– Сказывай, как там у вас, что стряслось и на чем стоите!
Томила опять поднял руку, призывая народ к спокойствию, и когда площадь стихла, вестник повел рассказ. Из толпы перебивали его вопросами, и он отвечал всему городу.
Когда все было вкратце рассказано о восстании, Томила снова сам обратился к народу:
– Вот радуетесь вы, господа, да не все ныне рады. А есть, братья, во Пскове святой угодник, о всех горожанах печется. Хочет отдать вас всех палачам на терзанье. Писал в Новгород грамотку к воеводе – на вас призывал стрельцов да дворян. И что, братцы, с ним ныне делать?!
– В прорубь вкинуть! – крикнули из толпы.
– Имя сказывай! Что за угодник?
– Святой угодник – владыка Макарий: войско на вас призывал, челобитчика вашего, звонаря Истому в Новгороде сосватал в каменный теремок, в железны сапожки, да нынче хотел склонять город к повинному челобитью, а земские старосты псковские в мыслях с ним – Подрез да Менщиков.
– Тащить их сюды, на дощан! – крикнули из толпы.
– К расспросу! Как немца спрошали!..
– Айда всем городом за владыкой! – кричали в толпе.
Толпа повалила к церкви Надолбина монастыря, где по случаю престольного праздника и царских именин Макарий служил обедню… Сполошный колокол заливался на Рыбницкой площади, и толпа росла с каждым мгновением.
Народ стоял тесной толпой в улице, на крышах домов, висел на заборах и на деревьях…
Архиепископ не появлялся.
– Небось крестный ход собирает с хоругвями да с крестами, как шел намедни…
– У бога заступы ищет в делах окаянских! – переговаривались в народе.
Наконец пронесся в толпе гул:
– Вышел из церкви. В возок садится. Поехал!.. – передавали из ближних к монастырю рядов.
И многоголосый говор стих, шеи вытянулись, и все поднялись на цыпочки…
Возок архиепископа, запряженный шестеркой вороных, еле двигался через толпу, и никто не решался первым остановить коней. Толпа медленно расступалась при приближении и снова смыкалась уже позади возка. Наиболее дерзкие только стучали в стенку да кидали вдогонку обледенелый навоз с дороги… Чтобы лучше видеть, Иванка вскочил на ближайший забор. Возок уже почти поравнялся с Иванкой, когда на дорогу выбежал невысокий стрелец и схватил коней под уздцы.
– Тпру! Тпру, стой! – крикнул он.
– Стой, приехал! Вылазь! – зашумели кругом голоса, словно все только ждали, чтобы нашелся зачинщик. – Вылазь, иди каяться, в чем согрешил!..
Толпа уже не расступалась перед мордами лошадей, а стояла, сомкнувшись плотной стеной.
Кто-то снаружи рванул за скобку дверцу возка, и владыка, не ждавший рывка, путаясь в длинных полах монашеской рясы, снизу подбитой соболем, вылетел на снег.
– Здоров, Фома с балалайкой! – крикнул стрелец, удержавший коней.
– Чаешь, чином свят, так тебя и не взять руками? – добавил второй.
– Чином свят, братие, а душою грешен, – смиренно и внятно сказал Макарий. – Человек аз есмь. Един бог без греха!
– И то верно, что грешен, так кланяйся ныне народу! – выкрикнул посадский мужичонка, подскочив к Макарию.
Мужичонка был замухрышка. По сравнению с ним владыка выглядел богатырем. «Даст раза ему в ухо, так тот и копытца вверх», – подумал Иванка. Но Макарий не смел противиться. Обведя глазами толпу, он увидел, что не найдет защиты.
– Кланяйся! – крикнул второй посадский. – Проси прощенья!
– Простите, коль чем обидел! Прости, православный люд! – тихо сказал Макарий, покорно кланяясь в пояс.
– Прощу уж тебя, – ответил ему замухрышка, – да все ли простят? Ты дале ступай, поклонись, не все слышат.
