Как всегда все тайное оказалось на поверхности. В одном месте тына жерди были подрезаны снизу, а сверху укреплены так, чтобы легко раздвигаться. Причем лаз был такой узкий, что пробраться сквозь него обычному человеку было невозможно, что говорило о том, кто его сделал.
Запомнив место, я вернулся к Алексию. Он задумчиво жевал травинку.
– Я вот о нашем патриархе размышляю, – сказал он, поднимая на меня глаза. – Дивлюсь на то, что он мне с первого слова поверил. Хоть и мало мы говорили, а я успел ему всю свою жизнь рассказать и то, как пришел к истинной вере, и как мне просветление было.
– Служба у него такая, в людях разбираться. А кто ты есть, у тебя на лице крупными письменами начертано.
– Не скажи, другие то же видели, да не прочитали, а он сразу понял.
– Давай это позже обсудим, а сейчас решим, что дальше станем делать. Может, нам пока уйти отсюда, а как Верста вернется, подкрадемся и запрем его в бане. Тогда он наверняка никуда не денется, а пока посидим на том конце двора, за колодцем.
– Можно и так, а лучше я побуду в бане, а ты сиди за колодцем. Как он вернется, ты его с одной стороны будешь брать, а я с другой.
– Не получится, от колодца сюда слишком далеко бежать, я не успею тебе помочь.
– Мне помочь? – усмехнулся он. – Ты что, не видал меня в деле?
– Его я тоже видел. Давай наоборот, ты иди к колодцу, а я буду в бане в засаде.
– Кабы я мог так быстро бегать, как ты, то пожалуй, а так тебе как лосю носиться сподручней.
В его словах был резон, с бегом у отца Алексия было не очень ладно, для спринтера он был слишком тяжел.
– Ладно, попробуем по-твоему, – скрепя сердце, согласился я. Мне очень не хотелось оставлять священника одного, но, пожалуй, это был наиболее оптимальный вариант.
Мы убрали кол и отворили дверь. Алексий вошел в баню, и я запер за ним, в точности так же, как было раньше. После чего проверил, не остались ли после нас следы, и пошел прятаться за колодец.
Как обычно бывает в засаде, время словно остановилось. Тем, кому не доводилось испытать это удовольствие, могу сказать, что такое занятие не для деятельных натур. Сидеть на одном месте и ждать гораздо утомительнее, чем делать что-то конкретное. Внимание постоянно рассеивается, в голову лезут дурацкие мысли, короче говоря, тоска смертная.
Сначала я вполне комфортно грелся на солнышке, потом оно исчезло, с востока нагнало облаков, и пошел мелкий, противный дождь. Кафтан у меня скоро промок, по шлему холодные капли стекали за шиворот и на лицо. Мир сделался хмурым и неприютным. Хорошо, что я хоть немного притерпелся к смраду, и он перестал вызывать рвотные реакции.
Я сидел, прижавшись плечом к почерневшим бревнам сруба колодца и старался не отводить взгляда от бани. Мелкий гаденыш мог появиться в любое мгновение, но заставить себя быть предельно внимательным не получалось. Мне даже начало казаться, что я зря его слишком демонизирую, безусловно, он опасен, изворотлив, но все-таки не до такой степени, чтобы с ним не смогли справиться два подготовленных воина.
Прошло уже больше трех часов. Дождь то прекращался, то начинался снова. Я промок до нижнего белья, «что было не есть хорошо», как сказал бы заезжий немец, Если вскоре мне придется сражаться, то делать это в липнущем к телу платье будет не очень удобно.
Мысли, покружившись вокруг предстоящего боя, сами собой перешли к событиям последних дней. У меня были все основания быть недовольным собой. Я позволил себе поддаться слабости и увлечься Ксенией, видимо, поэтому с Годуновыми все получалось так нескладно. Я даже не мог просчитать, согласятся ли они на побег, чтобы спасти свои жизни или предпочтут ожидать фатальной неизбежности. О встрече с женой тоже можно было забыть. Если этого не удалось сделать в относительно мирное время, то вскоре, когда начнутся смуты и беспорядки, заниматься своими личными делами будет просто невозможно.
Когда со стороны хозяйской избы появился мальчишка, я прозевал. Увидел его, когда он был недалеко от баки. Был он лет восьми-десяти, босой в длинной холщовой рубахе и коротких портках, и островерхой войлочной шапкой на голове.
– Я же предупреждал, чтобы они сидели дома, – сердито подумал я, не зная, что предпринять. Если его прогнать, обнаружится наша засада, оставить в покое, он может помешать. Пацан, между тем, не просто шел по тропинке, а воевал с сорняками, Б руке у него была палка, и он как саблей срубал ей головы врагов.
Я решил подождать, не обнаруживать себя, надеясь, он сам уберется отсюда подобру-поздорову. Мальчишка между тем дошел до бани, спустил портки и описал ее угол. Я ждал, что, справив нужду, он наконец вернется назад. Однако постреленка заинтересовал кол, которым были подперты двери. Он поддернул штанишки, подошел к двери, огляделся по сторонам, чтобы убедиться, нет ли поблизости взрослых, отставил кол к стене и вошел в баню.
