– А которые дворяне к войску боярскому едут, и тех побивать насмерть, – добавил Гаврила.
– Кругом побивать! – упрекнул Томила. – «Побивать, побивать, побивать…» Чисто, как палачи!..
– А что же нам деять-то с ними, Иваныч?! Впрок, что ли, солить али квасить? Они на нас лезут с ружьем ведь!
– Еще, Иваныч, пиши: Всегородняя земска изба велит, кои крестьяне с городом в мысли, и тем крестьянам травы дворянски косить, яровые на землях дворянских сеять, озимые убирать, во дворянских угодьях рыбу ловити…
– Не мочно писать, Левонтьич. Земска изба того не указывала, – перебил Томила.
– А пиши, коли так, не «Земска изба», а «велит земский староста Гаврила Демидов» травы дворянски косить, хлеб убирать и рыбу ловить, а кои помещичьи приказчики сильны учинятся крестьянам, и тех земский староста Гаврила велит слать к нему на расправу…
– Да что же ты, царь, что ль, али князь удельной?! – воскликнул Томила. – Как так писать «Гаврила велит»? Кто знает Гаврилу?!
– А кто не знал, тот узнает! Спросят – какой Гаврила, а другой скажет: «Кто никого не боится и правду любит, то и Гаврила!»
Яга и Прохор захохотали.
– Верно, Левонтьич!
– Пиши, не бойся, пиши, Иваныч, а припись я сам поставлю. Моя рука, мой и ответ! – разошелся Гаврила.
– А сколь же стрельцов посылать? – спросил Прохор.
– По пять человек с десяток ватажек, а вместе десятков пять. А в каждом пятке один за десятника старшиной, – подсчитывал хлебник. – Да еще, Томила Иваныч, ты им в наказе пиши, чтобы мужиков не грабили, не обижали, а на коих стрельцов крестьяне жалиться станут, и тем быть в городе в наказанье жестоком кнутами, – спохватился Гаврила.
Томила в общем молчанье писал наказ. Закончив, он тряхнул песку из песочницы.
– Припись ставь да печатай, – сказал он, подавая готовую наказную грамоту.
Гаврила поставил подпись и взялся за воск для печати. Томила закрыл чернильницу и хотел ее спрятать привычным движением на пояс, но хлебник остановил его:
– Постой, погоди, еще наказные грамоты станешь писать.
– Кому?
– Стрелецким пятидесятникам – Сорокаалтынову да Соснину: сидеть им, Сорокаалтынову с дворянином Тюльневым, с полсотней стрельцов, в Снетогорском монастыре, а Соснину с дворянином Сумороцким – в Любятинском. Да коли придет осада, то крепко в осаде сидеть, гонцов боярских и войска дорогами не пускать на вылазки лазать, корма у Хованского отбивать да чинить непокой во стане боярском, а буде станут на приступ лезть – отбивать, а станут дерзати на псковские стены бояре, то бить по их рати из пушечного снаряду и из пищалей. А трудников монастырских ратному делу наскоро обучать да прибирать во стрельцы, а из стен монастырских никого бы отнюдь в боярский стан не выпускивать, а кто побежит – побивать насмерть.
– Левонтьич, полсотни стрельцов на кажду обитель мало. По сотне надобе посылать, – подсказал Яга.
– Где ж столько сотен кидать напасешься?! – вмешался Прохор. – Полсотни будет! А надо более, то из трудников себе приберут. А далее так написал бы, Иваныч: кто из стрельцов и дворян похочет бежать в стан боярский, и того тут во Пскове дом разорим и семейку побьем.
Караульный стрелец, стоявший у Земской избы, стукнул в окошко.
– Гаврила Левонтьич, тут малый тебя спрошает, – окликнул он.
– Что за малый? Впусти.
– Дядя Гавря, выдь на одну духовинку! – послышался знакомый голос с улицы.
Хлебник узнал Иванку.
– Входи, Иван, – громко позвал он.
