, не подумал. Как у тебя с глазами?
– Перестану ночами читать, пройдут, – пошутила она. – Все несчастья от книг!

Глава 5

На постоялом дворе, где я оставил своих клевретов, их не оказалось. Пришлось будить хозяина и выяснять, куда они делись. Оказалось, что еще днем за ними пришли люди от Блудовых и позвали назад в имение. Пришлось идти их разыскивать.
У Блудовых уже спали. Я растолкал сенного слугу, и он отвёл меня в новое помещение, в которое перевели нашу команду. Переселили нас в просторную светлицу со вполне пристойной мебелью. Это было странно. Впрочем, проснувшийся поп тут же всё разъяснил. Оказалось, что слух о моём знакомстве с царём уже дошёл до наших новых знакомых и автоматически повысил наш статус.
Долгий, насыщенный событиями день утомил, и я, выслушав новости, сразу лёг спать, тем более, что на следующий день меня ждало интереснейшее событие, посещение царского книгохранилища. Библиотека Годуновых, как я предполагал, не могла идти в сравнение с пропавшим собранием книг Ивана Васильевича, но всё равно упустить шанс увидеть древние манускрипты не хотелось. Что ни говори, а случай был уникальный.
Хотя, честно говоря, особого трепета перед старинным книгами у меня не было. Книги нужно читать, а не рассматривать обложки и картинки. А вот читать их при своем вопиющем невежестве я-то и не мог. Для этого, как минимум, нужно было знать латынь, древнегреческий и несколько старых европейских языков.
Лавка, на которой я лежал, была мне коротка, В светлице пахло деревом, травами, которыми были набиты сенники. Фальцетом похрапывал Ваня Кнут. Я долго мостился, вспоминал все, что случилось за последнее время, пытался распланировать свои ближайшие действия. Однако никаких плодотворных идей так и не появилось, разве что мысль попытаться каким-то образом противостоять Самозванцу.
То, что я читал о Лжедмитрии, характеризовало его, в принципе, положительно. Парень он, судя по всему, неглупый, шустрый, для своего времени продвинутый, с европейской ориентацией. Другое дело, что и Федор вполне мог стать просвещенным монархом и попытаться повернуть нашу историю в русло мировой цивилизации. Лжедмитрию же предстоит так раскачать лодку государственности, что у холопов не только затрещат чубы, но и начнут отрываться вместе с головами. А так как я сам, как это ни обидно признавать, принадлежу к этому подлому сословию, то и сочувствую не вождям, а простому народу.
Утро началось грозовым дождём. Небо грохотало, молнии, соответственно, раскалывали тучи, и недалеко от поместья Блудовых, несмотря на ливень, начался пожар – то ли в дом попала молния, то ли он загорелся от неосторожного обращения с огнем.
Завтрак нам принесли в светелку. Мои соратники с удовольствием ели кашу, щедро сдобренную сливочным маслом, свежий подовый хлеб, запивали все это квасом и расспрашивали меня о знакомстве с государем.
После завтрака к нам явился сотник Федя. Выглядел он смущенным и перестал заикаться о вспомоществованиях, которыми доставал меня накануне. Через него выздоровевший боярин передал мне поклон. Даже «чудодейственный», «животворящий» немытый поп Сильвестр, встретив меня возле облой столчаковой избы, в просторечии туалета, одарил улыбкой, милостиво благословил и сунул для лобызания свою немытую руку.
Однако насладиться всеобщей лестью и признанием собственной значимости мне не удалось. Один из дворовых, парнишка со смышлёным лицом, заговорщицки передал, что меня на улице ожидает дворянка из Замоскворечья. Догадаться, кто это, было несложно, и я пошёл узнать, что от меня нужно Опухтиной – Других знакомых особ прекрасного пола у меня в Москве просто не было.
Вопреки ожиданию, женщина выглядела немногим счастливее, чем вчера.
– Что случилось? – спросил я, как только мы поздоровались.
– Ваня просит благодарить тебя, боярин, за помощь и велит долго жить, – ответила несчастная мать бесцветным, обреченным голосом.
Я, признаться, не понял, что она имеет в виду. Обычно пожелания «велел долго жить» употребляется в прошедшем времени, потому я уточнил:
– Что-нибудь случилось с сыном?
– Помирает мой Ванюша, – ответила она и заплакала.
– Отчего?
– От пыток, – коротко пояснила Опухтина.
– Подожди, я оденусь и пойду с тобой, – сказал я, – может быть, удастся чем-нибудь ему помочь.
– Ему уже не поможешь, – сказала мне вслед женщина, но с места не тронулась, осталась ждать.
Полагая, что парню действительно плохо, я велел Кнуту срочно оседлать донца, посадил Опухтину сзади себя на круп лошади, и через четверть часа мы уже въезжали в средней руки подворье, принадлежавшее этому семейству. Сам жилой дом был типичным строением этого времени, как тогда говорилось, «домик-крошка в три окошка». Я соскочил с лошади и помог спуститься вдове. Во время пути нам разговаривать было неудобно, потому о состоянии сына Анна Ивановна, так звали Опухтину, рассказала уже в самом доме.
– Дошел Ваня из Кремля сам, но ночью у него началась горячка.
– Доктора вызывали? – по инерции спросил я. – То есть лекаря?
– Откуда на Москве лекаря, – удивилась Анна Ивановна.
– Что, здесь совсем лекарей нет? – удивился я. – Даже немцев?
– Говорят, были какие-то иноземцы у царя Бориса, да государь им народ лечить не дозволял. Нынче же про них и не слышно. Знахарку позвала и попа, соборовать.
Иван был в жару, без сознания – бредил своей любезной. Священник, отслужив молебен, уже ушёл, оставив после себя запах ладана. При умирающем была только знахарка, чистенькая старушка с испечённым годами лицом, и дворовая девушка. Лежал Опухтин на животе под свежеснятой бараньей овчиной. Таким простым способом обычно лечили множественные повреждения тканей кожи после порок.
Я осторожно обнажил его спину. Судя по всему, пытали парня очень жестоко. Кожи на спине практически не осталось, синюшно смотрелись разорванные, оголённые мышцы. Похоже, что до сих пор он держался исключительно на нервной энергии. Я сделал необходимые распоряжения, и пока для меня кипятили воду промыть и дезинфицировать раны, занялся своим шарлатанским лечением.
Знахарка, отойдя в сторону, молча наблюдала за моими действиями. Опухтина вместе с дворовой девушкой жались в углу, мать крестилась и тихо плакала.
Уверенности в том, что я смогу помочь Ивану, у меня не было. Тюремная грязь попала в раны, и у пария, кажется, начинался Антонов огонь, иначе говоря, гангрена, общее заражение крови. Для спасения ему нужны были сильные антибиотики или необыкновенное везение.
Возился я долго, почти до обеда, и вымотался так, как будто проработал сутки без отдыха и сна. Однако, по моим интуитивным ощущениям, небольшой прогресс в состоянии больного всё-таки наметился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38