– Младшему сколь годов?
– Десять, государь.
– Всех разослать – и робят, и хозяйку, и сам беги созывать приказных, – властно сказал незнакомец, – духом были бы тут! Скажи – окольничий и воевода князь Василий Петрович Львов указал быть не мешкав…
– Слушаю, князь воевода! – обалдело поклонился Пронька, который ничего не слыхал о приезде нового воеводы. – А ты нешто тут ждать станешь? Я тебе съезжую отворю, государь.
Хомут хлопотливо снял с пробоя съезжей избы огромный тяжелый замок. Новый воевода по-хозяйски вошел и брезгливо осмотрел помещение.
– Хозяйку не посылай за приказными – сам беги да робята, а хозяйке вели полы вымыть. Срам развели! – строго сказал воевода.
– Слушаю, князь воевода!
Хомут убежал.


Воевода Собакин не успел распродать воеводского добра. Смена ему пришла из Москвы нежданно – царь прислал нового воеводу, ожидая, что он крепко возьмет в руки всех бунтовщиков и заставит их покориться.
Князь Василий Петрович хотел показать свое мужество и решительность: приняв от Собакина пороховые и городские ключи, он велел ему собираться в Москву, а сам один отправился в съезжую избу. Этим хотел он доказать, что никого не боится, про себя же рассчитывал, что в одиночку не очень приметно… Но на дверях съезжей избы он увидел замок. Только во дворе стояли стрельцы, охраняя каменную клеть, где были положены деньги Нумменса. Увидев замок, воевода спросил у стрельцов, где сторож, и вошел сразу к Проньке в сторожку…
Жена одноглазого уже мыла полы, когда явились первые двое подьячих.
– Бесстыдники! – заорал на них воевода, и оба бухнулись на колени. – Пошто по домам хоронитесь, тараканья порода?
– Смилуйся, князь воевода! Старших нет в приказе, а малым что по себе делать!
– Жалованье государево жрете, – продолжал воевода, – значит, сидеть надо. Не ваше дело больших судить. Приходи да болваном сиди, а сиди! Ишь ты!..
Приказные стояли на коленях. В это время вошли еще двое.
– Еще срамники! – заорал громче прежнего князь Василий Петрович.
Взглянув на двоих, стоявших на коленях, вновь пришедшая пара подьячих тоже бухнулась на колени.
– Запорю всех вас, бунтовщиков! – бушевал воевода. – Посулы да помины брать – вы! Жалованье государево жрать – вы! А в съезжей избе в урочное время быть – так не вы?!
Робко вползали один за другим подьячие и становились рядком на колени. Между тем сторожиха домыла избу до самых приказных, подтерла вымытый пол и поклонилась подьячим, стоявшим на коленях.
– Вы б на чистое перешли, государи мои, я б тут подмыла.
Один за другим подьячие перешли на чистый, еще сырой пол и снова рядком выстроились на коленках. А воевода сидел на краю стола, тыча в пол палкой, шумел:
– Лежебоки вы все, дар-мо-еды!.. Недаром у вас и в городе гиль… Дураки посадские, что всех вас дубьем не побили…
– Ба, чего тут творится! – звучно сказал, входя, Гаврила Демидов.
– Сказывали, что воевода новый, ан сам протопоп обедню тут служит! – воскликнул с деланным изумленьем Прохор Коза.
– Цыть! – выкрикнул князь Василий Петрович, соскочив со стола и палкой ударив о пол.
Он узнал стрелецкого десятника и вспомнил, как ночью смирил его окриком.
– Тише, отец протопоп, мы тебе не приказные на коленках валяться! – остановил воеводу Гаврила.
– А кто же вы таковы? – запальчиво спросил князь.
– Ты прежде с вежеством себя назови – кто сам ты есть, архиерей ли, поп ли какой? – спросил Томила Слепой, выступая вперед. – Обряд у тебя чудной… Мы чаяли, в цареву избу идем к воеводе, а куда попали – не ведаем: ни церковь тебе, ни застенок… Кто ж ты таков?
