Оба старосты были на месте.
– Чего же вы с малым творите, бессовестны люди! – воскликнула бабка входя.
– Что стряслось, Лукишна? – спросил кузнец, ничего не слыхавший о том, что случилось с Иванкой.
– Не тебе бы спрошать, не мне ответ держать, – отрезала бабка. – Пригрел ты змея за пазухой. Сказывают, и дочку ему же прочишь.
– Кому дочку прочу? К чему тут дочка в земских делах! – огрызнулся Мошницын.
– Все к одному: обижаешь Ивана, а того-то балуешь! Захарка твой, ненавистник Иванушкин, злобу держит на малого. А в чем тут Иванка винен, что девке люб!.. Ликом румян, волосами кудряв дался и умом взял, и силой, и вежеством, а что твой Захарка? Недаром робята с мальства прозвали Пан Трык: зипун-то нарядный, а разум, вишь, с пятнушком – с равными сварится и старших не почитает… Не-ет, Иван не таков!..
– Да ты что, свахой, что ли, пришла, кочерга? Не к месту! – со злостью сказал кузнец. – Нет иного дела, как Ваньку хвалить, так ступай отсюда.
– Ка-ак так «ступай», всегородний староста?! Да куды ж ты меня, горожанку псковскую, из Земской избы гонишь! Что же мне, на съезжую к воеводе за правдой ходить?! Неправду в Земской избе творишь, а за правдой на площадь? Не те времена: я на площадь пойду, своею рукой во сполох ударю. С дощана закричу народу, как ты с Захаркой измену копишь. Я те дам «кочерга»! В земском месте да старухе охальное молвишь!..
Все бывшие в Земской избе побросали дела, обратясь к бабке.
– Постой, Лукишна, не горячись, не надсаживай печень – сгодится, – вмешался хлебник. – Ты толком сказывай, чего ради пришла?
– Того ради и шла, чтобы правды добиться. Ты сам рассуди, Гаврила Левонтьич: али Иван кафтан посрамит стрелецкий? До смерти на правде стоять будет – в том и взрощен! Сызмала правду любить обучала. Али, мыслишь, он в чем оробеет? Ирода Ваську Собакина и огнем палил, и водой мочил, и за глотку давил. Ну-ка, кто другой на беспутника, на обидчика покусился? Немца кто поймал на Великой? А ныне ему и «спасибо» от мира: иди, мол, не надобен!
– Во-он ты про что! – наконец догадался хлебник.
– Во-он про что! А ты думал? И сказываю – измена!
– Какая же в том измена? – спросил Гаврила с едва заметной усмешкой.
– А такая! Владыка измену на город творил? Творил. Иванкина бачку в железы продал? Продал! А Захарка Ивана владычным холопом пишет! Где же правда? Пошто его во стрельцы не берут? Захарка у вас своеволит! Он, вишь, старостам земским указ. Своего-то умишка у старост не вдосталь?.. Аленка молоденька девка – и та разумеет лучше…
– Ты вот что, старуха: ты дочь мою не срами! – оборвал кузнец.
– Мне срамить?! Да кого, Алену? Срамить?! Да издохни я разом на месте!.. Такую жену бы Иванушке – и умерла бы спокойно! Не в бачку дочка далася: не девка – жемчуг бурмитский! – кипя негодованием на кузнеца, разливалась бабка. – Тьфу, да что я, старая! Не к тому сейчас слово, – спохватилась она. – Во стрельцы-то Ивана писать укажи Захарке, Гаврила Левонтьич!
– Указал уж, Лукишна, пусть приходит, – сказал Гаврила, – никто перечить не станет.
– Указа-ал? – удивилась бабка. – Чего ж ты молчишь, бесстыдник! Пошто ж я слова золотые на ветер пущаю! Так, стало, идти Ивану?
– Идти, Лукишна, идти, – подтвердил хлебник.
Воротясь с пустой кошелкой домой, бабка взъерошила кудри любимца.