Иванка вошел весь какой-то взъерошенный, бледный, весь сам не свой и стал у порога…
– Иди, садись с нами, – позвал Гаврила. – Что-то с тобою стряслось?
– Дядя Гавря, ведь я не таил, как прибег… ты велел потаиться… – сказал Иванка дрогнувшим голосом и умолк, не в силах говорить дальше.
– О чем потаиться, Ваня? Чего ты плетешь? – не понял Гаврила.
– Про извет, про Первушку… – выдавил с болью Иванка.
– Ну, что еще сотряслось? – нетерпеливо спросил хлебник.
– В измене меня… – продолжал Иванка и снова запнулся. – Первушка в город влез от бояр, и они на меня… и на бачку поклепом…
– Эк он до завтра не кончит, Левонтьич, – вмешался Прохор, – я ведаю все: изменного дела Иванкина не было в Москве никакого, да то один я от Кузьки знаю, а город не ведает. На Иванку извет написан: вот он и сам не свой… Ему бы ныне из города вон покуда. Я мыслю его с Копытковым отпустить к мужикам…
– Поедешь, Иван, побивать дворян по уездам? – спросил Гаврила.
– Где их ни бить, все одно, дядя Гавря! Велишь во Пскове всех перебить, и сейчас учну с Чиркина в Земской избе.
– Ну-ну, ты потише! – остановил Томила.
– Не всякое слово в строку, Томила Иваныч, – отшутился Иванка. Он увидел, что старые друзья ему верят, и ожил.
– Беги за Копытковым, призови его скорым делом. Мы станем тут ждать, – сказал Иванке Коза.
В ту же ночь Иванка, в числе полусотни стрельцов, под началом Копыткова, выехал поднимать на дворян уезды, а две стрелецкие полсотни тою же ночью тайно выбрались в монастыри – Любятинский, на Новгородской дороге, и Снетогорский, стоявший при дороге на Гдов.


Глава двадцать четвертая

1

Иванка выехал с Копытковым ночью из Завеличья в числе полусотни стрельцов и казаков, направленных Гаврилой к крестьянам. Они миновали городские заставы и переправились вплавь через Великую, не доезжая Пантелеймоновского монастыря.
За Пантелеймоновским монастырем в лесу они разделились. Часть стрельцов и казаков отправилась в сторону Опочки, другая часть должна была обойти главные силы Хованского и позади них выйти лесами в крестьянские селения возле Московской дороги.
Собиралась гроза. Во мраке ветви хлестали по лицам.
– Подмокнем, как куропаточки, Иов Терентьич, – сказал Иванка десятнику.
– В Печорах Печоры – Печорский монастырь, одна из порубежных крепостей; стояла на литовской границе, западнее Пскова.

переночуем, – спокойно ответил Копытков.
– Как в Печорах? Мы не на той дороге. Печоры назад, к литовскому рубежу.
– Тут Печоры свои, – загадочно отозвался десятник. – Печоры свои и монахи свои, а игумен мне знамый малый.
Они ехали глубже и глубже в лес. Вековые стволы обступали теснее заросшую и давно уже не езженную дорогу. Выбрались на поляну.
Копытков тпрукнул. Весь отряд сгрудился возле начальника.
– Робята, садись на полянке без шуму. Что слышать будете с той стороны, знаку не подавайте. Три раза свистну – молчите. А как в другой раз три раза свистну, то разом по коням и все ко мне, – приказал Копытков. – Иванка, едем со мной.
Во мраке тронули они дальше своих коней, с трудом пробираясь меж частых стволов.
– Глаза от сучков береги. Мой дед так-то по лесу ночью навеки без глаза остался, – сказал Копытков.
Сидя в седле, он вложил в рот пальцы и свистнул. Иванка при этом вспомнил бабкину сказку про Соловья-разбойника, от свиста которого сыпался с дерева лист. Копытков свистнул второй раз и третий…
– Иов Терентьич, ты сколько пальцев кладешь в рот? – завистливо и восхищенно спросил Иванка.
