сверху донизу он провел тонкой рукой с играющим перстнем по широкой и длинной седой бороде.
Мальчик-слуга нажал кнопку на полированном ящике, и вдруг оттуда раздались веселые звуки цимбал… Боярин смешал фигуры. Стукнувшись кубками, выпил с голландцем и выжидающе, несколько недоброжелательно, повернулся к Нумменсу.
– К справедливому и милостивому боярину с великим челобитьем Логинко Нумменс, свейский торговый гость, – перевел толмач, пришедший с рижским купцом.
Нумменс выжидающе и с надеждой поглядел на боярина. Никита Иванович разгладил бороду, блеснул перстнем и повернул шахматную доску к Нумменсу.
– Поратуем во шахмат, герр Логин, – неожиданно предложил он, будто бы и не слыхал ничего ни о каком деле.
Смущенный Нумменс забормотал вежливый отказ.
– Шахматы – потеха ратных начальников да воевод. Здесь потребна ратная мудрость, – сказал за него переводчик. – Мой господин сказывает, что неискусен к такой потехе.
– Добрая потеха, – возразил боярин, – и торговым, и ратным, и думным людям к пользе потеха сия! У нас на Руси ее любят! Ну, не хошь – не надо!.. Зачем же пожаловал? – произнес он, медленно потягивая темное вино.
Нумменс заговорил. Боярин слушал молча немецкую речь и безотчетно, почти не глядя, расставлял фигуры для новой игры.
– У моего господина сбежал слуга Иоганка Либхен, – вслед за Нумменсом произнес по-русски толмач. – Тот слуга господина покрал, сидел в тюрьме в городе Туле, из тюрьмы дан на поруки моему господину, а в Москве опять убежал. Сказывают, боярин, он у тебя на вашем боярском дворе схоронился. Господин мой твоей справедливости челом бьет: ты бы велел того Иоганку в твоем дворе изловить и выдать головой господину его, Логину Нумменсу…
– Зо, зо! – подтвердил Нумменс, показав тем самым, что хотя и не говорит по-русски, но понял речь толмача и подтверждает свою просьбу.
– Неладно сказываешь: на моем дворе беглых не держу и нет у меня таких изб, где беглые укрываются. Может, у вас, в неметчине, хоронят чужих людей по вельможным дворам, а я никому не укрытчик!..
Нумменс понял свою ошибку. Он вдруг смутился и покраснел весь: сначала залились краской розовые детские ушки, потом жирная короткая шея, и, наконец, покраснели пухленькие веснушчатые короткопалые ручки. Он растерянно заморгал бесцветными ресницами и забормотал, оправдываясь.
– Мой господин не хотел молвить обидного слова, – сказал толмач. – Люди сказывали, что Иоганка на твоем боярском дворе, а сам он не видел. Просит он справедливости твоей, за какую справедливость благодарить станет. – И Нумменс, слушая переводчика, глядел в рот боярина с таким выражением, словно ожидал, что оттуда вылетит райская птичка или извергнется пламя.
– За бесстыдство купчишку погнать бы метлой со двора, да не наш обычай гнать чужеземного гостя: может, по глупости молвил неладно, а может, и вправду вельможи в неметчине татей в домах укрывают! – сказал боярин, обратясь к толмачу. – Скажи ему, мол, боярин хоть пособить его горю не может, а гостю рад. Пусть расскажет, чем торг ведет, с чем приехал на Русь да какие товары купляет. Может, мы с ним не в сыске, так в торге поладим, и то добро…
И Нумменс не посмел настаивать на своем, не посмел и отказаться от предложенной беседы. В душе его шевельнулась надежда на то, что за беседой боярин смягчится и, может быть, все же позволит ему пройтись по тем избам, где, по слухам, скрывалось множество всевозможного беглого люда.
– На Русь привожу я железо и всякий железный товар, да ружья, да сабли, да жесть. С Руси везу мех соболий, да куний, да лисий, да сало, да хлеб, да мед, да пеньку, да всяческой снеди. Торгую сам по себе, не в кумпании, – переводил толмач. – А ныне ее величество королева милость мне даровала: велела с московского государя долг получить, выкупные деньги за беглых людей, да на те выкупные деньги хлеба купляти для свейской казны. Коли, боярин, жита продашь, и то я куплю по сходной цене.
– Хлеба в чужие земли один государь продать мочен. Надо тебе знать, Логин, – строго сказал Романов. – А вдругорядь, когда с добрым товаром приедешь – сабля добрая будет, может, пистоль, – и тогда заезжай, – заключил боярин.
Нумменс уже раньше слышал о том, что дядя царя, боярин Никита Иванович, благоволит к иноземцам недаром: он ведет большой торг с иностранцами, вечно нуждается в деньгах, как все русские, и оттого весь в долгу у англичан, датчан, голландцев, шведов и даже – у безденежных литовцев. Зато, как говорили, у Романова никогда не бывает отказа в любой просьбе иноземца и он пользуется своим влиянием в Боярской думе, чтобы помогать иностранным купцам… Если бы речь шла просто о поимке беглого слуги, Логин Нумменс не погнался бы за дорогой честью быть принятым у корыстного, хитрого боярина, но этот слуга был особый…
Карл Либхен – отец Иоганна Либхена, кузнец, подданный короля Густава-Адольфа, попал в плен к русским и после Столбовского мира остался на службе у царя Михаила. Кузнец женился в России; в России, в Туле, родился у него сын Иоганн, и сыну передал он все знание своего ремесла. Все лучше и лучше с каждым годом научались кузнецы работать, перенимая друг у друга навыки и сноровку – русские у иноземных, иноземные у русских, пока это не начало внушать беспокойство сильным соседям.
Тогда шведский резидент в Москве, Карл Поммерининг, послал к тульским лучшим кузнецам, выходцам из Швеции, верного человека с предложением уехать «на родину», на королевские литейные и ружейные заводы, пообещав им большие деньги на королевской службе. Кузнецы соблазнились. Из Москвы и из Тулы их собралось около десятка, и они просили выпустить их домой… Отношения со Швецией были таковы, что могли испортиться из-за всякого пустяка, и царь Алексей Михайлович вынужден был отпустить кузнецов.
Рижский купец Логин Нумменс взял на себя спровадить мастеров домой. Он дал им одежду и денег на прокорм до шведского рубежа, а чтобы это не вызвало подозрений у русских, он порядил тех мастеров в слуги, частью – к себе, частью – к другим шведским купцам.
Иоганн Либхен, который в России уже давно стал называться Иваном Липкиным, должен был выполнять обязанности слуги. Но вольный кузнец не умел угождать господину. Тогда в запальчивости Нумменс накричал, что, если бы не приказ королевы, он бы никогда не связался с таким ленивым и нерадивым слугой, но что, слава богу, он может не ломать палки об эту дурацкую голову, потому что тюремщики и палачи сделают это за него. Он назвал Иоганна русской свиньей, изменником, из-за которого гибнут железные заводы ее королевского величества.
– Значит, нас поставят на заводы, дядюшка, а не повесят, раз ее величеству нужны кузнецы! – засмеялся Иоганн.
– Дурак, – сказал Нумменс. – У нас такого добра много, и королеве вы не нужны. Главное – чтобы вы не служили русским.
Это была чистая правда. С одобрения королевы Христины Христина (1626–1689) – шведская королева, дочь Густава II Адольфа.

