Летописец взглянул на жадные лица людей, захваченных зрелищем казни, махнул рукой, не слыша расспросных речей, слез с дощана и, никем не замеченный, проскользнул в ворота под Рыбницкой башней… В тишине и зное за его спиной прозвучал еще раз хряск топора – и раздался истошный, отчаянный женский визг…
Томила пошел, сам не зная и не глядя куда.
Он шел по пустынной улице. Весь город стекся на площадь судить изменников, и он не встречал людей. Единство города, как думал он, невозвратимо распалось у него на глазах, а только на днях в посланье к царю он писал своею рукой золотые слова о «согласии и купности душ всех чинов людей».
В конце пустой улицы слышал он детские голоса:
– Васятка-a! Бежим на Рыбницку площадь – там дворян топором секу-ут!..
– Вре-ешь! – ответил другой издалека.
– Ей-богу!
Томила взглянул на голос. Десятилетний мальчишка припрыгивал навстречу ему, таща за собой на веревке кургузую собачонку.
«Вот тебе купность и Белое царство!» – подумал Томила.
Весть о казни псковских дворян разнесется молвою по государству, и Псков – зачинатель великого земского дела – поднимет против себя дворян и больших посадских… Томила знал, что мелкие дворяне, а их большинство, находятся под боярской пятой и бояр ненавидят… Он знал однодворцев – крестьян во дворянском званье, равно владеющих саблею и сохой: сколько из них в засушливый год пошло бы с охотой в холопы. Да и те из дворян, кто владел одной деревенькой в пяток дворов, – эти тоже готовы восстать на бояр вместе со своими крестьянами… Не таких ли набрал в свое время в Рязанской земле Ляпунов!
«Лысый мерин, не мог по-людски слова молвить народу! Заика проклятый – бормочет: бур-бур-бур-бур-бур! Кто и хочет, не слышит!» – бранил сам себя Томила.
Он шел, говоря сам с собой вслух и размахивая руками.
– Иваныч, куда ж ты? Чего там творится? – спросил над ухом Томилы поп Яков, словно внезапно выросший из-под земли.
– Сколь крови, батя, и все занапрасно! – воскликнул Томила. – Пошто было биться, столь люда губить, когда сами все рушим! – с обидой воскликнул подьячий.
– Что же рушим? Кто рушит? Ты молви мне толком – чего там творится?! – настаивал поп.
– К чему было «Земскую Правду» мою составляти? Барану под хвост?! Боров я пегий: чаял – мудрец на всю Русскую землю, чаял по правде всю жизнь сотворить, а кому она надобна – правда! «Город Белый» и царство, мол, «Бело»… Вишь, «Остров Блаженный» надумал!.. – в исступлении восклицал Томила.
– Иваныч, да что ты? Что стряслось?! Какая беда на город?! Уймись-ка. Ты философ, книжный муж – а стенаешь!..
– Платона, и Мора Фому, и блаженного Августина Блаженный Августин. – Имеется в виду Августин Аврелий Блаженный (354–430), один из крупнейших христианских богословов и философов-мистиков своего времени, был плодовитым писателем; основные произведения – «О граде божьем», «Исповедь».

