Основным подразделением был приказ, он делился на сотни и полусотни. Высшие командные должности в приказе – стрелецкие головы, полуголовы, сотники – назначались из дворян и детей боярских. Под командой сотников были пятидесятники и десятники, которых выбирали из рядовых стрельцов.

… И вдруг однажды, чуть-чуть не смяв его и заказчика добрым конем, перед ним соскочил молодец дворянского вида.
– Чеботарик, живо! – воскликнул он, сдернув с ноги сапог с болтавшейся попусту шпорой. – Мне дале скакать, ан скакальная снасть изломалась, – весело объяснил он. – Изладь в сей миг!..
Бросив валенок, который держал до того в руках, Тереша поспешно взялся прилаживать шпору.
Красавец молодчик кинул ему алтын за работу, лихо вскочил на коня и, гаркнув, пропал в толпе.
– Вот ирод! Силен на Москве человек! – вслед ему с почтением заметил старичок пушкарь, снова стягивая с ноги свой недочиненный валенок.
– Большой дворянин? – спросил чеботарь, зажав во рту кончик дратвы.
– Дворянский холоп Первушка, псковитин. Лих человек на деньги. Какое хошь челобитье за деньги отдаст, хоть самому государю.
– Ой ли?! – подхватил чеботарь. – А сам псковитин? Чего же ты ране молчал!
– Аль тебе нужда? Как я ведал! А ты иди к нему, он к нам до Пушкарска приказа всегда поутру с господином скачет, народ разгоняет с дороги…
Наутро сапожник Тереша, пересчитав «мирские» псковские деньги и оставив сына чеботарить на торгу, чуть свет сам пришел к воротам Пушкарского приказа. Ему пришлось дожидаться часа четыре, пока, разгоняя народ, с криком и свистом влетела на площадь ватага холопов.
К крыльцу подъехал начальник приказа окольничий Траханиотов.
Вчерашний красавец холоп, ловко спрыгнув с коня, придержал ему стремя…
Когда окольничий скрылся в дверях приказа, сапожник решился шагнуть к Первушке…

2

Траханиотов с загадочным видом протянул свернутый столбец вошедшему Собакину.
– Читай, Никифор Сергеич, – многозначительно сказал он, – да рассуди, как тут быть.
Собакин развернул столбец и погрузился в чтение. Это было челобитье псковских посадских людей – стрельцов, пушкарей и попов – на своего воеводу и на торгового гостя Федора.
Собакин читал и понимал только одно: что ему надо найти самый мудрый и государственный выход. Он вдумчиво прочитал все до конца и на обороте прочел добрую половину подписей, прежде чем вымолвить слово, боясь показать себя недостаточно мудрым.
– Как мыслишь? – подбодрил Траханиотов, и в голосе его была какая-то скрытая хитрость. Он словно хотел испытать приятеля.
– Мыслю, что надо изветчиков к пытке взять… – наконец надумал Собакин. – Как его… Томилку Слепого да первых десятерых, чьи приписи на заду челобитья. Да в город бы сыск послать крепкий, сыскать, по чьему научению мужики встают на своего воеводу!
Сказав так, Собакин с гордостью поглядел на приятеля и вытер со лба пот, проступивший от напряжения.
Траханиотов захохотал.
– Огрешился, Никифор! – весело воскликнул он. – Кабы ты там сидел воеводой, и я бы так учинил, а там князь Лыков, боярина Никиты Ивановича Романова друг. Стало, мы сыск-то по челобитью на него самого и пошлем, а после праздников собирайся ты на кормленье во Псков, обещал мне тебя послать боярин Борис Иванович…
Собакин вскочил с места. У него захватило дыхание.
– Неужто во Псков воеводой?! – воскликнул он, не веря ушам.
Псковское воеводство было одно из самых богатых, и получить его – значило стать на виду у самых больших людей государства.
Никифор Собакин полез обниматься с приятелем…
И вот вместо того, чтобы писать во Псков воеводе о том, что у него творится неладное и посадские мужики подали на него челобитье, вместо того, чтобы заранее дать возможность все привести в порядок, как делалось это почти всегда, когда по мирским челобитьям приходилось назначить розыск, – Борис Иванович Морозов, по просьбе Петра Траханиотова, указал послать внезапный и скорый сыск во Псков, не отсрочивая до после праздников.

