Медовуха в теплом, живом свете восковых свечей казалась янтарной. Ксения с некоторым испугом принюхивалась к незнакомому напитку.
– Ну что, за все хорошее?! – предложил я, поднимая тяжелый кубок.
– Дай Бог, не последняя, – откликнулась Матрена, продемонстрировав, что все наши застольные присказки своими корнями уходят в глубокую древность.
– Сладкая, – поделилась наблюдением Ксения, отпив несколько глотков ядреного зелья, – только вкус какой-то странный.
– Нормальный вкус, – ответила карлица, принимая в себя количество медовухи, явно не соответствующее соотношению граммов на вес тела. После чего потребовала, чтобы я дополнил «бокалы».
Напиток оказался довольно крепким, градусов двадцати, что заставило меня призадуматься. Если мои дамы будут потреблять его в заданном карлицей темпе, то ничем хорошим для них это не кончится. Я же буду чувствовать себя малолеткой, спаивающим девочку, чтобы воспользоваться ее беспомощностью.
– Ты, Матрена, можешь пить, сколько хочешь, а царевне пока хватит, – сказал я, после того, как и второй тост прошел без ощутимого зазора времени. – Вы лучше закусывайте.
– Это почему? – вскинулась Ксения. – Хочу пить и буду пить!
Непривычный хмель уже ударил в ей голову, глаза засияли, в голосе появились несвойственные истеричные ноты.
Я понимал, что после того, что навалилось на бедную девочку, ей необходимо как-то снять напряжение, расслабиться, но и вполне представлял, как она будет чувствовать себя завтра утром.
– Куда нам торопиться, ночь длинная, давайте пока лучше споем, – предложил я.
– Давай, начинай! – легко согласилась Матрена.
– Я вам спою, – начал говорить я, еще не зная, что скажу дальше, – я вам спою...
Ни одной подходящей случаю песни я не знал. Их эстетика так отличалась от нашей, что подобрать песню, которая может понравиться, было почти нереально. В голову ничего, кроме городских романсов девятнадцатого века, не приходило. Однако даже такие мелодичные как «Отвори осторожно калитку» или «Средь шумного бала», для них были слишком сложны и непривычны.
– Я вам спою, – третий раз пообещал я и, наконец, выбрал, самое что ни есть народное, – «Во поле березонька стояла».
Не знаю, что, мое ли замечательное исполнение, в чем я несколько сомневаюсь, алкоголь или сама песня так растрогала слушательниц, что они забыли о медовухе, пригорюнились и заворожено слушали мою импровизацию на тему о несчастной березке.
Я говорю об импровизации потому, что знал всего лишь один куплет песни, и остальное пришлось придумывать по ходу дела, да еще и переводить на старорусский язык.
– Бедная березка, – сказала Ксения, вытирая слезы.
– Давайте выпьем, – добавила Матрена, – а потом еще споем.
Она подняла двумя руками чашу, исчезла в ней с головой и сделала несколько больших глотков. Царевна покосилась на меня и только смочила губы. Потом обе по-бабьи подперли щеки руками и запели что-то непонятно грустное, тягучее, заунывное, но вместе с тем трогательно чистое. Я просто не знаю, как все это описать. Такую песню нужно слышать, а не пересказывать впечатления. Вроде бы все в ней было просто до примитивности, но что-то так цепляло за душу, что на глаза невольно наворачивались слезы.
Первый голос, Матрены, был нереально высоким, второй, Ксении, ниже, мелодичнее, вместе же получалась такая необычная полифония, что я и думать забыл о своих коварных замыслах, сидел как дурак, глотая непролитые слезы, и изнывал от жалости к самому себе, к царевне, ко всему человечеству.
Песня отзвучала и стала слышна тишина. Только изредка в нее вкрадывался треск свечи и наше неосторожное дыхание.
– Налей мне еще, и я пойду спать, – будто просыпаясь, попросила Матрена.
Я вылил в ее кубок остатки медовухи. Шутиха подтянула его к себе, наклонила и, как прежде, держа обеими руками, не торопясь, допила.
– Какая я пьяная, – жалобно проговорила она заплетающимся языком. – Вот и встать не могу, отнеси меня.
Она как-то разом скисла, сомлела и едва не свалилась со скамьи. Я перенес ее в соседнюю светелку, положил на широкую лавку, прикрыл одеялом и вернулся к царевне.
– Никогда не пила хмельного, – извиняющимся тоном сказала Ксения, – голова кружится.
– Тебя уложить? – коварно предложил я, чувствуя, как у меня от волнения пересохло во рту.
– Не нужно, я сама, – отказалась девушка, – . просто помоги дойти до лавки.
Она поднялась, я обнял ее за талию, невольно прижал к себе, помог дойти до заваленной перинами широкой лавки.
– Ноги как ватные, – пожаловалась царевна. – Ты не знаешь, почему батюшка запрещал пить хмельное? Мне нравится.
– Потому и запрещал, что всем очень нравится. На Руси всегда так, один царь запрещает, следующий разрешает. Правда, толку от этого никакого.