Но в этот миг откуда-то из-под конских ног раздался ответный свист.
– Иов Терентьич! Здорово! – послышался неожиданно тонкий, почти девичий голос. – Давно у нас не бывали.
– Павел дома, Илюша? – спросил стрелец.
– Только что воротился с Московской дороги. Стрельцы московские увязались, – ответил Илюша из темноты.
– Веди нас к Павлу.
– Слазьте с коней. Тут талые воды тропинку размыли, пешим придется, – сказал Илюша. – Коней тут покиньте, никто их не тронет.
– А волки?
– Волк у Печор не ходит, – похвалился Илюша. – Павел Микитич велел их живьем ловить и хвосты топором сечь, а там и спускать на волю. Четырем порубили хвосты. Более ни один не лезет. Овец и то без собак пасем.
Держась за кусты, они спустились в овраг. Скрытый меж кустов, под корнями громадного дуба был вырыт ход под землю.
В темном проходе Илюша толкнул ногой дверь, и они очутились в просторной избе, освещенной лучиной. Рубленые бревенчатые стены и бревенчатый потолок засмолились от дыма и копоти. Большая черная печь, струганый стол под иконами, лавки вокруг стола – все было как в самой простой избе. Не хватало только окошек.
– Павел, здоров! – сказал стрелецкий десятник от порога.
Чернобородый мужик лет тридцати, доброго роста, поднялся из большого угла, шагнул навстречу Копыткову и обнялся с ним.
– Давно не бывал, брат, – сказал он.
– Слыхал про наши городские дела?
– Как не слышать! Ныне и мы наскочили на ваших недругов. На Московской дороге робята нарвались на сотню московских стрельцов, насилу ушли. Сеню Хромого, однако, насмерть побили, проклятые. Матка-старуха осталась, плачет… Что за малец с тобой?
– Казачок из Пскова, – сказал десятник, кивнув на Иванку.
– Здоров, казак, будешь знакомый с Павлом. Чай, слыхом слыхал обо мне? – спросил с достоинством Павел.
Иванка тут только понял, куда он попал.
– Слыхал про тебя, – сказал он. – Ты, сказывали, в красной рубахе.
Павел захохотал:
– У меня и синяя есть!
Павел Печеренин был из крестьян Ордина-Нащекина. Разоренный недоимками после трех засушливых лет, он сбежал из деревни в лес, вырыл пещерку и стал промышлять разбоем. Он жег дворянские дома, грабил проезжих торговых людей, нападал на обозы и гонцов. Один за другим к нему приставали беглые крестьяне от разных дворян, были даже других уездов.
Опасаясь его, купцы нанимали большую охрану к торговым обозам, а воевода не раз высылал для поимки его стрельцов. Но стрельцы не могли уловить крестьянского атамана. Среди народа во Пскове шел слух, что Павел Печеренин как-то связал в лесу высланных против него стрельцов, угостил их на славу в своих Печорах и отпустил.
Так и было оно в самом деле: стрелецкий десятник, попавшийся к Павлу в плен, был Иов Копытков.
«Вам что за дворян стараться! – сказал ему Павел. – Ратные люди должны свою землю от недругов оборонять, а не нас, крестьянишек бедных, брать на извод. Вы меня, братцы, не троньте, и я вас не трону».

2

Павел пустил Копыткова с товарищами на волю, и они остались друзьями.
Крестьяне всего уезда знали по имени Павла и жаловались ему на своих господ. Павел не трогал по дорогам проезжих крестьян и бедных прохожих. Говорили, что земский староста Менщиков, опасаясь ватаги Павла, из посада Сольцы как-то тащился во Псков пешком, одетый в худой зипунишко, неся сто рублей серебром в заплечном мешке, и будто разбойники Павла, встретив его на дороге, дали ему на бедность четыре алтына.
Рассказывали, что Павел поймал в лесу литовских лазутчиков, тайно пролезших через рубеж, и повесил их на сосне, а грамоты их отослал к воеводе, чтоб ведал хитрые замыслы иноземцев.
