Честно говоря, ничего интересного услышать не удалось. Обычное рутинное расширенное заседание совета министров, когда у всех есть свои частные проблемы и не интересны чужие. Пару раз между боярами вспыхивали перепалки по непонятному мне поводу. Потом начались общие ябеды на разбой казаков и южных татар. Выступавшие привычно жаловались, говорили, что необходимо принять надлежащие меры, но, как большей частью бывает, дальше деклараций и призывов навести наконец порядок дело не пошло.
Наконец разговор зашел разговор о Самозванце. Царь спросил, что слышно об осаде Московским войском Путивля, в котором засел Лжедмитрий. Только двое из всего собрания, Федор и я, знали финал этого военного похода, однако только зашла речь о Самозванце, как тотчас наступила общая зловещая тишина, Желающих высказаться не нашлось. Возникла длинная, напряженная пауза. Не знаю, побледнел ли молодой царь, я был далеко от его трона, к тому же в палате царил полумрак, но сразу как-то стало понятно, что Годунов не уверен ни в себе, ни в своем окружении. Потом он, на мой взгляд, совершенно зря, напомнил:
– Помните, что вы дважды целовали крест на верность законному государю!
Опять никто не отозвался. Мне сделалось неловко за своего нового приятеля. Слова «законный государь» в его устах были явно неуместны и даже двусмысленны. Борис Годунов все свое правление боролся за собственную легитимность. Он погубил многих достойных людей, которых подозревал в сомнениях на этот счет, завел тайную полицию, жестоко пресекающую любые сомнения в его праве на трон, и теперь его сын перед лицом наследника дома Рюрика, царевича Дмитрия, говорит о законности своего престолонаследия !
Кажется, это понял и сам Федор, он заметно смутился и быстро перешел к другому вопросу. Мне скоро надоело стоять без дела возле стены, но выйти, не обратив на себя внимания, было невозможно и пришлось отстоять все собрание государственного совета от начала до конца.
Весь обратный путь от палаты, в которой заседала Дума, до царского двора, где царя ждали мать и сестра Годунова, Федор проделал, не произнеся ни единого слова. Я к нему не приближался и скромно шел в самом конце процессии. К нам по пути присоединилось два новых лица, родственники царя, боярин Матвей Михайлович и окольничий Никита Васильевич Годунов-Асанов. Другой политически значимой родни на этот момент в Москве не оказалось.
Как только мы вернулись во дворец, все Годуновы сразу отправились в помещение царя. Я тоже пошел следом за ними. Сторожевые стрельцы, поставленные утром на место убитых ночью товарищей, в сам дворец меня пропустили, но стоящий возле царских покоев рында, русский вариант пажа, красиво одетый юноша, попросил государя не беспокоить. Возразить было нечего, и я отправился любоваться на фиалковые очи царевны. Но и тут мне дорогу преградили стрельцы. Осталось одно – торчать в общих сенях и ждать, когда обо мне вспомнят. В стоянии у порога власти был определенный кайф, может быть, для кого-то даже предмет вожделения. Шутка ли – удостоиться чести потолкаться среди государевой дворни! Но меня такая перспектива никак не грела. Я, стыдно сказать, даже обиделся на царя и совсем уже собрался убраться восвояси, когда на меня наткнулась карлица Матрена.
После смерти царя Бориса Федоровича маленькая шутиха оказалась практически не удел. Годуновым было не до шуток, и получалось, что в ее талантах никто не нуждается. Она скучала и пыталась сама найти себе применение, наверное, потому стала тенью царевны.
– Чего ты здесь стоишь, добрый молодец? – спросила она, увидев мою недовольную физиономию.
– Стою, потому что никуда не пускают, – сердито ответил я. – У Федора совещание, хотел пойти к Ксении, так и туда не дали войти. Пойду по своим делам, понадоблюсь, позовут!
– Царевна просила тебя остаться, они с матерью пошли помолиться в собор.
– Ладно, – недовольно буркнул я, – еще немного подожду.
– Пошли со мной, – позвала Матрена, – чего тебе здесь одному стоять.
В ее сопровождении нас беспрепятственно пропустили в покои Ксении. Той действительно в комнатах не оказалось. Мы уединились в повалушу, сели на лавки.
– Как тебе здесь служится? – спросил я для поддержания разговора. Обида на Ксению еще не прошла, тем более, что ночью наши отношения с царевной, блеснув надеждой, так и застопорились на братских объятиях.
– Люба тебе наша красавица? – с улыбкой спросила карлица, не ответив на мой вопрос.
– Как сказать...
– Так и скажи. Она многим мужчинам нравится, не то, что я, – с неожиданной горечью сказала карлица.
Такие жалобы человека с ее судьбой трудно обсуждать. Как я мог убедиться, Матрена была умной женщиной и, вероятно, очень болезненно переживала свой физический недостаток. Я попытался ее хоть как-то утешить:
– Думаю, многие люди с нормальным ростом завидуют твоему положению. К тому же в наше время быть царями слишком опасное ремесло.