читал, прикладал к русской жизни… Помысли ты, батя: я всякую малость обдумал, про все написал. Царям стать наставником мыслил – правительми править дерзал!.. А мне по плешивой башке колотушкой!..
– Да кто тебя, кто?! – в нетерпенье воскликнул священник.
– Казнят их! Башки топорами секут да на колья сажают… А я-то, дурак, – «Житье в Белом городе без крови и казни смертельной, ибо правду познали и всех чинов люди в единстве!» А их и казнят!.. – прерывисто бормотал летописец.
– Изменщиков, что ли, сказнили? – просто спросил поп, наконец-то поняв, о чем речь.
– Ты мыслишь – от жалости я? Не такое видал. И в пыточной башне бывал, видал, как невинных щипцами терзают…
– Вот то и страшно, Иваныч: невинных когда! – прервал поп. – Постой, помолчи – я скажу… Поповское дело такое: поп ведает столько грехов, что кабы люди то знали все брат про брата, то и в правду б господню никто не верил и бога бы не боялись… И церковь наша христова недаром велит те грехи таить… И я, Иваныч, смиренный поп, тайну людскую свято хранил, а ныне завет нарушу…
– Как можно! Господь упаси! – возразил летописец.
– А слушай, сынок: вот тут сейчас помер колесник Микола… – поп указал на ворота, над которыми вместо вывески были прилажены два тележных колеса. – Помер от раны во чрево… И исповедуясь, шепчет, что просили, мол, у него под повинное челобитье припись. Он приписи не дал, да и на то земским старостам не донес, кто сговаривал дать, а что грешнее – не знает… Ну, мне-то про все он сказал, а сам помер… Я дать ему отпущенье поспел кое-как, а теперь в Земску избу пойду, объявлю про измену: повинщик-то главный – Ивашка Чиркин! Сам – выборным в Земской избе, да и сам же – с изменой!..
– Ух, кобель проклятущий! А я ему «Правду» читал, он поддакивал, падаль! Вот кому сечь башку!.. – воскликнул Томила. – Сам в Земской избе…
– Вот вишь, сам ты молвил – башку сечь, и я так-то мыслю! – прервал священник. – Пускай меня сана лишит владыка Макарий, а правда дороже! Идем-ка на площадь, Иваныч… Неладно тебе уходить в такой час: народу сумленье…
Когда поп и Томила подходили к Рыбницким воротам, им навстречу хлынул шумный, крикливый поток людей.
У дощанов на рогатинах, кольях и копьях торчали десять дворянских голов…


Вечером, сидя дома, летописец хотел заняться делами, захваченными из Земской избы домой. Он взял верхнюю из вороха приготовленных бумаг. Это был извет земским старостам от какой-то посадской вдовы на соседа-мясника, который «намедни Подрезовой Ивана женке Серафимке послал говядины добрую заднюю ногу да Менщикову в дом посылал, а в своей лавке одну вонючую требуху на ларь выложил и меньшим толковал на торгу: скоро говядиной, мол, объедитесь, как станет скотина по улицам с голоду дохнуть, а кормов-де вам негде взять будет, когда город в осаде. И тот вор Степанка большим во всем норовит: дары по дворам посылает, а меньшим и за деньги доброго не продаст, да его б указали старосты на дощане расспросить при народе, кто ему лучше – изменщики или весь город».
Целыми днями Томила сидел, разбирая жалобы и мелкие склочные тяжбы. Шел третий месяц осады. В городе глохла торговля, скудели промыслы. На рынке с рыбных ларей исчезала рыба, без привоза из сел не хватало ни редьки, ни лука, ни огурцов, и во всех недостачах горожане искали виновников в городских стенах.
«Да, надо скорее в городе „Уложение“ ввести, да и жить народу по „Уложению“. Тогда сила будет и беззаконной неправды не станет», – подумал Томила.
Он придвинул к себе другую стопку бумаги – «Уложение Белого царства».
Тяжелое размышление охватило его. Образ «Белого царства» был омрачен расправой с дворянами. Он понимал, что нельзя было поступить иначе с изменниками, но ясная легкая мысль уже не могла парить – кровавые пятна отяжеляли ее крылья…
Клямка калитки загремела. Томила непривычно отягощенным шагом вышел во двор.
– Кто там? – спросил он, уже отпирая ворота и ожидая увидеть Иванку или попа.
– Вечер добрый, пане! – неожиданно приветствовал его пан Юрка, домашний переводчик Ордина-Нащекина.
– Здравствуй, папе! – отозвался Томила. Он был даже обрадован этим неожиданным посещением. – Заходи в избу. Сумерничаю, один сижу. Заходи! – приветливо позвал он поляка.
С паном Юркой Томила был знаком несколько лет. В первые годы жизни во Пскове он тосковал по латыни, греческому и польскому языкам: Томила был отравлен любовью к книжному чтению и, познакомившись с переводчиком Приказной избы, как-то зашел за книгой к нему и встретил у него пана Юрку. С тех пор, без ведома стольника, по разу в неделю и в две заходил он во двор Ордина-Нащекина, чтобы взять у его переводчика новую книжку… Изредка, если сам дворянин случался в отъезде, Томила захаживал к пану Юрке и вел с ним длинные книжные споры о греках и римлянах, о разных известиях из зарубежных стран, о древних философах и святых отцах церкви…
С первых дней восстания во Пскове, когда стольник оказался врагом горожан, Томила Слепой по неприязни к дому не заходил к пану Юрке, а там и просто о нем забыл за массою новых, кипучих дел…
– Давно не бывал, пан Томила, – сказал поляк.
– Ранен был, а потом недосуг. Сам знаешь: в Земской избе сижу и дела заели.
– Кто же не ведает, пане Томила, что ты голова всей республики Псковской!
– Голова в нашем городе все горожане – вот то и сила! – сказал Томила. – Народ – голова!
– Народ-то народ, – возразил пан Юрка, – а мыслю, что в Земской избе один пан Томила постиг науки. Гляжу и дивлюсь, сколь все в городе складно. Вот список книжицы новой тебе принес – Фомы Кампанеллы «Civitas Solis». «Civitas Solis» («Город-Солнце») – книга итальянского утописта-социалиста Кампанеллы (1568–1639).