– Не нужно меня раздевать, я так спать буду, – попросила она.
– Удобней же раздетой, – убедительно сказал я, – не оставляя незаметных попыток освободить девушку от одежды.
Однако Ксения тактично высвободилась из моих рук, вытянулась на постели.
– Расскажи мне еще что-нибудь о вашем времени, – попросила она.
Момент для воспоминаний был самый что ни на есть неподходящий, но я сдержал естественный порыв, памятуя вечную аксиому, что лучше час потерпеть, чем потом всю ночь уговаривать, взял себя в руки и отсел с постели на скамью.
– Что тебе интересно узнать? – демонстрируя голосом легкое разочарование, тем не менее, доброжелательно, спросил я.
– А песни у вас поют?
– Песни? Поют, да еще как. С утра до вечера. Чего-чего, а трубадуров, менестрелей, бардов, скоморохов и гусляров у нас пруд пруди. У нас вообще так: одна половина народа поет, другая танцует.
Ксения внимательно на меня посмотрела, пытаясь понять, говорю я серьезно или шучу, потом спросила:
– Ты обиделся?
– Нет, с чего ты взяла, – тоном, не допускающим двоякого толкования, ответил я.
– Глупенький, не нужно обижаться, если ты так хочешь, то иди сюда...
Предложение было хорошее, но, учитывая место на своей лавке, которое указала царевна, но самое лестное.
Я пересел на самый край, у нее в ногах.
– А о чем ваши песни?
Единственное, что я вспомнил в тот момент, был как-то слышанный шлягер: «Ты целуй меня везде, я ведь взрослая уже».
– Разные поют, о березках, айсберге в океане, но, в основном, о любви.
– А что такое любовь? – задала она вытекающий из разговора вопрос.
Я уже было, открыл рот, собираясь разразиться пространной речью на эту волнующую всех, за очень редким исключением, тему, но вовремя остановился и перевел разговор из философского в прикладной:
– Это когда мне очень хочется тебя поцеловать.
– Да? – деланно удивленным голоском спросила она, однако не предложила тут же осуществить желаемое.
– И когда тебе хочется того же.
– Да? – повторила она, лукаво кося своим фиалковым, лучистым взглядом.
– Да, – подтвердил я и взял ее руку. Та нерешительно дернулась, но не смогла преодолеть слабое сопротивление моих пальцев и спряталась в моей ладони.
– Ты знаешь, ты очень красивая! – отвесил я не самый изящный комплимент, извинительный потому, что тема восхваления женской красоты в эту эпоху еще не стала общим местом. Наша современница, ничтоже сумняшеся, тотчас же подтвердила бы такое утверждение, как бы далеко оно ни отстояло от истины, Ксения же смутилась:
– Скажешь тоже, что такого у меня красивого?!
– У тебя? – онемев от возмущения, воскликнул я. – Да ты вся чудо!
В тот момент, да и теперь, когда описываю этот эпизод своей жизни, я был искренен, как никогда Царевна был действительно так хороша, что захватывало дух. Тогда же, слегка хмельная, раскованная, с разрумянившимся оживленным лицом, в необычно соблазнительной позе, словно утопающая в пуховой перине, с головой, лежащей на высоко взбитых подушках, она была просто вне конкуренции. А если еще участь то, что было скрыто под бархатным сарафаном, но отчетливо виделось манящим рельефом и Дорисовывалось разгоревшимся воображением, то пусть простят меня представители сексуальных меньшинств и женоненавистники, но такое же совершенство природы я наблюдал только у других прекрасных женщин.
– Не знаю, по-моему, я самая обычная, – скромно произнесла Ксения, с юной жадностью ожидая бурного, развернутого опровержения.
Конечно, за мной дело не стало. В тот момент мне как никогда мешал скудный запас старорусских слов. Однако и того, что я смог наскрести в уголках памяти, девушке хватило за глаза. Думаю, такого потока комплиментов она еще не получала никогда. Увы, строгие домостроевские правила очень сильно обедняли эмоциональную сферу человеческих отношений. Впрочем, и в наше время достаточно примитивных людей, цельных натур, которые не умеют в своих любимых видеть ни богинь, ни возлюбленных.
– Я тебе не верю, ты смеешься надо мной, – шептала царевна, стыдливо отстраняясь от моих ищущих губ и рук.
– Как только я тебя увидел, сразу понял, что ты будешь моей, – шептал я, блуждая пальцами в хитросплетении старинных застежек и завязок. – Милая моя, прекрасная царевна!
– Мне стыдно, задуй свечи, – задыхаясь, отвечала она, изгибаясь в порыве первой неосознанной страсти. – Задуй свечу, на нас Господь глядит!
– Он за нас только порадуется, – шептал я, – он же всеблагой и всепрощающий. Бог это сама любовь!
Может быть, с точки зрения канонов христианской церкви я и грешил вольной трактовкой божественного начала, но мы все-таки были не на вселенском соборе, а в постели, так что особой греховности в своих словах я не усмотрел. Что тогда Бог, если не высшее проявление любаи!?