– Иди, не бойся, иди! – поддержал замухрышку стрелец и подтолкнул Макария в спину.
– Кланяйся! – крикнули сзади.
– Простите, братия, – тихо сказал он, и слезы бешенства и унижения покатились по его бороде…
Макарий мотался в толпе, как мешок с травой. Он был подавлен силой народной ярости и растерялся. Он сознавал всегда, что в народе вера в церковь, почет и страх перед нею были сильнее, чем страх и почтение перед мирскими властями. Он знал, что народ много раз восставал на дворян, воевод и бояр, но не на церковь, не на поставленных ею владык. Когда в городе разразился мятеж, он считал, что единого слова его к народу будет довольно, чтобы остановить толпу. Когда посадские прогнали его домой из крестного хода, он был озадачен, но объяснил себе дерзость толпы ее возбужденностью после погрома хлебных лабазов. Теперь же толпа поднялась на него самого… Макарий не мог осмыслить, что же такое стряслось с русским народным умом и сердцем, что его, владыку, волокут в толпе, как какого-нибудь конокрада.
Подталкиваемый со всех сторон, он не смел противиться. Страх сверлил его, и тошнота подступала к горлу. «Насмерть забьют!» – мелькнуло в его сознании. Но вдруг толчки и тычки прекратились, и люди вокруг него расступились, словно его привели и поставили перед каким-то судьей.


Томила Слепой вместе со всей толпой двигался к Надолбину монастырю. Когда задержали архиерейский возок и вытащили владыку для объяснений, Томила стоял поблизости от возка. Неожиданно подталкиваемый со всех сторон архиепископ оказался вплотную возле него.
Томила впервые увидел вблизи Макария, товарища юности, проведенной за монастырской стеной, участника юношеских мечтаний, почти что друга… Раньше Томила видел его, облеченного блеском священства, благословляющего толпу с высоты амвона, в золотой митре, с брильянтовой панагией, сверкающей под огнями свечей. Теперь в толпе, на снегу, в шубе, сбившейся с плеч, он выглядел жалко…
– Томила Иваныч, чего с ним укажешь делать? – спросил кто-то рядом.
– Он городу грешен. Народ пусть укажет, что делать, – услышал Макарий ответ.
Голос этот ему показался давно знакомым, издавна близким.
Макарий поднял глаза. Перед ним стоял старый знакомец. Узкоплечий, легкий и стройный, как юноша, лет пятнадцать назад писавший насмешливые и желчные вирши. Тот же тревожный взгляд пристальных серых глаз, глубоко сидящих на худощавом продолговатом лице, те же пышные золотистые волосы, лишь на высоком лбу глубоко залегла морщина, да сдержанная, скупая усмешка сжатых, слегка кривящихся губ была чуть побольше прикрыта усами и темноватой бородкой.
– Фомка! – невольно воскликнул Макарий.
Сколько раз прежде он дружески звал его так!..
Макарий слышал от многих имя Томилы Слепого, «заводчика мятежу», и вот перед ним в лице друга юности встал сам Томила, враг и мятежник.
– Фомка – беглый чернец! Ты народ на бесчинства смущаешь? – грозно спросил Макарий, и вся его злоба, скопившаяся на эту разнузданную толпу, обратилась теперь на Томилу.
– Узнал? – без смущения спросил Томила и даже чуть-чуть усмехнулся.
Макарий вскипел яростной ненавистью.
– Гришка Отрепьев! Расстрига бесстыжий! – выкрикнул он. – Червяк ты ничтожный! Темные силы на власти поднял! Отвергнися мятежу и покайся!
– А не в чем мне каяться, отче Макарий! Не я – ты с Федькой да с воеводой подняли город. Ты кайся: твои вины довели, что пастыря церкви толпою треплют, то твоя корысть, злоба твоя, твое угожденье боярам да всяческим людоядцам…
– Язычник нечистый! – вскричал Макарий, взбешенный тем, что, слушая речи мятежника, поддался его обаянию. – Кто дал тебе дерзость церковных властей поучать! Отколе гордыня взыграла? От сатаны!.. Смиренья моли у бога!..