, ее резидент в России Карл Поммерининг хлопотал лишь о том, чтобы не дать развития русским железным заводам. Для того он и вывозил иностранных кузнецов. В запальчивости Логин Нумменс сказал Иоганну правду, и сколько же раз он потом о ней пожалел!
Иван Липкин решил, что он куда больше русский, чем швед, и бежал от своего господина.
Нумменса беспокоило, конечно, не то, что он привезет в Швецию одним кузнецом меньше, но что, получив тайное поручение от королевского резидента, он проболтался о нем слуге, как какая-нибудь жена сапожника, которая поссорилась с прислугой! Чтобы увезти кузнеца, Нумменс стремился его возвратить, не жалея затрат…
Слова боярина о желании купить пистоль или саблю Нумменс понял как намек на то, что боярин не прочь пойти на уступку за хороший подарок. Он готовно и торопливо извлек из кармана небольшой пистоль с красивой чеканкой ствола и тонко отделанной рукоятью и положил на стол перед Романовым.
– Господин Логин не знал, что ты, боярин, любителен до пистолей и до клинков. Бьет челом тебе рижский купец сим пистолем гишпанского дела, – сказал толмач, переводя слова Нумменса, и сам купец подтвердил их значение глубоким заискивающим поклоном.
Но в глазах боярина скользнула насмешка.
– Не хуже и наши пистоли тульского дела, – ответил боярин, рассматривая пистоль. – Видал ли ты наши пистоли, купец? Ездил в Тулу пистоли глядеть? Кузнецы оружные в Туле не худы!.. Недалече время – от нас повезешь сей товар в Стекольну…
У Нумменса прервалось дыхание. Он понял, что не ошибся, что беглый кузнец в самом деле скрывается на боярском дворе Романова, он также понял и то, что боярин знает о том, кто таков этот «слуга» и зачем он так надобен Нумменсу… Было явно, что тульский кузнец изменил своей королеве и проболтался русским о том, почему и зачем его увозили в Швецию…
Немец залопотал заплетающимся языком что-то столь несусветное, что толмач, в удивлении глядя на него, не мог перевесть ни слова.
– Николка, – окликнул боярин мальчика-слугу, – сбегай в опочивальню, неси сюда живо кедровый ларец.
– Отдарю тебя нашим пистолем, – сказал Романов Логину Нумменсу, отпирая ларец и подавая ему блеснувшее синевой оружие…
И, рассматривая подарок боярина, Нумменс прочел чеканенное уже знакомыми ему русскими буквами: «Тула. Оружный мастер Иван Липкин».