– Да, слышно Самозванец идет на Москву, а московский народишко люто покойного царя ненавидит. К тому же подметные письма по всей Москве ходят, – неожиданно переменила она тему разговора. – Царицу жалко, голубиная душа! Ты сможешь им помочь?
– Я бы с радостью, да только чем и как!
– Вот и мне помочь нечем, – грустно сказала она, – гляжу на них, и сердце кровью обливается.
Мы помолчали. Вдруг Матрена тронула мое колено своей маленькой, детской рукой.
– А Ксении ты нравишься, я приметила!
– Что толку, ей сейчас не до того.
– Девка-то в самой поре, – продолжила говорить Матрена, – царь-то покойный ее за иноземных князей прочил, да все у него не получалось. Послов по разным государям засылал.
Мы помолчали.
– А пору сердце не выбирает! – вдруг сказала она.
– Тоже верно, – согласился я, – только я не иноземный князь, да к тому же женат.
– Это плохо.
– Что плохо? – невесело засмеялся я. – Что не князь или что женат?
– Все плохо. Чует мое сердце, быть беде.
Возразить было нечего. Она чуяла сердцем, а я знал по книгам. Да и так было видно, что не усидеть на престоле сыну Бориса. Чем-то тревожным и ядовитым был пропитан кремлевский воздух.
– И я сласти греховной не познала, и Ксения не познает, – продолжила карлица. – Видно, такова Господня воля. Останется царевна навеки девкой.
– Думаю, что не останется, – неохотно сказал я, зная легенды о судьбе царевны. – Только ничего хорошего для нее в этом не будет.
Карлица надолго задумалась, сидела со скорбным лицом, переживая то ли за себя, то ли за обеих вместе. Потом посмотрела на меня своим умными, проницательным взглядом:
– Ты бы, что ли, Ксению бабой сделал. Хоть попробует...
Ее предложение было так прямо и неожиданно, что я не сразу нашел, что ответить. Вернее будет сказать, вообще не нашелся, похмыкал, пошнырял глазами по стенам светлицы, потом уставился на стрельчатое окно с цветным стеклом. Было непонятно, от кого, собственно, исходит предложение, от маленькой доброхотки или самой принцессы.
– Ну, как, сможешь или оробеешь? – не дождавшись ответа, поинтересовалась Матрена.
– Этого Ксения сама хочет? – наконец спросил я севшим от волнения голосом.
– Какая же девка такого не хочет, да еще весной! – насмешливо, но неопределенно сказала она. – Ей, может, это самой невдомек, да только все у нас в одном...
– Да, конечно, любовь самое главное. Только...
Что «только» я не знал, потому фразу не договорил.
– Она-то тебе люба? – не услышав вразумительно ответа, Матрена пытливо посмотрела мне в глаза.
– О чем ты говоришь, мало сказать, люба...
– Так пади в ноги, попроси, чтобы смилостивилась, допустила.
Услышав такое предложение, я сразу успокоился, но и разочаровался. Похоже, инициатива исходила «снизу», и сама предполагаемая жертва моей сексуальной агрессии о планах придворной шутихи знать не знала, ведать не ведала.
– Ты знаешь, Матрена, что я сам родом с дальней Украины и в ваших обычаях не разбираюсь. Тем более, что с царскими дочками у меня пока знакомств не было Так что падать Ксении в ноги я погожу. К тому же, у вас здесь столько народа, что все равно вдвоем никогда не останешься.
– Невелика задача. Царевна к вечеру занедужит, ты останешься при ней, как прошлой ночью, а там как вам Бог даст, Постельничих девок я от нее отправлю, вот вы с ней и поговорите накоротке.
То, что Ксения к вечеру заболеет, кардинально меняло дело. Это могло говорить о том, что, возможно, Матрена действовала не только по своему разумению.
– Хорошо, только я не пойму, какая тебе от всего этого корысть?
– Нет в том корысти. Люба мне Ксения, знаю ее с младенчества. Хорошая она девочка. Пусть хоть напоследок любовь по согласию узнает.
На этой оптимистичной ноте наш разговор прервался. Царевна вернулась из церкви, и сразу же помещение наполнилось людьми. Я стушевался и присел в сторонке, исподтишка наблюдая, как она будет себя держать. Однако, если даже между Марфой и ней был какой-то сговор, заметить этого не удалось: взглядами они не обменивались и условных знаков не подавали. Да тому и не нашлось времени, царевна собиралась к обеду. На меня она практически не обращала внимания, что в связи с «открывшимися обстоятельствами» было вполне закономерно.
После обеда, который проходил по вчерашнему сценарию, царь прислал за мной того самого рынду, который утром не пропустил меня в его покои, с повелением немедленно явиться. Рынде на вид было лет шестнадцать, одет он был «как картинка», так что моя вполне нарядная одежда много потеряла в сравнении с его роскошной. По дороге к Федору я попытался познакомиться с красавцем-пажом, но тот смотрел пустыми, горделивыми глазами и на вопросы отвечал односложно, одними междометиями.