– Окольничий царский, а ваш воевода, князь Василий Петрович княж Львов, – отпечатал воевода.
– Долго молвлено! – ответил Прохор Коза. – Ну, здравствуй, князь воевода! А мы – миряне псковские, да вот с нами всегородние старосты – Гаврила Левонтьич Демидов да Михайла Петрович Мошницын, а пришли по градскому делу к твоей воеводской милости.
– Что там за дело? – сбавив тон, спросил воевода.
– Неловко: на съезжую избу-то не похоже, а кали тут церковь, то про мирское негоже сказывать. Вели прежде своим холуям с коленок подняться, – возразил Гаврила.
– Ты мне что за указ?
– Я не указ, да гляжу, не так ты, князь, починаешь. Воевода Собакин, дай бог ему поскорее царство небесное, эдак же починал, и ты по Собакину починаешь. Худо не стало б!
– Вставай вы все, дармоеды, – обратился воевода к подьячим, – да все по местам – и, не мешкав, за дело!
Подьячие кинулись занимать места у столов.
– Ну, что такое? – спросил воевода, обратившись к вошедшим. – Как тебя там… ты, староста, сказывай.
– Зовут меня Гаврила Левонтьев Демидов, а пришли мы к тебе от всего мира просить зелья, свинцу да ключей городских.
– Пошто вам? – спросил воевода, не ожидавший такой просьбы. – Против кого вам зелье?
– А против кого, то мы сами ведаем, – спокойно, с достоинством ответил Гаврила.
– Вы ведаете, да я не ведаю, а ключи у меня. Вот и спрашиваю – противу кого свинец? У великого государя нашего Алексея Михайловича и с Литвой и с немцами мирно – пошто вам пороху снадобилось?
– Покуда, князь воевода, ключи у тебя, да не станет их у тебя, – вмешался Коза. – Ты сказываешь – с немцами мирно, а нам и те – немцы, кто с Москвы по наши головы будет!
– Изменницкие слова молвил, царский стрелец! – возразил воевода. – Ты б допрежь стрелецкий кафтан скинул.
– Ты бы с нас рад поскидать и порты, воеводушка, – отозвался другой стрелец, Иван Колчин. – Да прежде, брат ты мой, князюшка, с тебя порты снимем, будет с тобой хороводиться! Не лясы точить пришли – сказывай, даешь зелье?
– Не дам!
– Ин сами возьмем, – твердо молвил Гаврила.
– Задавишь меня, тогда и возьмешь, – откликнулся воевода.
Гаврила равнодушно пожал плечами:
– Ну что ж, задавлю, коли хочешь, – не жалко, никто не заплачет!
– Сбирать? – спросил тихо Прохор Коза Томилу.
– Сбирай, – так же тихо кивнул Томила Слепой.
Один из посадских вышел из съезжей. Старосты продолжали препираться с воеводой. Он не сдавался.
– Не смеете вы меня задавить. За то государь спросит, – сказал он вдруг и поперхнулся словом: с Рыбницкой площади загудел сполох.
– Горит чего-то? – нерешительно и тихо сказал воевода с некоторой надеждой, что пожар отвлечет людей и прервет эту сцену…
– Воеводская спесь горит, – ответил ему Прохор Коза. – За зельем да за свинцом собирается мир на поклон к тебе, князь Василий Петрович.
– Что ж, насильством возьмете. Добром не дам, – сказал Львов растерянно, – а сила солому ломит.
Он едва успел сказать эти слова, когда толпа зашумела под окнами съезжей:
– Зелья давай! Зелья, свинцу!
– Где новый воевода, давай сюда!
– Что ж, князь воевода, может, к народу пойдешь толковать на крылечко? – с ехидцей сказал Прохор.
«Хоть удавись тут!» – подумал Львов про себя.
– Аль, может, с нами добром сговоришься? – спросил стрелец, хлопнув его по спине.
Воевода подернул плечом. Ему было не по себе.