Кажется, только в это мгновение меня что-то кольнуло в сердце. Я вскочил, сбросил с головы шлем, отшвырнул, чтобы не мешал, пояс с ножнами, и помчался через двор к бане. Расстояние было небольшое, метров сто. Если считать по максимуму: неровный, мокрый после дождя двор, бурьян, неудобная для спринта обувь, длиннополый кафтан, – преодолел я его за пятнадцать секунд. Однако этого времени оказалось слишком много.
Из бани выскочил мальчишка. Вслед ему выбежал, держась за грудь, отец Алексий. Он бросился на мальчика, пытаясь схватить его свободной рукой. Тот легко отпрыгнул в сторону, оглянулся и увидел, что я уже преодолел половину пути. Кажется, это его смутило, он сделал несколько суетливых движений, видимо, не зная, на что решиться. Алексий уже приближался к нему какой-то странной расхлябанной походкой. Левая его рука по-прежнему была прижата к груди; правой он тянулся к пацану.
Я не бежал, а стелился над землей. Мальчик заметался на месте. Потом он бросился к тыну. Бежал он не к заранее подготовленному лазу, который находился метрах в тридцати от бани, а напрямую к забору. Я изменил направление, чтобы встретиться с ним в одной точке. Однако он внезапно сильно увеличил скорость, Короткого разгона ему хватило, и он, как ниндзя из тайваньского боевика, легко вбежал вверх по вертикальной стене. Вверху забора мелькнуло маленькое тело, а я едва успел затормозить, чтобы всем телом не врезаться в частокол.
– Держи его! – прохрипел сзади знакомый голос.
Я быстро повернулся к товарищу. Отец Алексий стоял на коленях, повернув лицо в мою сторону. В его груди торчала рукоятка кинжала, он бережно поддерживал ее левой рукой. Одним прыжком я подскочил к нему. Священник смотрел виноватыми глазами.
– Что, что случилось! – закричал я, уже вполне понимая и что случилось, и что случится через несколько минут. – Держись, друг, держись, – беспомощно бормотал я, – сейчас что-нибудь придумаем...
– Помоги мне лечь, – неожиданно тихо, даже как-то нежно попросил он. – Мне холодно!
Я обнял его за плечи и осторожно опустил на спину. На торчащую из его груди меленькую, детскую рукоятку ножа старался не смотреть.
– Подвел я тебя, – извиняющимся голосом сказал он. – Видно, по грехам моим помирать пора.
– Какие у тебя грехи, Господь с тобой! Сейчас я попробую вытащить нож...
– Потом вынешь, когда отойду, – болезненно усмехаясь, тихо сказал он. – Вот незадача, стал попом, а самому грехи отпустить некому... Придется тебе...
– Да, да, конечно, – торопливо проговорил я, – как смогу...
– Грешен я перед богом и людьми, – заговорил умирающий, – не по божьим законам жил, кровь людскую лил, бражничал сверх меры...
– Во имя Отца, Сына и Святого Духа, – бормотал я знакомые слова отпущения грехов.
– Сирот не обижал, чужого не брал, таких грехов на мне нет...
– Я знаю...
– Там в бане клад великий зарыт, я, пока сидел, откопал. Передай церкви на храм Божий, там, думаю, не на один хватит...
– Исполню.
– Тогда прощай, Алеша, долгой тебе жизни. Если чем обидел, прости.
– И ты меня прости, – сказал я, сжимая его слабеющую руку. Во имя Отца, Сына и Святого Духа, аминь.

Глава 20

На мой крик сбежались все работники кожевенной мастерской. Следом, отдуваясь, поспешал хозяин. Подходя к недвижному телу отца Алексия, снимали шапки, крестились. Люди жадно смотрели в лицо смерти, как будто стремились понять тайну жизни. Я дал Геннадию Александровичу денег и попросил отнести отца Алексия в ближайшую церковь. Четверо его подмастерьев осторожно подняли большое, недавно сильное, полное жизни тело, и скорбная процессия направилась к переднему двору.
– Мне нужно два мешка, – сказал я хозяину, – и прикажи привести сюда наших лошадей.
Тот как-то замялся и не сразу отдал соответствующее распоряжение. Я догадался, что мешки тоже стоят денег, и заплатил ему московками. Только тогда Геннадий Александрович послал за ними мальчишку-ученика. Пока тот выполнял приказ, я рассматривал нож, убивший моего друга. Он был явно сделан по индивидуальному заказу. Оружие, надо сказать, было страшное. Такой формы клинки мне еще не случалось видеть, как и сорт стали. Рукоять, видимо, подогнанная под маленькую руку Версты, была вырезана из какой-то не известной мне цельной кости и снабжена мелкой насечкой.
Только теперь, когда я смог хоть как-то соображать, я понял, что отец Алексий фактически спас мне жизнь Не знаю, как ему удалось помешать убийце вырвать из своей груди нож и тем обезоружить его. Если бы у того осталось оружие, то трудно сказать, чем бы кончился наш бой. Я так отчаянно бежал, что на излете сил вряд ли сумел бы отразить молниеносную атаку такого грозного противника.
