– И у нас на Москве гость Шорин того же добьется своим воровством…
– Тебя бы в Земский приказ к расспросу поставить за экие речи! – ответил строго Алмаз. Но сам он знал, что пятидесятник прав я в Москве неспокойно… Да по всем городам неспокойно, – вот они, вот листы, и листы, и столбцы:
«В Перьяславле Рязанском посадский мужик Прокофей Гуня схвачен, собирался ударить сполох да, ходя по дворам, чел грамоту Псковския Земской избы о заводе мятежу по всем городам против бояр и, окольничих…»
«В Калуге расстрига поп Федорка с сыном Егорием на торгу грамоту чли, чтобы всем городом за Псковом в мятеж идти…»
Алмаз Иванов пытался расспрашивать средних посадских – молчат, а смотрят что волки, только сказать не смеют.
«Нет, надо кончать с этой язвой, – заключил про себя думный дьяк. – Не кыргизска орда Российское государство!.. Боярин Борис Иваныч прав: так ли, эдак ли – надо кончать».
Завершив работу рассылкой позывных грамот к Собору, закончив выписки и подборку всех дел, Алмаз Иванов с подьячим повез бумаги на дом к Морозову.
– Долго, долго, Алмаз Иванович! – встретил его боярин. – Ныне еще забота: чтоб не сумнились бояре и дворяне на Земском соборе, – сказал он, – мы нынче под пытку поставим псковского вора, звонаря Истомку. Указал государь боярам, окольничим и думным людям безотказно быть там – пыточны речи слушать. Запорист вор и предерзок. Послушают – приговорят боярину Хованскому не бавиться Бавиться – забавляться.

боле с ворами… Давай свои записи, едем-ка вместе…
И вместо того чтобы ехать домой, Алмаз Иванов отправился в Земский приказ.

2

Как, бывало, в праздничный день у дворца, так в этот вечер перед крыльцом Земского приказа столпилось боярских коней со стремянными холопьями. Общее тревожное настроение в Москве заставило каждого, глядя на ночь, брать с собою в охрану двоих и троих и более вооруженных людей. Все это скопище вместе со стрельцами, стоявшими в охране, выглядело как войско, собранное к походу, но, несмотря на обилие людей, не было того пестрого шума, какой обычно родится в большой толпе. Собравшиеся стояли кучками, переговариваясь вполголоса, или сидели, лениво развалясь на земле и в молчании расплевывая подсолнечную либо тыквенную шелуху да вишневые косточки.
Несмотря на июльский зной, зарешеченные железом окна приказа были плотно затворены, и ни один звук, произнесенный там, не доносился до окружавшей зловещее здание толпы, хотя все знали, конечно, какие дела творятся за этой кирпичной стеной.
В глубокие сумерки въехали Морозов с Алмазом Ивановым на Красную площадь и подскакали к каменному зданию Земского приказа. Сошли с коней. Лениво поднялись с мест развалившиеся слуги других бояр и дворян, давая им проход на крыльцо. Стрельцы пропустили их, брякнув в сенях бердышами. Из распахнувшейся двери ударила в лицо потная духота с запахом топленого сала и дегтя. Просторная пыточная палата была набита людьми. При входе Морозова и думного дьяка все зашептались, оглядываясь на дверь. Борис Иванович знаком показал, что останется тут, где стоит, не желая проталкиваться вперед и прерывать столь важное дело. С задней скамьи, уступая место, угодливо вскочили дворяне, вытесненные с передних мест необычно тесно усевшейся знатью. Морозов с величественной досадой отмахнулся от их услуг. Юркий подьячишка, вынырнув сзади, ухитрился подставить все же коротенькую скамейку обоим – Морозову и думному дьяку… Брезгливо обмахнув ее полой ферязи, Морозов сел. Алмаз Иванов остался стоять у двери.
