Мгновение боли ради счастливого и безопасного будущего потомков? Каула была любящей матерью и согласилась без раздумий, разделив боль своего сына пополам. Мальчик остался в деревушке, я – там, где и жил, что тоже являлось непременным условием успешного обмена. Сэйдисс пригласила лучшего мастера, когда-либо практиковавшего смену тел. Он, в самом деле, оказался лучшим: я даже не заметил перехода. А потом и я, и мой сменщик погрузились в глубокий сон, потребный для скорейшего выздоровления. Но прошел месяц, и настала пора просыпаться.

***

Никто не мог предположить, что посреди зимы разразится самая настоящая гроза – с молниями, круговертью снега в отчаянно ревущих вихрях, с обвалами в горах и… в планах. Первые якоря мастер перебросил обратно, как ему показалось, удачно, но хаос, царящий в эти минуты в окружающем мире, внес свой вклад в действо, перепутав нити между собой так, что моя душа оказалась повторно соединенной с телом мальчика, а его душа, соответственно, с моим. И когда мастер бросил второй якорь… Он не улетел туда, куда был должен лететь. Он притянулся к телу, с которым уже был связан его брат-близнец. А мастер, посчитав, что все завершено, разорвал нити контроля. Окончательно.
Злая ирония случившегося состояла в том, что подобную смену тел удается провести только один раз: пока душа еще не испытала ужаса разделения и может поддаться на уговоры. Но второй раз сделать это она не согласится, поэтому к означенному средству прибегают только в крайнем случае, когда ничто другое не способно помочь. И когда я осознал ужас случившегося в полной мере… Я попытался умереть, потому что не желал жить в чужом теле. Нет, не так: не желал жить чужой жизнью. Но сначала… Сначала были муки второго рождения.

Сознание прояснилось почти сразу же после того, как якоря вернулись на место. Я понял, что бодрствую, но через вдох – мучительный и еле достаточный для того, чтобы наполнить легкие воздухом, ощутил, что… Ничего не ощущаю. То есть, я, определенно, находился в теле, но оно не желало мне подчиняться! Оно было совершенно незнакомым, каким-то маленьким, нескладным, неудобным. И непослушным. В ушах стоял гул, никак не складывающийся в понятные звуки, веки дрожали, но сколько я ни старался, не могли даже приподняться, губы застыли камнем, но и к счастью: мне удалось только еле слышно застонать… Прошло много часов прежде, чем тело перестало бороться с душой. Наверное, попросту устало. А может, смирилось с тем, что отныне сосуд наполнен другим содержимым.
Помню, когда я открыл глаза, цветные пятна сложились в обеспокоенное лицо молодой женщины, которое засияло ярче солнца, как только мой взгляд стал осмысленным.
– Мальчик мой…
Она сжала меня в объятиях, и, пожалуй, именно тепло ее рук и губ, неистовое и радостное, стало тем первым лучом весеннего солнца, который начинает растапливать ледяные оковы зимы…

Я заново учился ходить и даже превращать слова в звуки, заодно подхватив от Каулы забавный северный выговор, мягкий, как шуршание снега. Прошло больше месяца спокойствия, пока отрезанная снежными обвалами и заносами деревушка жила своей жизнью. Как потом стало известно, все это время тело, оставшееся в поместье, мое прежнее тело оставалось неподвижным, и мастер, не сомневавшийся в том, что все сделал правильно, усыплял волнение Сэйдисс рассказами о подобных случаях. Но время шло, душа мальчика постепенно привыкала к новому «дому», и однажды на рассвете Тэллор открыл глаза. А следом разразилась буря, в тысячу раз страшнее той, что изменила мою судьбу. Когда Заклинательница поняла, что произошло, она едва не снесла с лица земли все, до чего могла дотянуться. Как ее успокоили, до сих пор удивляюсь. И никогда не забуду той минуты…

Дверь распахнулась, ударившись о стену с такой силой, что едва не рассыпалась на отдельные доски. Каула испуганно повернула голову и в следующее мгновение упала на колени перед вошедшей. Сэйдисс, не обремененная шубой и прочими теплыми вещами, в одном легком платье, колыхавшимся на волнах раскаленного гневом и отчаянием воздуха, с растрепавшимися прядями длинных золотистых волос, шипящими не хуже змей, с горящими ярче любого огня глазами… Она смотрела только на меня. Один вдох, не больше. Потом небрежно бросила Кауле:
– Вас ждет дом в Энхейме. Собирайтесь.
И ушла, не потрудившись закрыть за собой дверь. Я был взбешен, но не мог не то, что броситься следом, вцепиться в тонкие складки и закричать: «Что ты наделала?!», поскольку еще очень плохо двигался… Я не мог произнести и самое короткое слово, мигом потеряв обретенную было ничтожную власть над губами и языком, потому что… Она не захотела меня обнять. Даже не дотронулась до меня. И тогда впервые в моей голове родилась мысль о собственной никчемности…