Однако прежде отдачи ключей он потребовал стрелецких голов, казачьего голову и городового приказчика и поручил им контроль над ключами от пороха и свинца, сделав вид, будто он отдал ключи не мятежной толпе, а служилым людям. Народ толпой побежал к зелейным погребам получать пищали, свинец и порох, словно во время обороны города от подступивших врагов.
– Ну, князь воевода, как тебя величать, не упомнил, – сказал Гаврила. – Тесно у тебя всем, и сести негде. То перво пойдем к нам в гости, во Всегороднюю избу. Там еще об делах с тобой потолкуем.
– Непригоже царскому воеводе… – заикнулся было князь, но веселый стрелец Прохор его перебил:
– Идем, идем, там пригожей – под столами никто не сидит, на коленках не ерзают – все по-людски… – Он снова хлопнул воеводу по спине, словно шутя, но так, что тот покачнулся.
Воевода понял, что еще один такой шлепок – и все равно придется пойти. Он сдался.
В сопровождении десятка вожаков восставшего Пскова и окруженный сотнями горожан, воевода был отведен и посажен в подвал под стражу, а еще через час тот же веселый стрелец доставил к нему отца и сына Собакиных.
– В Москву собрались, вишь, уехать, ан дороги-то ныне грязны! Пускай тут с тобой посидят, князь Василий Петрович, уж ты им дозволь. Обсохнет, тогда и ехать. Да и тебе-то так веселей, – сказал Прохор. – Я бы сам с тобой побалакать остался, да вишь, недосуг!
И, громко смеясь своей шутке, Прохор ушел, стуча сапогами по лестнице…
Иванка возвратился в кузню к Мошницыну. В городе нарастало небывалое. Город готовился к обороне, и в кузницах начали ковать воинскую сбрую. Кузнецы порубежного Пскова всегда хранили предания о том, как их искусство во времена осады служило святому делу обороны. В этом была их гордость, их ремесленная честь. И когда Михайле Мошницыну в Земской избе сказали, что на кузню его возлагается изготовлять наконечники копий и сабли, он не посмел возразить.


После работы в кузне Иванка с Якуней, не заходя домой, направились в город.
На берегу Великой толпа посадских в пестрых тулупах, кафтанах и шубах строилась ратным строем с пищалями, рогатинами и бердышами. Стрелецкий десятник кричал им слова приказов. Это были «новоприборные» из посадского люда.
Гаврила Демидов по совету с Козой указал обучать их наскоро ратному делу, чтобы быть готовыми и встать на защиту города, когда приспеет пора.
Иванка и Якуня были возбуждены, громко смеялись, с озорством толкали друг друга и задевали прохожих, грозясь посадским девчонкам обнять их черными от копоти, угля и железа руками. Девчонки с хохотом разбегались, кидались снежками, взрослые люди ворчали на озорных юнцов…
У Всегородней избы оба парня, остепенившись, умылись снегом, поправили шапки и опояски и, отряхнув снег, налипший к ногам, взошли на крыльцо.
– В стрельцы? – приветливо воскликнул Захар, увидев друзей, и снова склонился к работе, выписывая ярлык для пожилого кожевника, пришедшего записаться вместе с двоими юными сыновьями.
– Ну, давай: «Яков Михайлов, сын кузнеца Мошницына, от роду лет – осьмнадцать…» – смеясь, произнес Захарка и взялся за чистый ярлык. – Саблю, чай, хочешь привесить? – весело спросил он.
– Чего ж не привесить?! Ты ведь привесил! – сказал Якуня.
– Тебе к лицу будет с саблей – лицом румян, пригож, как девица! – насмешливо поддержал Захарка.
«Посадский», – вписал он.
Якуня зарделся и стал еще больше обычного похож на Аленку.
– В конные, что ли, писать? – подмигнул Захарка и, не дождавшись ответа, в углу ярлыка поставил большое «С», что означало «стремянный». – Держи, стрелец, – сказал он, протянув ярлык.
– Ты тоже в стрельцы? – спросил он Иванку.
Захар пододвинул поближе чистый листок и писал, бормоча: «Иван Истомин, сын звонарев, от роду лет…» Вдруг он остановился.