В чадном сумраке тускло, потрескивая, горели свечи перед иконами в переднем углу и у стола, где двое подьячих и дьяк писали расспросные речи. Только лица сидевших впереди были видны – бояр Романова, Черкасского, царского тестя Ильи Даниловича да боярина Пронского, – все сидели в задумчивости, уставясь взорами в колени, опершись на тяжелые набалдашники посохов. Остальных бояр можно было распознать в толпе прочих людей лишь по десятку вздымавшихся над собраньем высоких, как башни, шапок.
По кислому воздуху от испарений и свечного чада и по усталым лицам собравшихся можно было судить, что расспрос затянулся. «Слава богу, никак, уж к концу поспели!» – с облегчением подумал Алмаз Иванов. Он положил руку на плечо какого-то дворянина, сидевшего впереди на скамье.
– Что сказывал вор с расспросу? Давно пытают? – спросил он шепотом.
– Пытали уже в три накона – и все молчит. На виске трясли, огнем палили, и ногти щипцами драли, и ребра ломали, и кнутом… Все молчит. Кремяный попался!.. А глянешь – мусорный мужичонка! – словоохотливо отвечал также шепотом дворянин.
– Сухой, – вмешался его сосед, – сухие всегда жиловатей да крепче. Кой вор подобрев собой, тот на пытке слабже…
Алмаз Иванов сам, прежде других приказных, расспрашивал всех псковских челобитчиков по прибытии их в Москву. Его дело было «отговорить от худа» казака Никифора Снякина и его товарищей, отпущенных с царской грамотой обратно в мятежный Псков. Он первый расспрашивал также и не пожелавшего дожидаться царского приказа монаха Пахомия, убежавшего из-под стражи, и этого бородатого дерзкого звонаря Истому, который сказал, что он послан не с челобитьем к царю, а с челобитьем к простому народу всех городов…
– Очнулся? – громко спросил дьяк, сидевший у стола.
Палач с помощником склонились к лавке в углу.
– Очухался, что ли? – спросил палач в свою очередь.
Полувздох, полустон раздался оттуда. Палач и его помощник, скинув на пол лохмотья, подняли под руки пыточного. Истома запомнился Алмазу Иванову: смелый и страстный, сухой, чернявый, он отличался особым блеском в глазах, резкостью всех движений и прямотою речи. Узнать его теперь было нельзя: богатая борода была спалена и спеклась от крови, на пораненном лбу была кровь, волосы на темени нагладко выбриты, все тело, черное от побоев, безвольно обвисло в руках палачей. Это был уже не человек, а кровавый мешок с поломанными костями, среди обломков которых, кое-как зацепившись, застряла еще не покоренная пыткой душа. Ее огонек светился в отекших черных глазах, со страданием взглянувших на всех собравшихся.
Алмаз Иванов увидел знакомое в этих искрах страдания.
«Постой, дай бог памяти, где же видал? – посилился он припомнить и вспомнил: – На иконе дедовского письма, слева от царских врат Троицкой церкви – Иисус Христос в терновом венце!..» Алмаз Иванов мысленно отшатнулся от этого греховного сравнения и под полою тайно перекрестился…
– Сказывай, вор, кто воровские письма писал ко всем городам и кто сей мстивец великий, кой в твоих воровских листах писан?
И в первый раз за весь вечер псковский звонарь произнес какое-то слово. Все напряглось. Голос пыточного прозвучал неясно, едва слышно от муки и слабости.
– Внятно сказывай! – поощрительно произнес дьяк. Подьячие торопливо макнули перья в чернила, готовясь писать.
Все затаили дыхание, чтобы лучше слышать слабый предсмертный лепет запекшихся губ.
– Пить просит, – сказал палач.
– Дай ему пить, – приказал дьяк.
В тишине послышалось бульканье наливаемой воды. Многие из сидевших облизнули сухие губы и завистливо вздохнули, пока помощник палача поднес ко рту Истомы кружку с водой.