Только к концу весны я научился справляться с новым телом. Не слишком хорошо, но уже довольно для того, чтобы не выглядеть припадочным. Правда, ловкость движений, как заявил осмотревший меня Заклинатель, сведущий в целительстве, и не могла стать той, первородной. А все по очень простой причине. Потому, что разница в возрасте между душой и телом оказалась слишком велика. Тэллор был совсем взрослым, близким к зрелости, давно прошедшим период естественного обучения владению самим собой, а Тэйлен еще находился в нем, к тому же, из-за слабого ума это обучение приносило мало плодов. Но я сделал все, что смог. Потом. Сначала же, услышав подтверждение невозможности исправить случившееся и, более того, узнав, что тело, которое занимаю, отмечено печатью Сэйдисс… О, какое бешенство родилось во мне! Рассудок заволокло пеленой ярости настолько, что я попытался разорвать самого себя на части… Конечно, меня скрутили, и довольно легко: двенадцатилетний ребенок против взрослых мужчин? Смешно! Несколько недель я провел связанный по рукам и ногам, что, разумеется, тоже не способствовало улучшению контроля над телом.
Меня никто не убеждал, никто не уговаривал. Вообще никто не посещал, кроме слуг, которым было приказано лишь исполнять свои обязанности, но не более. Словно Сэйдисс и все остальные хотели дать мне понять одну простую вещь: каждый из нас должен быть необходим, прежде всего, себе самому, а потом уже кому-то еще. Если собираюсь отправиться на тот свет, пожалуйста! Но лишь после осознания, почему.
Я много думал тогда. Собственно, мне больше ничего и не оставалось, кроме как общения с самим собой. Признаться, собеседник оказался неприятный: мелочный, злобный, завистливый. Сначала нам было хорошо друг с другом, потому что я плакался, а он услужливо подпевал, понося последними словами моих нехороших родственников. Но очень скоро злобство стало надоедать, ввиду своей абсолютной бессмысленности. Можно было сколько угодно ненавидеть, но что толку? У меня больше не было сил бросить вызов и победить, а проигрывать… Нет, это не по мне. Проигрывать больно и стыдно. И чем больше поединков проигрываешь, тем меньше начинаешь ценить себя. В самом деле, как можно ценить то, что не приносит никакого удовлетворения, а напротив, вызывает жестокие разочарования? Я принял, как данность, что единственный поединок, имеющий значение – поединок с судьбой – проигран вчистую, и нового такого же никто для меня не устроит. Принял и… смирился. По желанию Сэйдисс поступил в Академию, прошел тамошнее обучение, постиг ремесло плетения заклинаний, устроился на службу. Но все мои действия были навязаны мне извне. Как кукольник управляет марионеткой, дергая за ниточки: она, может, и рада бы не подчиниться, но если нити порвутся, кукла станет недвижной, потому что неспособна жить сама. Только заемной жизнью, жизнью умелых рук управляющего ей человека.
Я жил точно так же. Первые годы после нового рождения. Делал, что мне велели, даже не огрызаясь и не пытаясь ставить условий, потому что… Не чувствовал в себе ни силы, ни прав так поступать. В одно мгновение было потеряно все: семья, могущество, предназначение и даже любовь. Но пустое место никогда не остается свободным… Я заменил потери обретениями. Теперь уже – все.
Каула не могла не чувствовать неладного, когда в ее домике открыл глаза совсем другой человек, пусть внешне и похожий на Тэйлена, но внутри отличающийся от него больше, чем вода отличается от огня. Она понимала: случилось непредвиденное, но вместо того, чтобы удариться в слезы и требовать возвращения того, что у нее забрали, моя новая матушка приняла меня. Тратила свои силы, телесные и душевные, только бы я ни вдоха не чувствовал себя чужим. И у нее получилось. Мне не хотелось становиться частью этой семьи, но шли дни, месяцы, годы, и мало помалу жизнь перехитрила меня. Заставила попросту привыкнуть. А привычка – самая страшная вещь на свете. Я научился ценить чужое тепло и иногда пробовал делиться своим. Получалось, конечно, трудно и плохо, но даже младшие братья, взрослея, вовсю старались пользоваться моими советами, а значит, что-то мне все-таки удалось.
Во время обучения в Академии, отвлекшись от переживаний и погрузившись в мир знаний, я открыл для себя завораживающее искусство плетения заклинаний и безграничную силу taites, из которых можно было собрать все, что душе угодно. Да, мне больше не под силу было играть с Хаосом в своей душе, но создание упорядоченных структур тоже походило на игру. Точнее, на поединок: я бросал вызов, Хаос его принимал, и мы сражались, доводя порой друг друга до полного изнеможения. Но мы сражались не на поле боя, а на игровой доске, а значит, не было победителей и проигравших, был тот, кому удался красивый и сильный завершающий ход, и тот, кто отложил реванш до следующей партии.
Столкнувшись с капризами Потока в Кенесали, я обрел и свое предназначение. Возможно, кто-нибудь еще мог бы прийти к тем же выводам о способах управления Потоком, но если мозаика выложена именно для меня, негоже проходить мимо. Я и не прошел: собрал воедино все цветные осколки, которые заметил, и картина обрела смысл. Правда, узнанное только принесло в мою жизнь опасность, а, возможно, и скорую смерть, но главное успелось: будущая императрица знает, откуда может прийти угроза безопасности Империи и свободной воле ее граждан. Сари будет готова принять удар и отразить его, а это, согласитесь, немало для скромного плетельщика: научить уму-разуму принцессу…
И самое странное и неожиданное. Любовь. Не могу сказать, что пылаю к Ливин пылкой страстью, но не могу утверждать и обратного. Наш костер уже затеплился, а будет ли он полыхать пламенем в рост человека или мирно и ровно сгорит дотла, неважно. Я постараюсь поддерживать огонь в очаге. Чего пожелает девушка? Пусть решает сама. Если ее не отвратило от меня все пережитое, есть надежда, что дальше настанут лучшие времена. Счастливые? Наверное. Может быть.