3

Стоял мороз. То и дело трескались бревна избы. По пузырю окошка сверкали блестки пушистого инея. Когда Якуня вошел со двора, из-под ног его, словно кудлатый пес, в избу бросилось низкое облако пара и, клубясь, прокатилось от двери до самой печки.
С веселым грохотом кинул Якуня у печи охапку промерзших поленьев, и, пока он тер красные уши колючей варежкой, Аленка успела разжечь дрова.
– Возле месяца ажно круги, – воскликнул Якуня.
– На то и святки! – степенно ответил кузнец.
– А я помню, в святки шел дождь, – возразил Уланка лишь для того, чтобы сказать что-то против хозяина.
– Покоса на святках не помнишь? – спросила его Аленка.
И все засмеялись.
Живой, безудержный шум огня, оживление, болтовня и смех заглушили морозный треск бревен.
– Я чаю, в экую лють не придут женихи-то, – простодушно заметил Якуня.
– По мне б, хоть медова невеста – и то б не пошел экий холод! – сказал Уланка.
– Ты б и в жару не пошел. Тебе бы все на печи, то и сладко! – ворча оборвал кузнец, недовольный тем, что Якуня с Уланкой так попросту говорят о гостях «женихи».
Михайла и сам опасался, что не придут, боясь мороза. Вообще в этот год почти не бывало гостей, потому что жилось не сладко. Торговля, как и ремесла, шла худо: замена всех сборов, налогов и пошлин одним налогом на соль, которая вначале так радовала народ, оказалась тяжелым бременем. Ссылаясь на дороговизну соли, подняли цены рыбники, мясники, огородники, хлебники, а за ними – кожевники, шорники и железоторговцы. Все ссылались на дороговизну соли… Люди жались во всем – не шили лишней одежи, держали нековаными коней, вместо валенок и сапог все чаще ходили в лаптях и, разбив горшок или блюдо, не спешили на торг за новым… Не раз и у Михаилы случались дни, когда незачем было даже разжечь огня в кузнице и, придя на работу, жгли уголь в горне лишь для того, чтобы возле погреться.
– Бачка, пошто не железны гроба у мертвых? – спросил в такой день Якуня.
– Что брешешь, – сурово одернул кузнец.
– То бы работы нам было. Ишь, гробовщик Федоска стучит да стучит, а мы дураками в кузне.
– Иди домой, – отпустил Якуню Михайла.
Аккуратный во всем, домовитый, зажиточный, даже и он в этот год пошатнулся: он бы ковал кой-что впрок, на продажу, – придет свой час, и раскупят все: топоры и косы, подковы, серпы и скобы, – но ковать было не из чего. На железо не было денег, и железоторговцы отказывались давать в долг.
И случилось так, что в один из воскресных дней, в первый раз за всю жизнь Михаилы, в доме его не пекли пирогов. Это было начало, а там пошло; корова не стала доить, и не было денег купить молока; наконец появился в доме и хлеб с колючей мякиной, и горький, тяжелый хлеб из подмокшей муки с лебедой, и в каше не было меду, и лук покупали уже не длинной плетеной вязанкой, а по десятку луковиц…
Всем в городе было не до забавы, не до гостей…
По городу не хватало работы…
– От безделья и хворь! – жаловались посадские работяги, привыкшие из года в год трудиться, не разгибая спины, и никогда не знавшие никаких болезней, пока вслед за старостью не являлась спокойная смерть, приходившая как желанный и нужный отдых.
В железную лавку всегороднего земского старосты Менщикова Мошницын заехал дней за десять до рождества. По пути через город он захватил с собою в санях Аленку, которая ехала к своей крестной, стрельчихе, в Запсковье. Молодой сын Менщикова с привычной купеческой ухваткой отказал дать в долг железа, но, не желая отвадить почтенного кузнеца от своей торговли, отказывал «с вежеством» и сам проводил за дверь лавки.
В прежнее время Михайла помнил всегда о своем старшинском достоинстве первого псковского кузнеца. Он бы никогда не позволил себе еще раз повторять свою просьбу. Но нужда меняет людей. Михайла снял шапку перед сопливцем Андрюшкой.
– Андрей Семеныч, я вдвое отдам! – просящим и жалобным голосом вымолвил он.
– Бачка, едем! – властно окликнула вдруг Аленка. – Нече там плакать! – Она подобрала вожжи и, гордая, румяная от мороза, стыда и злости, в платке, покрывшемся инеем, как жемчужинами, сидела в санях, не глядя на молодого Менщикова.
И тут случилось, чего Михайла не ждал: купчик взглянул на Аленку, смутился, сам вспыхнул нежным девичьим румянцем и неожиданно заключил:
– А, была не была – бери пятьсот гривенок! Снимет бачка с меня башку!.. – И он засмеялся заискивающим смешком, словно ища сочувствия – но не у Мошницына, а у Аленки.
Когда молодцы наваливали в сани железо, Андрюшка вышел из лавки проститься.
– На святки к вам ряжены в гости нагрянем, – сказал он, не по обычаю напрашиваясь в дом.
– Милости просим!.. Медку поставим, – сказал из вежливости Михайла.
Он взглянул на Аленку. Она сидела в санях, словно не слыша всего разговора и глядя в другую сторону.