Иванка глядел с восхищением на этого молодца, который годился в сказку и статью и славой.
Поверх белой рубахи на нем была длинная чешуйчатая кольчуга. В отличие от других разбойников, наполнявших избу, он носил не лапти, а сапоги. На лавке возле него лежали сабля, медвежий нож и пистоль.
Рогатины, копья, рожны были везде по стенам и в углах. Тут же висели полные стрел колчаны, гнутые луки, навязни, палицы, кистени.
Человек десять разбойников спали вповалку на полу на подстилке из веток и моха. Другие сидели кружком в беседе возле стола. У печи сушились онучи.
– Садись, Иов, гости. И ты с ним… как звать-то, казак?
– Иваном.
– Садись, Иван, вечерять, – позвал Павел.
– Ждут меня, Павел, стрельцы да казаки, десятков пять человек. Пустишь ли ночевать в Печоры? – спросил Копытков.
Разбойничий атаман пытливо взглянул на десятника.
– Хитрость таишь какую?
– Ты, Павел, бога побойся. Или я с тобой крестом не менялся! Какую измену страшную ты на меня помыслил! – обиделся Иов.
– Ты не серчай, Иов Терентьич, брат. Потому спрошаю, что был у нас уговор: дорогу ко мне в Печоры людям незнаемым не казать.
– То было, Павел, время иное, – сказал Копытков. – Тогда я служил воеводе, а ныне городу. Тогда стрельцов на тебя посылали боем, а ныне я к тебе для того приехал, чтобы в ратную службу звать.
– Кого звать в ратную службу?! – удивленно воскликнул Павел.
– Тебя. Дворян побивать да беречи дороги, боярских гонцов ловить с грамотами в пути. Привез я тебе пищалей, свинцу да зелья… и грамоту от всегороднего старосты, от Гаврилы Демидова. Хошь идти в ратную службу ко Всегородней избе?
– Дворян побивать? Да такую-то службу я целых пять лет правлю! Мне что Всегородняя изба! Я сам себе староста всеуездный!.. Землю съешь, что без хитрости лезешь в Печоры?
– Земля без вреда человеку, чего же не съесть! Поп сказывал – грех, да ладно! – махнул рукою Копытков. Он ковырнул ножом земляной пол жилища и, подняв кусочек земли, кинул в рот. – Чтоб сыра земля мне колом в глотке встала, коли недобро умыслил! – сказал он и проглотил комок.
– Ну, веди же свою ватагу. Для добрых людей теснота не обида! – сказал Печеренин.
Получив пищали, свинец и порох, присланные из Пскова Гаврилой Демидовым, Павел Печеренин кликнул клич среди мужиков уезда, и за несколько дней в ватагу лесного атамана сошлось еще более полусотни новых крестьян.
Несколько дней Копытков с другими стрельцами учили их, как надо строить засеки и острожки, как стрелять из пищалей и биться саблей, как сесть в засаду на конников и как нападать на пеших.
Они раскинули стан в лесу невдалеке от Московской дороги, построили в чаще землянки и шалаши из ветвей, поставили возле стана острожек, выставили повсюду заставы.
Павел Печеренин думал заняться разорением всех окрестных дворянских домов, но Копытков поспорил с ним.
– Прежде, Павел, ты был один. А теперь дворян без тебя разорят и пожгут, а ты береги дорогу, имай послов да побивай дворян по дорогам, кои на службу к боярину едут под псковские стены, – сказал Копытков.
– А что мне за указ ваши земские старосты! – возражал Павел. – Я вольный лесной атаман. Где хочу, там и бью дворян. Прежде бил без указки и ныне так стану.
– В ратном деле лад нужен, Павел. Ныне уж не разбоем, а ратью народ на них поднялся, и творить нам не по-разбойному, а по-ратному надо.
– О чем у нас спор? «Не бей по башке, колоти по маковке»! – засмеялся Павел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97