2

Кузя жил в доме крестного, упорно отказываясь возвратиться домой, пока не узнает чего-нибудь об Иванке.
Толстый, неповоротливый тяжелодум в первый день был так ошеломлен решением крестного, что не нашел никаких слов для защиты Иванки. Только тогда, когда Иванка уже ушел, стремительно и почти что не попрощавшись ни с ним, ни с крестным, Кузя спохватился и вступил в пререкания с подьячим:
– Слыхано ль дело из дому малого выгнать зимой! Басурманы того не творят! Вот придет в другой раз Иванка, и с ним уйду! – решительно заявил Кузя крестному.
Он ждал день, два, неделю, месяц… Иванка не приходил. Через месяц подьячий сказал, что Кузя может с попутными ямщиками поехать домой. Но Кузя наотрез отказался:
– Вместе с Иваном из дому ушли. Что я бачке его скажу?!
И Кузя каждый день выбегал на большой торг, толкался в съестных рядах, забегал к каруселям, качелям. Если слышал звон бубна, рожок или волынку, он торопился туда, зная склонность Иванки ко всякого рода забавам и надеясь найти его за каким-нибудь скоморошьим промыслом. Но Кузя боялся, что Иванка может зайти без него, не застать его дома и снова надолго исчезнуть, и с торга он снова спешил домой, к крестному.
– Эх, Иван, Иван! Ну куды же ты девался? И как я тебя одного-то пустил!.. Не дай бог, что стряслось, – со вздохами часто ворчал себе под нос осунувшийся от горя Кузя.
После святок от Прохора Козы из Порхова была получена весть о том, что мать Кузи больна, и подьячий решительно приступил к Кузе.
– Что ж, Кузьма, может, что и стряслось с твоим другом недоброе, – ведает бог, я того не желал и иным никому никогда не желаю лиха. Даст бог, жив твой Иванка, придет ко мне – и без тебя я приму его лучше, чем сына родного. А у тебя, слышь ты, матка недужна. Случись – помрет. Ты себе вовек не простишь, что домой не приехал ее перед смертью видеть. Мне надо коней отправить за Новгород в Сольцы. Ты их и погонишь. А как коней сдашь на ямской двор, там далее до дому довезут тебя на ямских с попутным…
Отчаявшись дождаться или найти Иванку, Кузя сдался и согласился ехать, сопровождая коней Ямского приказа Ямской приказ – ведал организацией ямского, то есть почтового, дела.

.
С ним должны были ехать стремянный стрелец Стремянные стрельцы – входили в особые стрелецкие отряды, составлявшие личную охрану царя, его гвардию.

и двое московских ямщиков, сам же Кузя в проходной грамоте Проходная грамота – документ, предоставлявший право свободного передвижения по стране в указанном направлении.

был писан подьячим Ямского приказа. Для охраны коней на дорогу он получил пистоль и был по-мальчишески горд поручением крестного…
Подьячиха напекла уже подорожников, и Кузя совсем собрался, когда вышел в последний раз поглядеть на Москву и заказать у Иверской чудотворной иконы молебен о здравье болящей матери.
Только он вышел из дома крестного, как возле крыльца столкнулся с Иванкой, спешившим к нему.
– Иван! Господи! Ваня! Иванка! Голубчик, родимый Иванка! Куды ж ты пропал!.. – кричал Кузя, тиская друга в объятьях.
Направляясь к Кузе, Иванка решил с ним держаться сурово и только сказать, чтобы тотчас послали с попутными ямщиками упредить Гаврилу о несчастии с изветом. Сказав, Иванка решил попрощаться и тотчас уйти, но жаркая встреча заставила его вмиг позабыть обиду, и он так же крепко и искренне обнял друга.
– Тише, дьявол, задавишь! Ведь экий возрос! Гляди-ка, на сколь меня больше стал, Ваня. Ну что же, идем в избу, – позвал Кузя. И только теперь заметив стоявшего рядом с усмешкой в глазах медведчика Гурку, он повернулся к нему.
– Здорово, Первой! Эк ты тоже возрос на Москве, не признаешь! – он протянул Гурке руку.
– Здоров, Кузьма! Только я не Первой, а Гурей.
– Тьфу, пропасть! Я мыслил, Иванка с братом пришел, обознался! – воскликнул Кузя. – Идемте в избу, – повторил он.
Подьячий был с утра уж на службе в приказе, подьячиха собиралась на торг, и друзья остались одни. Иванка тотчас поведал Кузе о том, что случилось…
– Вот Июда, собака проклятый! Чего ж теперь деять, Иван? Всем беда будет дома, и дядю Гаврилу, и бачку, и всех иных схватят да станут мучить, – в раздумье сказал Кузя.
– Мочь бы, сила. Я б Ваську своей рукой задавил да извет бы отнял! – воскликнул Иванка.
– Ищи ветра в поле! Москва велика – где сыскать! – сказал Кузя со вздохом. – Да я сам собрался уж во Псков. По дороге домой его, может, еще и встрену. Кабы мне людей верных с собою, напали б в пути да нобили Ваську с холопами вместе.
Сознание того, что за пазухой у него завелся пистоль, сделало Кузю воинственней и храбрей.
– Они на конях, не догонишь, – сказал Иванка.
– У меня будут целых четыре тройки – двенадцать коней, да каких!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97