Нить девятнадцатая.

Что лучше дома?
Только люди, что живут
В нем вместе с тобой.

– С возвращением! – Приветствовал меня старый слуга, помнящий мое детство, пожалуй, лучше меня самого.
– Я ненадолго.
– Конечно, ненадолго, – ворчливо проскрипел он, принимая теплый плащ. – Вы никогда теперь не приходите надолго.
– Только не говори, что скучаешь.
– Не буду. Все равно не поверите.
– Не поверю. С таким-то хозяйством и скучать? Где повелительница?
– У себя, как обычно. Доложить о вашем приезде?
– Повремени. Пожалуйста. Я хочу кое-кого навестить.
Валлор неодобрительно качнул головой:
– Зачем?
– Господин каждый раз, как бывает дома, ходит туда, – ответил за меня старик.
– Каждый раз? – Друг ужаснулся. – И кому нужны твои мучения, Тэл? Тебе самому?
– Возможно. Это помогает мне не забывать о главном. О необходимости дорожить тем, что имеешь.
И оставив Валлора в зале, я двинулся хорошо изученным за всю жизнь путем: по галерее, в правое крыло просторного дома с высокими потолками и стройными колоннадами, с яркими гобеленами на стенах и огромными окнами, тонкие рамы которых создавали впечатление, что стекла парят в воздухе, а не скрепляются друг с другом. Я шел в свою комнату.
На первом этаже, рядом с библиотекой – чтобы не нужно было далеко ходить за книгами, убранная в зелено-жемчужных тонах, снабженная всем необходимым… Я любил свою обитель. Все те восемнадцать лет, пока жил в ней. И даже сейчас, переступая порог, мысленно говорил ей: «Здравствуй». А она отвечала, шорохом штор на мимолетном сквозняке. Что-что? Не расслышал. Впрочем, какая разница? Ее нынешний хозяин тоже был мне рад. Всегда, и в первое время эта искренняя радость порождала в моей груди невыносимую боль.
Он что-то увлеченно чирикал пером на беспорядочно разложенных по столу листах бумаги. Часть из них давно уже слетела вниз, покрывая ковер, как осенняя листва – дорожки в саду мэнора. Я привычно нагнулся, собрал испорченную бумагу и сложил ее в корзину для мусора.
– Тэйлен пришел!
– Да, я пришел.
Глаза, не такие темно-голубые, как у Валлора, а скорее, походящие своим цветом на хрусталь весеннего неба, сияли счастьем. Как обычно. Длинные пряди светлых волос растрепались и спутались, выбившись из прически, и я бережно собрал их в хвост, затянув ремешком понадежнее. Так, рубашка снова заляпана завтраком: судя по цвету пятен, блинчики были с черничным вареньем. Могли бы и переодеть ребенка. А впрочем, если он сразу увлекся каким-нибудь из своих любимых занятий, все уговоры слуг были бесполезны. Ребенка… Кто не знает, не поверит, что этот молодой мужчина, хорошо сложенный, сильный, привлекательный, на самом деле, всего лишь мальчишка, за прошедшие тринадцать лет так и не успевший повзрослеть.
– Ты поиграешь со мной?
Смотрит с надеждой, которую нельзя обмануть: обманешь – себе не простишь.
– Поиграю, но попозже. Сначала мне нужно встретиться с повелительницей.
– Она сердитая!
– О да, этого у Сэйдисс не отнимешь. Но может быть, это Вы заставляете ее сердиться?
Он смешно морщится, пытаясь изобразить задумчивость, и сердце снова колет невидимая игла. Тихонько, но все еще ощутимо.
Я мог бы сейчас так выглядеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45