– Ну, сказывай, – приказал дьяк.
– И скажу… Все скажу… – произнес Истома.
Голос его после воды окреп, но был не громче сонного бессвязного бормотанья больного ребенка.
– Ребра вот поломали… щипцами… – прерывисто и тяжело дыша, не произносил, а надсадно выдыхал каждое слово псковский звонарь, – ногти сорвали с мякоти… Шкуру содрали кнутьем… сыромятным… Руки из мыщелок повырывали… Мыслите, внове мне муки такие?.. Ан мы обыкли… Мы, простой народ, веки так-то живем… и ногти повырываны, и кости поломаны, и огнем нас палите вы, и на дыбу вздынаете… с колыбели…
– К делу сказывай, вор! Снова на дыбу хошь?! – пригрозил, прервав его, дьяк.
– Не стращай… нельзя больше… на дыбу… сдохну… шиш ты тогда узнаешь! – сказал Истома. – Я все к делу веду… Ты слухай… и вы там, большие шапки, слухайте тоже… Я всю жизнь волочился без шкуры, аж жилы все кровяные сквозят наружу… По всем городам и уездам так-то… И весь народ – хоть жги, хоть мучай, а хуже не мочно сделать… За то и встаем!.. – Голос Истомы стал громче, слова ясней.
– Ну-ну, сказывай к делу! – снова прервал его дьяк.
– К делу? Ладно. Кого великого мстивца знаю? – с неожиданной кротостью согласился звонарь. – Аль сединою разума не скопил, дурак ты приказной?! Весь народ его знает, окроме вас… Вон холопья стоят у крыльца… Потягните… на дыбу покрепче – спросите… И того не надобе… сами скажут… Постой день, два, три, а много – неделю… Придет он… в Москву… С большой ратью придет… Воевать… вас!..
– Имя как его? Где рати наймует? Отколе придет? – спросил дьяк.
– А рати наймует по всем городам… да придет из дворов боярских, с городов и уездов – со всей Руси. А письма я нес от него… – прерывисто говорил замученный звонарь. – Придет и ударит в сполох, и вздынет он и Москву и все города, и с уездами вздынет… А звать его Тимофеем… Кудекушей… звать…
Взгляд умирающего горел, он с усилием поднял искалеченную голову, озирая выпученными от удушья глазами собрание бояр.
– Что врешь, какой пес Кудекуша! – воскликнул дьяк. – Одурел ты от пыток!
– Кудекуша Тимофей трепец… аль, может, сапожник… али мясник… – снова слабея, сказал Истома, – вас воевать придет… воевода с драною шкурой… В опочивальнях вас резать и жечь… Как ударит сполох… в приказах не упасетесь… В самом дворце… у царя вам… спасенья не станет… от меньших людей… от крестьян да от ваших холопьев…
Истома умолк, задыхаясь, и в напряженной тишине все явственно услышали звон сполоха, доносившийся с улицы тонким, возвещающим бедствие воем.
– Сполох! – крикнул вдруг кто-то.
Все затаились слушая.
Непонятный звук, похожий на смех и кашель, вырвался из груди пыточного…
Все разом вскочили с мест и смятенно кинулись к выходу. Морозов гневно поднялся со скамьи, заслонив собою дверь.
– Срам, господа! Лето ныне, и каждую ночь где-нигде загорится. Сухо!..
– Дьяче, давай спрошать дале, – обратился Морозов к дьяку.
В смущенье опускались собравшиеся по своим местам…
– Сказывай к делу, вор, отколе ты взял… – дрожащим от стыда, волненья и гнева голосом начал дьяк, но, увидев, что голова Истомы повисла над лужею крови вниз, сурово и нарочито грубо спросил палача: – Помер, что ли?
– И то крепок был, дьяче! – ответил палач, взглянув снизу в лицо пыточного.
Мертвого звонаря положили на лавку.