Мудрая книжка. Сама невелика, а философии сколь в ней – диву даешься! Ты сказывал, Томаса Моруса книга тебе любезна. Сия не плоше «Утопии» Моруса. Хочешь?
– Вот то мне и кстати, братец! – оживился Томила. – Ты словно чуял: я тут, покуда ранен лежал, написал «Уложение Белого царства»…
– То есть, я так разумею, трактат о державстве?
– Трактат, – подтвердил Томила. – Хошь послушать?
– Слухам, пане. То бендзе велька честь! – суетливо воскликнул пан Юрка, разжигая лестью авторское желание поделиться написанным.
Томила зажег свечу. Прочесть свое «Уложение» о Белом царстве пану Юрке – это значило взвесить свой труд на беспристрастных весах разума, искушенного книжностью. Этого не хватало Томиле.
Он с увлечением стал читать свое «Уложение».
Поляк слушал, кивая головой, поддакивая, щелкая языком от удовольствия.
– Ты, пане, великий философ! Як пана бога кохам, то есть бардзо мудро! А ты, пане, мувил – «народ»! Народ не составит такого трактата. Я много сказал бы, пане, о вашем трактате, да прежде, пшепрашам, поведай: ты мыслишь, в едином городе Пскове будет все Бяло царство? – спросил поляк.
– По всей Руси, мыслю.
– Пшепрашам, ты что же, в Боярскую думу поедешь читать в поучение Борису Морозову экую грамоту? – с насмешкою продолжал пан Юрка. – Такой ли державец на сем столпе мудрости царство поставит! Альбо пан мысли – бояре сто правду примут?
– А ты, пан, считаешь – не мочно и жить без бояр! – усмехнулся Томила. – Полгода уж скоро живем – не скучаем!
– То так, пане милый. Я страшусь – пан боярин Хованский ждет нового войска в подмогу.
– Войска ждет? Ну, и мы тоже ждем. К кому раньше приспеет, увидим! – сказал Томила.
– То дело иное, пане! – с одобрением воскликнул Юрка. – Я слышал, конное войско царевич наймует на помощь Пскову, – тихо добавил он.
– Чего-то ты бредишь! Какой царевич? – не понял и удивился Томила.
– Пшепрашам, царевич Иван, я мыслю…
– Что за Иван? Что за войско? – опять не понял Томила.
– Сын царя Василия Шуйского, мыслил я так, пане Томила. Я слышал, он книжный муж, разумом ясен, риторику, диалектику и философию много читал…
– Тьфу ты, бес! Да отколь он взялся? Где твой царевич? – нетерпеливо спросил летописец.
– Не ведаю, пане, ты лучше знаешь – в Варшаве иль в Полоцке ныне…
– Поляк? – с недоверием переспросил Томила.
– Царь Василий был русский. Отколе же сын – поляк?
– Коль в Полоцке рати наймует, так, стало быть, лях! На черта он сдался… Ну, вы и народ! – покачал головой летописец. – То Дмитрия сляпали, ныне Ивана…
– Я сам, пане, русский, я двадцать пять лет уже живу в государстве Российском! Я сам есть холоп государя, каков же и ты! – обиделся Юрка.
– Эх ты, пан! Ну что нам в Иване Шуйском! Да будь он хоть вправду царевич… Как наши письма дойдут изо Пскова во все города, да все российские города и уезды заедино повстанут, да земское ополчение сложат, да как придут на бояр, тогда и боярин Борис Морозов не будет мочен правду мою отринуть… Вот в чем, пане, народная сила! Философ един, без народа – мудрец, а с народом он богатырь…
– Пан, стало, ждет всей земли повстанья? – спросил с любопытством поляк.
– В том и сила! – сказал летописец. – А ляхов из Полоцка в город впускати не стать. Коль город изменным станет, то все города от него отшатнутся. Русскую правду и русским мечом добывать, а не панским!
– Слухай, пане, – сказал поляк, – я смею мыслить, что пан царевич згодися Согласится (пол.).