– И все-то ты попусту плел, неразумный!.. Иди да пишись во стрельцы – никто тебе в том не перечит! – сказала она и радостно расцеловала питомца.

6

– Напрасно спорили во Всегородней над челобитьем – загинула грамота наша. Раз челобитчиков похватали да заковали в железы, то и грамоту нашу бояре хитростью изолживят, а государь ничего и ведать не будет о наших нуждах, – говорили во Пскове. – Надо нам новое челобитье писать государю, просить его правды.
И земские выборные снова сошлись для составления челобитной.
– Мы отсель пишем, лишнее слово сказать страшимся, а недруги наши в Москву коробами лжу возят, на город клеплют. Писать так писать уж сплеча обо всех нуждишках. Половинничать нам не стать! – уговаривал Прохор Коза собравшихся для составления новой грамоты.
Середние и меньшие люди стали теперь хозяевами всего города, и дворяне да большие посадские не смели уже шуметь, как в первые дни. Выборные обратились к Томиле.
– Пиши, Томила Иваныч, всю правду: пусть ведает государь, каково житьишко народу под воеводской силой. Пиши сам, как ты знаешь. Человек ты книжный и худо не сделаешь, а мы припись дадим! – говорили выборные меньших.
Но были и робкие, осторожные люди, которые удерживали составителя челобитной от излишней смелости, и Томила не спорил с ними, боясь нарушить единство, которое установилось в городе и казалось ему дороже всего.
– Есть слух, что бояре пошлют на нас войско, а буде придется сидеть осадой, то все спасенье наше в единстве, – сказал Томила Гавриле Демидову.
Каждый вечер Томила «чернил» дома новую статью, чтобы утром прочесть ее во Всегородней избе земским выборным.
«О воровском, государь, ни о каком заводе и мятеже ни у кого совету в твоем городе Пскове не было и ныне нет же, – писал Томила. – А воровской завод – от богатого гостя Федора Емельянова и воеводы Никиты Сергеевича, окольничего Собакина. Федор Емельянов со своим подручным Филипкой Шемшаковым хлеб дорожит, а воевода ему потакает. Федор с немцами пирует у себя в дому и советы держит, а воевода тому не перечит. А про что с торговыми немцами советуют, и того, государь, нам и всему граду неведомо, а немцы, государь, исстари обманщики – сколь раз подо Псков войной приходили… И многие, государь, бывали побоища около города Пскова в засадах и в пригороцких уездах, и ныне знать, где те побиенные почивают».
В Земской избе подымались с мест посадские люди, стрельцы, пушкари, попы – все говорили свои нужды, и Томила писал их жалобы.
Он писал о том, чтобы в городе впредь окольничим, и воеводам, и дьякам во всяких делах расправы чинить «с земскими старостами и с выборными людьми, да чинить по правде, а не по мзде, не по посулам». «А воеводам в лавках безденежно товаров не брать и работать на себя ремесленных людей безденежно не заставляти. А стрелецкого и пушкарского жалованья воеводам не половинить. А приезжих немцев в градские стены не пускати, дабы не могли они стен и снаряда вызнать».
Псковитяне также просили царя в своем челобитье, чтобы указал собирать с посадских людей подати не по старым писцовым, а по новым дозорным книгам …не по старым писцовым, а по новым дозорным книгам… – Писцовые и дозорные книги – документы хозяйственной описи в России XVII в. На основании писцовых книг устанавливались размеры земельного налога. Однако с течением времени, особенно после опустошительных войн, данные писцовых книг устаревали и не соответствовали платежеспособности населения. Появились так называемые дозорные книги (от слова «дозор» – проверка), которые и определяли соответствие установленного налога имеющемуся хозяйству. Взимание налогов на основании писцовых книг вызывало большое недовольство населения.

, «в коих промыслы и торговли указаны подлинно».