Наконец мы оба освободились от стесняющих одежд. Мое жадное, воспаленное воображение наконец насытилось созерцанием Ксениных совершенств. Свечи продолжали гореть, и прекрасное юное женское тело покоилось в моих объятиях. Царевна была создана для любви. Женская страсть, как молодое вино, кипело в ее сильном, готовом к материнству теле.
– Раздави меня, сделай мне больно, – молила она, не в силах насытится сладкой болью слияния.
Кажется, в нежности и искусстве любви я превзошёл самого себя. Это свалилось на нас обоих так внезапно, что недавние расчеты, как легче соблазнить Ксению, казались мне теперь такими пошлыми, что я, чтобы избежать самоедства, больше об этом не думал. Да и то правда, что этой ночью нам было не до самоанализа. Я старался оберечь девушку от обычных в ее первом опыте неприятных ощущений, она же, напротив, кажется, хотела жертвенной боли, то ли из стремления заглушить ей укоры совести, то ли так повышая остроту ощущений.
Наконец, не насытившиеся, просто смертельно усталые, мы распались и уснули.

Глава 9

Утром глаза царевны сияли, и вся она словно светилась изнутри. Матрена, та напротив, еле двигалась, страдая от тяжелого похмелья. На нас шутиха, несмотря на свое тяжелое физическое состояние, смотрела с насмешливым сочувствием.
– Как спали? – спросила она. – Перина была мягкая, бока не отлежали?
– Хорошо спали, крепко, – ответила Ксения, ничуть не стесняясь понимающих двусмысленных улыбок карлицы. – Дай Бог тебе так!
– Мне Он тоже мое дает, – парировала та. – Тебе бы, голубка, сладко было.
– А уж как сладко! – потянулась всем телом Ксения.
– Ты поостерегись-ка, – посоветовала шутиха, – а то матушка сразу все поймет. Она хоть и святая, а за грех не похвалит. Да и мне будет на орехи!
– Вот еще, – повела плечом царевна, – какой такой грех, что-то я не пойму, о чем это ты!
– Вот и ладно, но этом и стой. А мне бы винца капельку, головушка моя бедная раскалывается.
– Сейчас у стрельцов спрошу, – пообещал я, – им матушки для согрева с собой помногу наливают.
Как я и предполагал, капелька, и не только одна, нашлась тотчас, как зазвенели монеты. Матрена, жалуясь и стеная, влила в себя добрую порцию лекарства, после чего вполне приободрилась.
– Теперь и к заутрене можно, – сообщила она, весело подмигивая поочередно обоими глазами. – Готовы?
Мы чинно вышли из дворца царицы Ирины и направились в церковь к заутрене. Народа на кремлевских улицах было еще немного: кроме знати, в крепости жили только священники, царские да боярские холопы. Торговцы и прочая публика появлялась здесь позднее. Мы втроем в сопровождении двух стрельцов направились к Царскому двору. Первой шла Ксения, за ней Матрена. Я, соблюдая дистанцию, шел ними следом. За мной, чуть сместившись в сторону, плечом к плечу двигались вчерашние стрельцы.
Кругом было тихо и благолепно. Потом на одной из многочисленных кремлевских церквей зазвонили колокола. Я машинально повернул голову в сторону звона. И вдруг меня что-то ударило в спину с такой силой, что я едва не налетел на Марфу. Машинально я обернулся назад, Стрельцы отставали от нас метров на десять, так что о том, что меня ударил кто-то из них, я даже не подумал. Впрочем, и думать-то оказалось особенно некогда. О шлем звякнул железный наконечник стрелы, и она рикошетом отскочила в сторону. Пронзительно закричала Матрена, а я уже бежал к ближайшим кустам, на ходу вырывая из ножен саблю.
До кустов, густо росших возле деревянного тротуара, который мы только что миновали, было метров пятьдесят. Я добежал и с треском вломился в самое густое место, но там никого не оказалось. Хотя мог поклясться, что стреляли именно оттуда. С дороги слышались тревожные крики. Я мельком оглянулся. Стрельцы, прикрывая собой женщин, отступали к Царскому двору. Им навстречу бежали какие-то вооруженные люди.
Убедившись, что с царевной все в порядке, я кинулся обшаривать весь зеленый массив и тотчас же наткнулся на лежащий на земле самострел. Стрелка уже не было. Я поднял оружие и прикинул, куда мог спрятаться арбалетчик. Самым удобным местом отступления казалась тропинка, спускавшаяся прямо от этого места круто вниз и исчезающая за недалекой церковью. Однако я опоздал. Там уже никого не было. Я собрался бросится за стрелком в погоню, но обнаружил, что меня почти не слушается левая рука. К тому же очень болела лопатка, отдавалась болью, как только я пытался поднять онемевшую руку. Было похоже на то, что вчерашний инцидент с покушением, встречей с наемными убийцами не разрешился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38