с таким трактатем. Нех пан Томила пишет лист до царевича шибко. Царевич пошле свое войско до Пскова. Боярин Хованский ускаче от стяны, як пайка бялый.
– Все врешь! Не наш то царевич, а панский, как Гришка Отрепьев… И все воровство! – возмутился Томила.
После разговора с Захаркой о вестях из Литвы Томила успел поверить в пребывание царя в Литве. Слова поляка о каком-то неведомом миру царевиче привели его в смущение: если в Литве был не царь Алексей, а пустой самозванец, кому же и куда посылать «Уложение»?
– Воровство! – повторил подьячий. – Никакого Ивана-царевича нету… Вор лезет на Русь, чтобы снова отдать нас панам… Шиш возьмут!..
– Пане милый, пшепрашам, никто не пшимуси! Не принудит (пол.).

– воскликнул поляк. – Пан чел мне трактата. То есть велика честь – слухать такую мудрость. Пан Томила читал Платона, Овидия и Плутарха. Пан ве, что царь повинен быть разумом ясен и книжен… Я вем, пане милый, Иван-царевич есть монж Муж (пол.).

, искусный в риторике и диалектике, мудрый…
– А ты, пане, польский лазутчик! – внезапно сказал Томила. – Ты есть… вор!
– То есть политичность руссийска! – вскочив, с возмущением и злобой выкрикнул Юрка. – То вежество русское, пане Томила! Я есть гость в вашем доме, вельможный пане! – ядовито напомнил он.
– Гость-то ты гость. Да иди подобру покуда, а боле не лезь со своим воровством. Не то попадешь в Земску избу к расспросу… Иди! – раздраженно сказал Томила.
И пан Юрка вышел с надутым достоинством и обидой.


Глава двадцать девятая

1

Весь город с утра говорил о том, что Гаврила покинул Всегороднюю избу и заперся с кучкой людей в Гремячей башне. Кто-то сказал, что пушкарь Антропка с Гремячей башни направил пушку жерлом на Всегороднюю избу.
Красный луч закатного солнца еще светил в высокое окно Гремячей башни, но на столе перед Гаврилой уже горела свеча.
Кузя сидел против хлебника, низко склонясь над листом бумаги и выводя имена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97