Под конец просили они посадить в тюрьму за воровство Федьку Емельянова и его подручного – площадного подьячего Филипку Шемшакова, не продавать немцам хлеба из Пскова и прислать для сыска во Псков великого боярина Никиту Ивановича Романова, который «тебе, праведному государю, о всем радеет и о земли болит».
Челобитную подписывали всем городом, и мало было людей, которые отказались поставить свою подпись.
– Сила, сила в единстве, Левонтьич! – твердил Томила, радуясь сбору подписей. – Да надо нам еще между городами единство. Пошлем по всем городам список нашего челобитья: стоим-де в таких статьях, да и вам стоять на таких же, и по всем городам народу стоять на той правде – и недругам нашим той правды не сокрушить!.. А перво пошлем брату нашему Новгороду во Всегороднюю избу…
Когда выбрали новых челобитчиков, во главе которых ехал дворянин Воронцов-Вельяминов, Томила задумал перехитрить московских бояр: чтобы грамота дошла до царя, он написал ее точный список и, по совету Козы, отдал верному городу человеку – казаку Мокею.
– Скачи, Мокей, в день и в ночь. На Москве разыщи боярина Никиту Ивановича Романова. Добейся его увидеть. Никому иному, окроме его, не давай столбец, токмо боярину в руки. Моли на коленях, пусть примет. Другие бояре изменны. Борис Морозов с товарищи грамоту переймут – изолживят. А боярин Никита Иванович недаром в чести у московских людей. Он правду любит. Слышь, Мокей, никому иному не дай.
– Уж надейся, Томила Иваныч, – тряхнув упрямой рыжей головою, ответил казак. – Ни жены, ни детей у меня. Один человек на свете живет – он себе волен. Никого не страшусь и дойду, добьюсь видеть боярина.
– Поспеешь прежде челобитчиков?
– Я с Дона! Пусти на коне татарина и донского казака – татарин отстанет!..
Казак ускакал.
Второй список Томила писал для Новгорода.
– Вот ты пишешь, Иваныч, к новгородцам, – сказал Гаврила. – А как тебе ведать их беды? Может, у них нуждишки совсем иные, и они челобитье иное пошлют государю.
Томила качнул головой.
– Одни скорби, одни недуги по всей Руси, и целить их одним снадобьем, – сказал он. – Вишь, чего пишет Панкратий Шмара из Новгорода. Никто не научал новгородцев, а так же содеяли, как у нас: хлеба немцу не дали вывозить, и немца схватили, и листы у него выняли, и деньги под стражу поставили. Да пишет, что богатого гостя Стоянова двор подожгли и житниц его пограбили… Да помысли только: митрополита своего всем городом били за изменны дела, как у нас Макария.
– А чья же возьмет, Томила Иваныч? – спросил хлебник.
– Коли крепко стоять по всем городам, то наша возьмет. Пишут новгородцы, что будут стоять во всем до смерти. Боярин Хованский пришел на них из Москвы. Держатся против боярина, не устрашились…
Беседу их перебил ворвавшийся бомбой Прохор Коза:
– Томила Иваныч, Гаврила Левонтьич! Окольничий с дьяком прискакали из Москвы!
– Ой, много в Москве окольничих! Этак у нас их садить – и тюрьмы не хватит, – с усмешкой заметил Гаврила. – Куды его отвели?
– Спрашивал окольничий, какой лучший дом в городе. Указал ему Федора Емельянова дом. Туды они и поехали. А в проезжей грамоте писано, что едут по государеву указу для тайного дела, а припись у печати – боярина Бориса Ивановича Морозова.
– Чего же ты его в Омельянова дом пустил? Он, может, какую от Федора тайную грамоту в город привез! «Для тайного дела»! У нас все дела во Пскове не тайны, а явны, – укорил Томила.
– Куды же его девать, Иваныч? – спросил Коза.
