– «…И то затевает заводчик Томилко Слепой с товарищи воровски, а вам, псковичам, о том было б челом бить, не заводя мятежу…» – читал Снякин внятно и четко.
Голос его был довольно громок, чтобы быть слышным во всех концах площади… Федор Коновал держал за его спиной фонарь, освещая царскую грамоту.
– «…Николи не бывало, что мужикам с боярами и с окольничими и воеводами у расправных дел быть, и впредь тому не бывать…» – продолжал читать Снякин.
Народ молчал. Это не было просто внимание. Собравшихся охватило задумчивое оцепенение: до сих пор народ думал всегда, что народные челобитья не доходят к царю. Царь милостив, а бояре злы и к нему челобитий не допускают… Теперь челобитчики ясно сказали, что видели самого царя и от него из рук приняли ответную грамоту. Народ угрюмо молчал, слушая несправедливые и озлобленные слова царского ответного послания.
Царская грамота с торжеством рассказывала о предательстве Никиты Романова и о судьбе казака Мокея.
Называя псковитян «изменщиками» и «ворами», царь требовал выдать «заводчиков» мятежа и грозился посылкой на Псков «больших воевод».
– «…И мы, великий государь, тем вашим челобитчикам велели наши царские очи видеть…» – читал дальше Снякин.
– Плевать в твои царские очи! – громко воскликнул Гаврила.
– Как в царские очи плевать?! Ты что молвил?! – ощерившись, крикнул Снякин. – Господа, что же вор плетет?! – обратился Снякин к народу, ища сочувствия.
– Бей Гаврилку! – выкрикнул второй челобитчик, Тимошка Рузувай. – Связать всех заводчиков да послать в Москву!
Со всех сторон в темной гуще ночной толпы забряцало оружие…
Прохор Коза понял первый, что среди челобитчиков заговор с казаками и стрельцами старого приказа.
– Продают, изменщики! – гаркнул он на всю площадь и выдернул саблю. – Стоим за правду!.. За Псков постоим!
Сабля его встретила саблю Снякина…
Над площадью закачались факелы.
– Бей воров и заводчиков! – заорал во всю глотку Снякин. – За государя стой, братцы!
Стрельцы приказа Чалеева и товарищи Снякина, казаки, через толпу пробивались с разных сторон к дощанам, стараясь наделать как можно более шума, чтобы казалось, что весь народ против «заводчиков». Поняв, что они хотят в ночной сумятице перебить старост, новые стрельцы и меньшие посадские стискивали заговорщиков в толпе и не пропускали… На площади уже завязалась драка. Какой-то посадский в сумятице ударил по голове обушком казака. Казаки кинулись заступаться за своего, посадские – за своего…
– За государя, братцы! – надсадно кричал Рузувай с дощана на всю площадь.
Прохор Коза ловким ударом ноги сбил его вниз с дощана. Тот упал, вскочил на ноги, разъяренно выхватил из-за пазухи пистоль, но чья-то дубина снова свалила его с ног, и толпа посадских набросилась на него…
Крики свалки раздавались с площади. Факелы раскачивались, словно дикие огненные птицы. Тени домов метались, как во время большого пожара. Люди боролись врукопашную, крепко схватившись, катаясь по земле и колотя друг друга головами о бревенчатый настил мостовой.
Разбрасывая людей, как щенят, Уланка пробрался к самой Рыбницкой башне, внезапно оттолкнул от сполошного колокола старика Фаддея и дважды рванул колокольную веревку. Это был знак, что старосты призывают к порядку.
При свете факелов на дощане появился рядом с Томилой человек в странном, коротком, немецкого склада платье.
– Братцы, други, товарищи! – крикнул Томила, силясь перекричать толпу. – Слушайте, горожане! Други мои, драться отстаньте!
Толпа приутихла, заметив на дощане городского любимца и узнав его голос.
– Из Сумерского погоста прибег к нам, ко всему городу, человек с большими вестями! – воскликнул Томила. – Велите тому человеку вам слово молвить!
В толпе раздались возгласы одобрения. Схватка утихла.
Стоявший рядом с Томилой человек поклонился народу.
– Горожане, братцы, здоровы ли? – бойко выкрикнул он. – Я, братцы, солдат – по-русски сказать, по-нашему – ратник. Наше, братцы, солдатское житье в Сумерском погосте – хошь живи, хошь сдохни! Начальники, братцы, над нами немцы ратные. Во псы так псы! Чистые собаки! – продолжал солдат. – А услышав, братцы, что вы на бояр и на немцев, и мы с вами станем стоять до последнего, насмерть! А письмо ваше мы не по разу чли. А ружье у нас, братцы, во всем исправно. С тем и шел к вам… Ан тут осада! Насилу пробрался. День в овраге лежал. Стрельцы московские ладят острожек, у самой дороги лес рубят. Береза упала, чуть меня не зашибла. Ан все же, братцы…
– А чего на тебе кафтан короток? Ты, часом, не немец? – перебил его кто-то.
– Да что вы! Какой же я, братцы, немец! – даже в каком-то испуге воскликнул солдат.