– Мы-то смирны, владыко! Тебе бы смиренья где призанять – то была бы польза! – заметил Прохор Коза за его плечом.
Макарий узнал озорного стрельца, вожака толпы, и простер к нему указующую руку.
– Кликуна сего ты научаешь, Фомка! Продерзость его, а грех твой. Он мужик, а ты книжность вкусил, грамотей! Ты народ ко греху подвигаешь!
– Я правде народ поучаю, – твердо сказал Томила.
– В чем же правда твоя, коли ты убежал от правды? Бежал, аки тать в ночи, ажно клок от порток своих на ограде обительской оборвал, нечестивец! Где же ты правду постиг? В кабаках? – с презрением допрашивал архиепископ. – К чему ведет-то кабацкая правда? На богатство корыстников поднял, на власти мирские, а ныне на церковь господню… на бога!..
– Не на бога, а на тебя! Какой же ты бог! – оборвал Томила. – Теплы твои емельяновские соболя под шубой? А народ, глянь-ко, беден и наг. Ты устиновской стерлядью сыт, а народ голодный. Вы с воеводою барыши от хлеба считаете, а народ – тот без хлеба пухнет. Ты Мишку Турова, своего сына боярского, послал увезти из города Емельянова, от народа его спасал, – вон ты каков святой!
– Уж святой-то святой, да и жиром облитой! – со злой насмешкой выкрикнули в толпе.
– Святые власти и в пост едят сласти, а грешным и в мясоед вода на обед! – поддержал второй голос.
– Все ты, все ты научаешь! Лукавские вирши твои за пословицу стали! – воскликнул Макарий, услышав складную речь из народа. – В Патриарший приказ Патриарший приказ. – Здесь имеется в виду Патриарший судный приказ, ведавший судебными делами о преступлениях против веры, а также назначением духовенства на должности (помимо этого приказа, существовали Патриаршие дворцовый, казенный, церковный приказы).

тебя сдать!..
– Горячишься ты, отче! – внезапно вступился поп Яков. – Что тебе в Патриаршем приказе скажут? Видано ли дело, чтобы архиерея лупили на площади! Спросят тебя, чем довел ты народ, а ты, бедненький, что им на отповедь скажешь? В старое время церковь единству служила, – поучающе сказал поп. – Сколь было князей да княжеств, а церковь одна. Вокруг церкви Русь сколотилась. Тогда нас любил народ, когда мы народу по божьей правде служили. А ныне что? Не богу и не народу ты служишь, а богатым да сильным. Для них ты извет написал новгородскому воеводе, на нас войско звал, нашего челобитчика из-за тебя в колодки забили. С ними ты дружбу водишь народу на пагубу. Церковь срамишь! Свой чин архиерейский испакостил черной корыстью! Чего же ты хочешь? Как народу тебя почитать, когда ты кнута заработал на жирную спину! Ты един с воеводой и с Федькой. Коли на них город встал, так уж, стало, и на тебя. Чем ты лучше? Да бога зачем в свое поганое дело суешь? Али бог в воровстве и злобе тебе заступа?
– Молчи, поп недостойный! Дерзаешь ты на кого! Живого тебя на костре сожгут за такие речи! – распалился Макарий.
– Меня на земном огне, а ты будешь гореть у чертей вместе с Емельяновым Федькой! – не сдавался поп.
Макарий опять повернулся к Томиле.
– Ты и попов научаешь, гад ядовитый, ехидна! Завистник ты, червь ползучий! В рыночном прахе ползаешь брюхом и сильных за то ненавидишь, власти моей завистник!
– Власти твоей? – с дерзкой насмешкой спросил Томила. – А вот я стою. Укажи ты народу меня побивать, коли властен! Не можешь? А я укажу – и на чепь тебя, как бешена пса, посадят!..