– А, черт с ним, пусть там сидит! Да глаз с него не спускать, с кем будет водиться, – сказал Гаврила. – Захарка Осипов тут ли?.. Эй, Захар! – громко позвал он.
Захарка вошел.
– Тайное дело есть до тебя: у Омельянова палаты походишь вечером, с девицей с какой ни есть посмеешься, а глаз держи на воротах. Окольничий с дьяком из Москвы прискакали. Куды пойдут, кто к ним ли придет – гляди пуще! Спишешь всех, кто пойдет.
– Уж посмотрю, Гаврила Левонтьич!
– Иди.
Поздно вечером Прохор Коза проехал по улице мимо дома Емельянова. Захарка стоял с какой-то девушкой у самых ворот Федора. К ночи его сменили двое стрельцов, вооруженных саблями и пистолями. Им дан был наказ никого не пускать со двора, ни во двор.
Поутру большая толпа псковитян окружила дом Емельянова. Слышались выкрики, насмешки.
В выбитые и выдавленные в первый день восстания окна летели с улицы камни. В окнах не показалось ни души.
Наконец из ворот вышел дворянский слуга.
Его окружила толпа.
– Ты, малый, чей будешь?
– Окольничего князь Федора Федорыча Волконского человек.
– Куды идешь?
– Послал господин в съезжую избу.
– В съезжей нет никого. Мы тебя сведем к земским старостам во Всегороднюю.
– А мне что, куды ни сведете!
И толпа, окружив слугу, привела его в Земскую избу.
– Мой господин, князь Федор Федорыч, указал отвесть ему для постоя иной дом. В Емельянова доме стоять не можно: людишки псковские шумят, камнями в окна мечут, – сказал слуга.
– Скажи своему князю, парень, что мы его княжих дел в Земской избе не ведаем. Пришел бы чин чином в Земскую избу, поведал, зачем приехал, проезжую грамоту явил бы да иные грамоты, буде есть. Тогда и дом ему отведем по чину и званию. А может, он и не князь, а лазутчик какой иноземский – почем нам знать! – сказал Томила Слепой.
– Как не князь?! – возмутился парень.
– Да ты не шуми. Может, князь – нам как знать. А может, и ты с ним лазутчик и оба вы для изменных дел. Станем огнем пытать, и признаетесь сами, – вставил Гаврила.
Парень перекрестился.
– А ты не бойся. Иди скажи князю. Он сам рассудит, как быть, – успокоил Слепой.
Пока шла беседа в Земской избе, некоторые из провожатых псковитян вошли в избу и слушали весь разговор. Они любопытной гурьбой проводили малого от Земской избы обратно ко двору Емельянова.
Когда Волконский и бывший с ним дьяк Герасим Дохтуров выехали было из ворот, толпа горожан удержала их.
– Воротись, люди добрые, на конях не пустим скакать – не в Москве. Пеши ходите.
Волконский помнил, как был он бит во время соляного бунта такой же толпой, и покорился.
За князем шла сзади гурьба посадских. По дороге еще приставали люди, и шли все вместе. Когда же окольничий миновал Всегороднюю избу, народ заволновался:
– Эй, князь, не туда пошел!
– Тут она, Всегородняя! – крикнули за спиной.
Герасим Дохтуров хотел отвечать, но Волконский остановил его.
– Молчи, Герасим. Пускай себе каркают, а ты словно не слышишь, – шепнул он дьяку, и оба едва заметно прибавили шагу.
– Князь! – крикнули сзади.
– Упал в грязь! – поддержал второй голос.
Раздался сзади пронзительный свист в три пальца. Волконский держался, чтобы не оглянуться, но дьяк оглянулся и увидал, что впереди посадских за ними бежит толпа ребятишек и передний из них уже метит в него снежком. Дьяк вобрал голову в плечи, и снежный комок миновал его, но залепил ухо князю.
– А-а-а! – заорали ребята, и еще несколько снежков попало в голову, спину и плечи Волконскому и дьяку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97