– Постой-ка, Ваня. Ты ведь не вольный… Ты ж из владычных людей.
– Врешь! Макарка хотел в холопы меня, а я не холоп. Я – гулящий! Кой я владычный, коль в кузне посадской тружусь?
– Верно, – в задумчивости сказал Захар. – Ну, погоди. Смотри, ярлыков бы никто не касался. Я – мигом.
Захарка вышел в соседнюю горницу. Иванка ждал.
Вошел Захар с недописанным ярлыком.
– Нельзя, Иван, – сказал он. – Я дворянина спрошал, писать ли холопов и трудников монастырских, – он не велит.
– Ты б воеводу бежал спрошать! – вспыхнул Иванка. – Мне что дворянин! Мне старосты земски указ, не дворяне!..
– Ну-ну, не ори, не ори! Не в конюшне! Тот дворянин от старост посажен к прибору стрельцов да по ратным делам. Молвил «нельзя» – и нельзя! Эк все холопы сбегут во стрельцы. Кто же работать в холопстве станет?!
– Где старосты земски? – со злостью воскликнул Иванка.
– Нету во Всегородней. Утре придешь – и будут! – сказал Захар.
Он разорвал ярлык, на котором начал писать Иванку, и обратился к вошедшему парню.
– В стрельцы? – как обычно, спросил он.
Якуня ждал у крыльца.
– Пошли за ружьем! – весело крикнул он, махнув своим ярлыком.
– Иди к чертям! – оборвал Иванка, и, сорвав на Якуне обиду, с болью в горле он, не оглядываясь, бросился прочь от Земской избы.
На другой день Иванка, оставив работу в кузне, явился в Земскую избу к Гавриле.
– Дядя Гавря, вели Захарке меня приписать в стрельцы.
– Ишь, возрос воевода! – усмехнулся Гаврила. – Чего же тебя не писать! Под носом, глянь-ка, темнеет чего – не сажа! Пишись, пишись!..
– Он не пишет, – мрачно сказал Иванка.
– Пошто?
– Дворянин не велит какой-то. Сказывает – ты, мол, холоп и нельзя во стрельцы!
– Ишь ты, дело какое!.. Какой дворянин сказал?
– А я знаю?!
– Захар! – громко окликнул Гаврила.
Захарка вбежал.
– Пошто не пишешь Ивана в стрельцы? Кто не велит?
– Иван Чиркин. Ты сам наказал его слушать, а он не велит холопов писать… Посадских – писать, а холопов не мочно.
– Да я, Гаврила Левонтьич, ведь я не холоп. Макарий корыстью хотел меня ставить в трудники, а записи нет на меня. Я гулящий… Какой я холоп!.. – с обидой и горечью заторопился Иванка.
– Постой, воевода, постой, не спеши, – остановил его хлебник. – Ты, слышь-ка, иди да работай, а завтра во всем разберемся. Чай, хочешь не ты один!..
– Были еще у тебя холопы? – спросил Гаврила Захарку.
– С десятка два было, а станем писать – прознают и побегут отовсюду, – ответил Захарка.
– Ступай, Иван, разберемся. Завтра скажу, не горюй! – утешал Гаврила.
Но Иванку не успокоил его степенный и ласковый голос. Он уже не пошел в кузню, а возвратился домой.
Взглянув на него, бабка сердцем почуяла над любимцем невзгоду.
– Что стряслось, голубочек? – спросила она. – Что ты черен, как туча?
– То и черен – где б жернова взять, не знаю…
– К чему тебе жернов?
– Веревку на шею да с жерновом в воду!
– Ох, господи Сусе! Да что ты! Обидел кто?
– Все Захарка проклятый! Повсюду Захарка!
– А мы краше сосватаем, Ваня, – успокоила бабка.
– Да я не об том…
– Об чем же, Ванюша? Уж ты мне скажи. Кто лучше бабушки присоветует! Вместе рассудим.
И слово за словом бабка выпытала его обиду.
– Все минется, Ваня. Правда на свете всегда победна!
Захватив кошелку, словно идя на торг, бабка направилась во Всегороднюю избу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97