– А зачем тебе мешки? – спросил хозяин, когда мальчик подвел лошадей и передал мне два стареньких пеньковых мешка.
– Покойный завещал передать деньги церкви, – ответил я.
– Какие еще деньги? – насторожился Геннадий Александрович.
– Награбленные, – ответил я и зашел в баню. Там было сыро и прохладно. Посередине помещения стояли четыре солидного размера керамические горшка из обожженной глины, два из которых оказались без крышек.
– Чего там? – взволнованно спросил хозяин, появляясь в дверях и заслоняя своей коротконогой тушей дневной свет.
– Выйди, – грубо приказал я, – и жди за порогом.
Тот хотел возразить, но сабля была не в его, а в моей руке, так что пришлось повиноваться. Я заглянул в распечатанные горшки и даже присвистнул от удивления – они были доверху полны монет.
Я обошел тесное помещение и у стены увидел ямы, вырытые священником. Скорее всего, там и хранились сокровища. Кому они принадлежат, можно было не гадать.
– Ну, скоро ты? – опять вопросил нетерпеливый кожевник.
– Давай сюда мешки, – распорядился я.
Геннадий Александрович втиснулся в низкую, узкую дверь и протянул мне мешки. Со света он не сразу заметил горшки, а когда разглядел – потерял дар речи.
– Это еще что такое?
– Награбленные деньги, – ответил я.
– Нет, правда, – начал говорить он и, наклонившись над бесценными горшками, остолбенел. – Золото, столько золота, – шумно прошептал он, будто проткнутая шина, выпуская из себя воздух.
– Не только золото, там есть и серебро, – хладнокровно уточнил я.
– А кому? Куда? Зачем? Почему? – заговорил он без голоса, одной душой.
– Что, «кому»? Покойный завещал деньги на постройку храма.
– Но ведь столько денег, – как загипнотизированный бормотал кожевенник, – на всех хватит, и нам, и нашим детям. Внукам останется, Давай... Хочешь, пополам, а то, женись на Дашке!
– Нельзя, это деньги кровавые, их можно только святым делом отчистить.
– Ты подумай, какие мы с тобой дела будем делать! Одной семьей! – лепетал Геннадий Александрович. – Всех осчастливим!
– Не получится, – коротко ответил я.
– Не хочешь на Дашке жениться, просто так живи...
– Все, разговор окончен, помоги мне их пересыпать в мешки.
– Тебе не нужны, мне отдай, а я за тебя буду век Бога молить! Такое богатство, – говорил он, тонкой струйкой всыпая монеты в мешок.
– Ты с этими деньгами и трех дней не проживешь, придет за ними хозяин и всех вас зарежет, – попытался я унять лихорадочное состояние кожевника.
– Сегодня же все брошу, в Калугу, Тверь, Нижний, в Ливонию... Никто не найдет... Богом молю!
– Ладно, я подумаю, – пообещал я. – Те, залитые смолой, горшки так клади, не нужно их открывать.
– Подумай, а? Ведь пока никто не знает! Или давай вдвоем, вместе, ну их всех, пусть...
– А как же твоя Агриппина Филаретовна, дочь, сыновья?
– Пропади они все пропадом, не нужен мне никто!
– Это кто тебе не нужен, шельмец! Это кто – пропади пропадом?! – послышался снаружи неповторимый голосок Дашиной матушки.
Геннадий Александрович разом сжался, помертвел лицом и заметался по бане. Мне, после всего, что случилось, было не до чужих семейных отношений. Я связал мешки в виде вьюка, вынес наружу, взвалил на лошадь Алексия.
Из бани выполз Геннадий Александрович, лицо его было мокро от пота, глаза горели:
– У меня нашел, значит, все мое! – угрюмо сказал он, отворачиваясь от гневно взирающей на него супруги.
Я не ответил, сел за своего донца и, не прощаясь, поехал к воротам. Как бы не было мне горько от гибели друга, но времени на скорбь сейчас не было. До вечера нужно было успеть сделать массу дел, чтобы не упустить убийцу и не оставить безнаказанной смерть замечательного человека.
Тогда, как и сейчас, все самое важное решалось в Кремле, туда я направил своего коня. У Патриаршего подворья я спешился и пошел прямо в покои патриарха. Там толпилось человек двадцать клириков, одетых в церковные облачения.
Приход «гражданского лица» привлек к себе внимание, и ко мне тотчас подошел молодой инок, вероятно, секретарь патриарха. Я ему поклонился и попросил испросить у главы церкви минутную аудиенцию. Мое пребывание в окружении царя не осталось незамеченным церковью, монах не отказал и не придумал отговорку, а конкретно спросил, что мне нужно от его святейшества.
– Сегодня утром патриарх рукоположил в священники моего друга, а тот несколько минут назад погиб, – начал объяснять я, – мне нужно поговорить об этом с его святейшеством.
Инок перекрестился и произнес по этому случаю приличествующую ритуальную фразу, но звать патриарха не спешил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38