Родственники царя уже ушли. Федор сидел на лавке возле окна. Когда я приблизился, поднял на меня задумчивый взгляд:
– Садись, – пригласил он меня, жестом отсылая пажа. – Ну и как тебе понравилась Боярская дума?
– Ничего, Дума как Дума, не дерутся, и то ладно.
– Не скажи, у нас всякое бывает. Иной раз так друг друга за бороды таскают, что волосы во все стороны клочьями летят.
– Ну, это и в наше время случается.
– И как тебе показалось, – оставив обсуждение процедурных вопросов, перешел к интересующей теме царь, – соблюдут бояре присягу?
– Мне показалось, что нет, – прямо ответил я. – Да, думаю, ты это и сам почувствовал. Большинству хочется нового царя. Тебе докладывали, что говорят о Самозванце в городе?
– Был дьяк разбойного приказа, сказывал, в Москве все спокойно.
– Врет, наверное, или боится говорить правду.
– А вдруг и правда все обойдется?
– Блажен, кто верует. Поживем, увидим. Рассказал своим родственникам?
Федор кивнул.
– И что они?
– Боярин Матвей Михайлович не поверил, а окольничий Никита Васильевич сказал, что тебя подослали от Самозванца, меня смутить. Посоветовал забрать тебя в разбойный приказ и пытать, кто этой крамоле научил.
Говоря это, молодой царь как бы невзначай посмотрел на меня пытливым взглядом. Стало ясно, что внутренне он еще до конца не определился и втайне надеется на то, что я не тот, за кого себя выдаю. Я не стал поддерживать его в спасительном заблуждении.
– Значит, помочь не хотят. Жаль, их как Годуновых все это также коснется.
– А может быть, еще и обойдется? – повторил он.
– Не знаю, ты царь, тебе виднее. Ждать уже недолго, – скрывая раздражение, ответил я. Мне всегда претила наша порочная национальная черта: святая надежда на «авось». – Обойдется, значит обойдется.
– Не нужно на меня сердиться, – вполне человеческим, а не царским голосом попросил Федор. – Я вправду не знаю, что делать. Если б тятя не умер, он бы уж сумел справиться с Самозванцем!
– Что теперь говорить. Может быть, вам действительно лучше бежать из Москвы?
– Куда? – вопросом на вопрос ответил Федор.
И, правда, бежать им было некуда. Не к Крымскому же хану было обращаться за защитой!
На этой унылой ноте мы и расстались. Я уже проклинал себя за то, что влез в эту историю. Возможно, для спасения их семьи еще можно было что-то сделать, но я не знал ни толковых людей, ни реальной политической обстановки, не представлял, к кому можно обратиться за помощью, как и каких привлечь сторонников. Федор же то ли по малолетству, то ли складу характера был не борцом, а типичной жертвой.
В задумчивости я вышел из дворца. Погода была ясная, солнечная. По мощеным досками кремлевским улицам слонялся обычный городской люд. Я пошел, как говорится, оглядеть окрестности, но меня тут же остановила девушка лет семнадцати.
– Боярин, – спросила она, – не ты ли лечил вдовьего сына Ванюшу Опухтина?
– Я..
– Худо ему, боярин. Ванина матерь Анна Ивановна велела передать, что Ваня скоро отойдет.
– Как это, – удивился я, – ему же стало лучше! Когда я у них был, у него даже жар прошел.
– Мы тоже думали, что он пошел на поправку, – всхлипнула девушка, – да сегодня в ночь Ване опять поплохело, уже и заговариваться начал.
– Надо же, – только и сумел сказать я. – А ты ему кто? Никак, невеста? Это из-за тебя его оговорили?
– Точно, – потупилась девушка, – как ты знаешь?
– Да знаю уж.
– Так Анна Ивановна приказала спросить, не придешь ли ты, боярин, с ним перед смертью проститься?
Девушка была самая обычная, на мой вкус приятна только что своей юной свежестью. Говорила она как-то странно, торопливо, стреляя по сторонам глазами, так что я никак не мог в них заглянуть. Она как-то не соответствовала моему представлению о лирической героине, в которую можно беззаветно влюбиться и ради которой пойти на плаху. Однако я понимал, что чувства – субстанция деликатная, и мало ли в кого не влюбляются.
– Ладно, сейчас попрошу у конюшенного лошадь и съезжу, – сказал я. – Ты иди, я следом.
– Зачем тебе лошадь? – почему-то заволновалась девушка. – Тут и пешком идти всего ничего. Вместе вмиг дойдем!
– Дойдем, говоришь? – переспросил я, теперь совсем по-другому рассматривая посыльную. – Ладно, пошли пешком. Ты подожди меня здесь, я сейчас схожу, оденусь.
– Чего одеваться-то, – торопливо сказала она и цепко схватила меня за рукав кафтана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38