– Сам сказываешь, немцы у вас головами ходят.
– Да какой же я, прости господи, голова!
– А тебя не немец ли к нам подослал? – раздался второй голос.
– Буде брехать, псковитяне! – остановил Коза. – Слышь, человече… как ты зовешься – запамятовал!
– Солдат.
– Ну, солдат, а много ль вас будет?
– Два ста фузей нас в Сумерском погосте.
– А в каждой фузее сколь? – не поняв нового слова, спросил Прохор.
– Фузея, братцы, ружье, сказать по-нашему, будет пищаль, только полегче, чем у стрельцов. Два ста солдат – два ста и фузей, и палят исправно. На том меня и послали.
– Слышали, господа? – обратился к толпе Томила. – День за днем пристают города и ратные силы. Наш город силен и в измену не дастся. Сомутителям срам! Свести их в тюрьму за измену городу. Да прочие, братцы, идите все по домам. А что до острожка, про кой говорил солдат, и об том острожке ратные люди рассудят, как быть, и бог не допустит худа. А уличанские да сотские старосты скорым делом в Земскую избу, не мешкав, к совету спешите.
И народ подчинился призыву Томилы. Толпа полилась с площади в улицы. Стрельцы новых приказов повели в тюрьму смутьянов-челобитчиков и для бережения земских старост заняли караул у Всегородней избы, где собрались на совет выборные.
– Господа горожане псковские! – крикнул Томила. – Изменщики Никифорка Снякин, Тимошка Ефимов и Федька Коновал скручены.


Сон города в эту ночь был недолог: часа через два после схода позывщики прошли под окнами без барабанов и колокольного звона, будя горожан и сзывая на сборные площади по местам.
К рассвету толпы стрельцов и посадских стояли под стенами и у Петровских ворот, готовясь к вылазке. Отдаленный стук топоров и скрипенье пил доносились до стен из поля.
Лазутчики, высланные Максимом Ягой, узнали, что возле Гдовской дороги Хованский строит острожек.
В Земской избе Устинов, Русинов, осторожный Мошницын и призванные к совету дворяне были против того, чтобы идти на вылазку и первыми вступать в бой. На них восстали меньшие с хлебником во главе.


– Своей головы блюдете, заводчики, и в неравную битву ведете людей… Сколь душ напрасно загубишь, Гаврила! Не грех ли? – говорил Устинов, когда обсуждали дело в Земской избе.
– А кто тебя за попа поставил грехи указывать! – огрызнулся Максим Яга.
– Я души людские губить жалею. Легче мне к боярину нынче выйти с веревкой на шее да и сказать: «Казни, боярин, меня. Я в Земской избе был выборным». Пусть меня город пошлет к нему – я пойду, а народ на вылазку посылать не стану, – шумел дворянин Чиркин.
– Пущай нас показнят, своей башки не хочу блюсти, – сказал Устинов. – Крови русской жалею. Усобицу бог не простит нам. Надо с боярином миром…
– Ты что молчишь? – спросил Яга кузнеца.
– И я жалею людей. Серчай не серчай, брат Гаврила, а я не повел бы людей из стен.
– Идите из Земской избы домой под перины! – воскликнул Гаврила. – На то ли пороховые ключи всем городом народ отымал, на то ли снаряд и стены чинили, чтобы воевод хлебом-солью стречать?! Хотите полгорода на терзание палачам выдать?! – Хлебник гордо выпрямился и отчеканил: – Меня не вы, а народ обрал земским старостой, чтобы за город свой кровью, и головой, и спасеньем души стоял. То и стану. А кто, посадские люди, страшитесь – идите домой!.. Идите домой… – повторил он.
Робкие умолкли.
Земские выборные решились на вылазку, чтобы разрушить и сжечь новый острожек Хованского, не допустив окончательно отрезать дороги из города.
Тою же ночью в поздний час позывщики прошли под окнами, без шума будя горожан и созывая улицами сойтись на сборные площади по местам, захватив оружие.
В мутных сумерках пасмурного рассвета толпа стрельцов и посадских стояла у Варламских ворот, готовясь к вылазке. По-прежнему со стороны боярского войска стучали топоры. Хованский спешил возвести свое укрепление.
Их собралось человек пятьсот у Варламских ворот – конных и пеших.
Первой должна была идти сотня молодых стрельцов с Прохором Козой. Они несли с собой сухой хворост, пропитанную смолой паклю, огнива и труты. Их дело было подкрасться под стены и запалить острожек.
Сзади них приготовился отряд в три сотни пеших стрельцов Максима Яги, которые должны были подобраться поближе, залечь и стрелять из пищалей, не давая московским людям гасить подожженный острожек.
Из рассветного тумана верхом выехал хлебник Гаврила. С ним рядом в кольчуге и с саблей в руках прискакал и Томила Слепой.
– С богом, пошли! – сказал хлебник. – Воротные, отпирай.