– К соболям, да шубе, да к стерляди на столе злая зависть печенки тебе заела! – забывшись от злобы, шипел Макарий в лицо Томиле. – К богатству зависть; икру осетровую хочешь ты ложкой жрать… Ан не будешь! Дыба тебе! Плаха, костер тебе!.. За собой на дыбу весь город тянешь… Эй, люди! – вдруг неистово заголосил Макарий. – Люди, царь вас казнит за мятеж, а я прокляну и от церкви отрину вместе с Фомкой-расстригой! Эй, люди! Причастия святого не дам перед плахой! Отступитесь от мятежа, человеки! Богом живым молю – отступитесь! – Макарий сорвал с груди крест и высоко поднял его над толпой. – Отступитесь от нечестивца-расстриги! Анафеме всех предам, иже с ним будут в мысли!
Толпа оробела и в ужасе отшатнулась перед проклятиями архиепископа. Вокруг него и Томилы образовалось свободное пространство.
Макарий вдруг распрямился, как будто вырос, ощутив у себя за спиной силу церкви – вековую силу, ломавшую именем бога волю царей и народов.
Холеная борода Макария растрепалась, по раскрасневшемуся лицу лился пот, волосы липли ко лбу и щекам, а глаза его сузились в злобные щелки.
– Пади на колени и кайся, мятежный расстрига! – брызжа слюной, крикнул он и двинулся на Томилу. – Я пастырь, народ – мои овцы…
Архиепископ вознес к небу крест. Он увидел смятение в глазах окружающих и уже ощутил победу: вот-вот народ отступится от своего вожака, Томилы.
– Бешеный пес! Собака! Укусит! Ой, погрызет! – раздался возглас в толпе.
– Где бешеный? Где?! – отшатнулся народ в испуге.
– Да вот, окаянный! Аж пена на морде! Вишь, с цепи сорвался! Лови! – крикнул Иванка и ловко накинул веревочную петлю на шею Макария, который, как и другие, в страхе растерянно глядел себе под ноги, опасаясь укуса собаки, на миг забыв про свой крест и проклятия.
– Дядя Ерема, давай сюды цепь! – крикнул Прохор Коза. – Эй, собакарь!
– Ишь ты грех! Ведь и вправду – бешен! – внушительно произнес густой голос городского собакаря Еремы.
Он плечом раздвинул толпу, брякнул цепью и накинул собачий ошейник на шею Макария.
Кто-то ахнул. Макарий, хрипя, в неистовстве, схватился руками за цепь и рванул ее.
– Тише, удавишься так! – остановил собакарь. – Фью! – свистнул он. – Пойдем, пес!
И, не глядя, потащил на цепи упиравшегося Макария. Томила смотрел удивленно на все, что творится, шагнул вперед, словно что-то хотел сказать, но махнул рукою и отвернулся.
Макарий только хрипел и рычал и не мог больше вымолвить слова от исступления.
– Куда вы его, Еремка? – выкрикнул кто-то.
– Куды ж! В живодерню! Весна – вот и бесится, – пояснил собакарь. – Не покусал бы народ да скотину. На мне за весь город ответ! – добавил он, будто в самом деле тащил на цепи собаку.
– С такой собачки за шкуру, чай, выручишь! – пошутил молодой стрелец, пощупав соболью полу Макарьевой шубы.
– Не трожь, укусит! – выкрикнул Иванка, а собакарь тащил своего пленника дальше.
И вдруг смятение среди народа рассеялось. Толпа приняла игру. Все расступались перед Макарием, словно давали ему дорогу, потом внезапно задние наваливались на передних и мяли его в толпе. Его дергали, трепали, грозились. Многие напоминали ему о своих обидах: ему кричали, что он отбил покос на поемных лугах, что за ловлю рыбы на своем откупном плесе забил рыбака плетьми, что он морит стариков в нетопленной богадельне…
Часа два водили его по городу, пока колокол Рыбницкой башни ударил опять тревожным призывным звоном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97