Алмаз Иванов первый шагнул за дверь. Из Замоскворечья доносились звуки набата. После душной избы июльская ночь показалась прохладной и свежей. Над приказом небо было глубокое, синее, с яркими звездами. На фоне звездного неба рисовалась Спасская башня Кремля, а за Москвой-рекой поднималось желтое зарево загоревшегося пожара…
– Где горит? – спросил у стрельца, выходя вслед за думным дьяком, Морозов.
– С башни кричали воротники – лавки горят на Болоте, – ответил стрелец.
Толпой выходили из духоты приказа бояре, окольничие, дворяне.
Среди холопов, вскочивших с земли, поднялась суматоха. Отпрукивали коней, побрякивала сбруя, выкрикивали имена и звания. В темноте на зов отзывались люди, заржали заждавшиеся и встревоженные кони… Ночь ожила голосами людей, торопившихся выкриком, окриком и грубой шуткой рассеять гнет пережитых часов и вдохнуть всей грудью непыльный прохладный воздух ночной и пустынной площади.
Алмаз Иванов заметил, что Морозов хочет поехать с ним вместе, и в нем шевельнулась какая-то ему самому непонятная неприязнь к боярину.
– Домой ко двору, Алмаз? – окликнул Морозов.
– Недосуг домой. С соборными-то делами свои посольские позапустил, – возразил думный дьяк, – надо в приказ ворочаться.
– Ин завтра с утра ко мне заезжай, Иваныч, кой-что рассудим.
– Заеду, боярин. Спокойно тебе почивать!
Морозов коснулся шапки и, окруженный свитой, скрылся в ночной мгле.
«Размыслить раз да размыслить два, прежде чем лезти на приступ, – думал Алмаз Иванов, возвратясь неожиданно для себя в Посольский приказ, – спешит боярин Борис Иваныч. Пожар-то пожар, ан как все от сполоха вскочили!.. Не зря! Семь раз примерь, один раз отрежь…»
Думный дьяк отворил опечатанный сундук и вынул расспросные речи псковских челобитчиков, писанные ранее в Посольском приказе. Он разыскал расспросный лист звонаря Истомы. К нему пришита была взятая у покойника воровская мятежная грамота.
«А вставати купно всем городам, чтобы порознь бояре не задавили. А вместе встанем – и силы нет против нас – мы силой бояр задавим. А стояти крепко, до смерти. И страшнее смерти не буде. Да и так от неправды боярской смерть», – прочел думный дьяк.
– Спешит боярин Борис Иваныч! – убежденно сказал он сам себе вслух.

3

Козловский воевода, окольничий Иван Алферьев, прискакал в стан Хованского, вошел в просторную «гостевую» келью, занятую Хованским. Боярин поцеловался с богоданным племянником.
– С чем бог прислал, сказывай без чинов. Что ново в Москве? – сразу нетерпеливо спросил Хованский.
– Жара в Москве. Мух развелось… По ночам все пожары, боле в Замоскворечье, – дразня боярина, усмехнулся Алферьев.
– И ты, вижу, с жары одурел, али муха вредная укусила, что ум пропал, – раздраженно сказал Хованский.
– Не серчай, боярин. Велика новость: Земский собор царь в Москве собрал.
– Слышал, что созывают. Ты был на Соборе?
– Сподобился чести.
– Чего там?
– Выборных всей земли шлют ко Пскову, лучших людей: епископа Рафаила коломенского – едет, а позади песок сгребают; андроньевского архимандрита Селивестра, черниговского протопопа отца Михаила, посадских, стрельцов, и я тоже с ними, да медлить, вишь, не могу – обогнал.
– Какой же наказ от Собора?
– На приступ тебе, боярин, не лезти, крови не лить, а сговариваться по добру…
– Чего-о-о?.. – покраснев, с налившимися на лбу жилами грозно переспросил Хованский. – Ты жарт Жарт – (от пол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97