С толпой молодых стрельцов псковитяне рванулись вперед, за распахнутые ворота. Пригибаясь к земле, хоронясь за кусты и в бурьян, они подвигались на стук топоров. Якуня услышал, как за спиной клацнул запор городских ворот, город замкнулся от них, и робкому не было больше возврата – путь открыт был только вперед, на врага. На мгновение замерло сердце, но Иванка над ухом шепнул:
– Бежим!..
Они побежали вперед. Оглядываясь по сторонам, Якуня видел, как в тумане мелькают люди, припадают к земле и снова бегут… У каждого за спиной была ноша: вязанка хвороста, смоленая пакля, солома, а в кармане – огниво и трут. Бежать было трудно и жарко. Все тело покрылось потом, а во рту пересохло…
Стук топоров раздавался теперь совсем близко… Вот насыпь земли, за насыпью ров, а за рвом деревянный сруб, как большая изба… Наступающие остановились, припали за свежую, влажную глину, выброшенную лопатами изо рва, и несколько мгновений никто не решался первым ступить на насыпь. Иванка взглянул на Якуню. Сняв шапку и сунув ее за пазуху, Якуня крестился… Иванка последовал его примеру и сунул шапку за пазуху, но не успел перекреститься, как Якуня скакнул на насыпь и спрыгнул в ров… Иванка – за ним. В этот же миг подоспели и другие псковитяне.
– Кто тут?! Кто там?! – испуганно заорал от острожка задремавший было караульщик.
Он поднял пищаль, но псковский десятник прыгнул к нему и ударил прикладом по голове…
Топоры и пилы внезапно замолкли: строители острожка прислушивались. В наступившей тишине псковитяне, отчаянно торопясь, карабкались изо рва к бревенчатому срубу острожка.
Иванка взобрался первым и подал руку Якуне. Они подскочили к срубу из толстых бревен. Вокруг затрещали выстрелы, раздались крики и стоны…
– Зажигай!
Московские стрельцы, засевшие за недостроенными стенами, старательно били из пищалей, но пальба их почти никому не вредила, и псковичи заняли уже часть деревянных стен, накладывали хворост, стружку, смоленую паклю и зажигали костры под стенами постройки…
Якуня, снискавший себе боевую славу еще в первый день осады, стал неугомонным воякой: он подбегал ближе других к врагу, просовывал ствол пищали через бойницы и бил внутрь острожка. И, как в первый раз, он все время сам себе улыбался.
Псковитяне увлеклись. За дымом от смолы и пакли они не заметили, как со стороны Снетогорского монастыря на них неслась конница, а хворост, казалось, не разжигал, а только коптил толстые свежие бревна.
Якуня схватил у кого-то из рук охапку хвороста и кинулся снова под стену. Он разжег хворост и следил за разгорающимся огнем, пока не увидал, что его товарищи бегут, преследуемые дворянами Хованского. Вот один упал, двое, еще, еще… Тогда, бросив все, он подхватил пищаль и помчался вдогонку своим…
Иванка, убегая, оглянулся… Он увидел, как сквозь кусты мчится Якуня, как, выскочив из-за стен острожка, уже не боясь никого, москвичи палят вдогонку ему из пищалей… Страх за друга, за брата Аленки, остановил Иванку.
– Назад! Якушка отстал! – крикнул он своим и сам повернул навстречу дворянам.
Весь псковский отряд задержался.
– Назад! – крикнул кто-то еще, и десятка два храбрецов побежали вслед за Иванкой обратно.
Не ожидавшие отпора дворяне сдержали коней и столпились в кучку…
Иванка бежал к Якуне. Он понял, что пули московских стрельцов уже не настигнут друга… Якуня уже близко… Как вдруг с поднятой саблей сам голова дворян пустил коня на Якуню.
– Якунька, держись! – крикнул Иванка.
Он видел, как Якуня, спасаясь от всадника, скользнул в овражек и выстрелил. Князь, пораженный пулей, выронил саблю и повалился с седла. Дворяне кинулись мстить за начальника и окружали Якуню, как зверя в норе. «Убьют, растерзают!» – подумал Иванка. С громким криком он припустился на помощь… И вместе с товарищами уже добрался до овражка. Из кустов скатились они к Якуне в овражек и щетиною выставили копья и дула пищалей. Дворяне не смогли ворваться в овраг, боясь, что между кустарником и деревьями будет труднее биться…
Но внезапно от Любятинского монастыря, где стоял князь Мещерский, к овражку примчалось еще два десятка всадников. Бородатые, в странной и допотопной какой-то сбруе, с палицами и дедовскими мечами, в деревянных и кожаных панцирях, они спешились и ворвались в овражек… Дворяне Путятина, опасаясь задеть их пулями, прекратили пальбу. Как вдруг весь отряд примчавшихся богатырей выскочил из кустарника. Посажав псковских стрельцов на своих коней, они сами вскочили в седла и по двое на каждом коне с другой стороны оврага выскочили ко псковским стенам… Дворяне Путятина опомнились поздно…


Начальником странных воинов, въехавшим в Варламские ворота с молодым раненым псковским стрельцом впереди, оказался Кузя. Остальные были крестьяне новгородских погостов и деревень, разодетые в самодельные доспехи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97