Прошли три первых дня рождества, и вот уже два дня по улицам вечерами шатались озорные ватаги ряженых с песнями, гамом и свистом… На третий день трахнул мороз. Улицы несколько приутихли, но в доме Мошницына третий вечер готовились ко встрече гостей…
«Невеста уж выросла! – ожидая гостей, думал кузнец об Аленке. – С таким-то зятем и можно дела поправить. Сват свата в беде не кинет, – всегда со своим железом… А там на немецкий лад и в торгу кумпанию учиним!»
Но вслух Михайла не говорил всего. Только раз-другой за все дни он обмолвился словом «жених», и хоть было оно произнесено без Аленки – Якуня и Уланка это словцо подхватили… Аленка будто не слышала, словно ее не касалось и богатый жених хотел сватать совсем не ее, а Якуню или Уланку.
Аленка не мыслила о замужестве даже и втайне, но «жених», молодой, разодетый, богатый купеческий сын, сын всегороднего земского старосты, был ей занятен: чужой, незнакомый, впервые встреченный, с кем не сказала слова, – и вдруг в женихи! Гордость своей девичьей красой проснулась в Аленке.
Однако «жених» не шел. В первый день его ждали с нетерпением и с болтливым любопытством, во второй – с досадой, на третий – молча и каждый с тайною злостью.
Каждый раз, когда с улицы раздавалась песнь, когда слышались звуки бубна и смех молодежи, все настораживались и ждали, и только Аленка старалась беспечно-непринужденно запеть или вдруг занималась какой-то работой… Но гурьба за гурьбой проходили по улице мимо…
– Жених не жених – сатана нечистый! – не выдержав, вдруг прорвался Якуня. – Пришел так пришел, а нет – и не надо! Без него пошел бы куда с другими, а тут просидишь целы святки дома!..
– А ты не сиди! Тебя, что ли, сватать! – зло огрызнулась Аленка, словно Якуня винил ее, и вдруг зарделась и замолчала, прислушиваясь.
Несколько пар ног обивали о крыльцо избы налипший снег. За дверью слышались приглушенные голоса.
– Тук-тук-тук! – раздался вместо стука шутливый выкрик.
Разом оживший Якуня окликнул:
– Кто тут?
– Черные черных волокут! – отозвался чужой, незнакомый голос.
Якуня скинул с двери крючок, и с морозным паром в избу вломились четверо ряженых. Визг волынки и звон бубна ворвались с ними. В доме стало тесно и весело. Отвернувшись от ряженых, Аленка схватила вдруг кочергу и стала ворочать в печи дрова, от чего еще веселее наполнили горницу беглые отсветы пламени…
Трех бородатых седых монахов в глиняных «харях», связанных общей веревкой, вел страшный рогатый черт. Черт играл на волынке, монахи плясали, тряся бородами и подобрав над лаптишками длинные черные подолы.
– Аленка, жених-то, знать, черт! – на ушко сестренке шепнул Якуня.
Она отмахнулась. Черт был самый стройный, самый высокий из всех, он задорно дергал веревку, подбадривая монахов плясать и голосисто им подпевая. Уланка шутил над чернецами, дергая то одного, то другого за ряски, стараясь сорвать хари и пеньковые бороды. Якуня скрылся на миг и вылез девчонкой, одетой в Аленкино платье. Сама Аленка захлопотала, обнося гостей пряниками, орехами, пьяным медом, припасенными к празднику из последнего…
Кузнец сидел в уголку, наблюдая веселье. Он умел примечать людей. Красавец Андрюшка Менщиков был сероглазый и светло-русый, а из-под бычьих рогов святочного черта над харей высовывалась черная прядь волос. Черт – не Андрюшка. Какой же из трех чернецов жених? – старался понять Мошницын.
Двое монахов пели, шутили, выкрикивали озорные слова, третий держался молча, словно боясь, что услышат его голос. «Не тот ли Андрюшка?» – подумал Михайла. Он присмотрелся еще раз к монаху и вдруг разгадал: творился сплошной обман – здесь не было и помину жданного жениха. Мошницын узнал монаха и дернул его за ряску.
– Постой-ка, отче святой, – негромко с усмешкой подозвал он.
Монах задержался.
– Обманул ты меня, Иван, – продолжал кузнец тихонько и добродушно. – Мы ждали тут женихов, ан ты прибрался!.. Ну, пришел – стало, гость! Мир так мир!..
– Женихов?! – воскликнул Иванка. Это слово его обожгло почему-то обидой: «Или Аленка уже невеста? Вишь – сватают! Женихов ждала – то-то и веселится!»
Иванка взглянул в лицо кузнеца потемневшим взором, словно искал, на чем бы сорвать досаду. Он сдернул с лица свою «харю» и бросил об пол так, что сверкнули по всем углам черепки.
– Иванка, Иванка! – неистово завопил «девчонка»-Якуня, кидаясь ему на шею.
– Иванушка, голубь мой, ты ли? – кричал Уланка, явно довольный тем, что увидел не Менщикова Андрюшку, а давнего друга. Он стиснул его в объятиях.
Аленка бросилась тоже к нему, вся просияв, совсем не смущаясь тем, что кругом были люди, вмиг позабыв богатого «жениха».
Но Иванка взглянул на всех мрачно, со злостью и выбежал вон из избы, не сказав ни слова.
Он ждал на морозе своих товарищей, подслушивая веселье и пляску в доме, но из боязни насмешки не возвращаясь назад.
Таща к кузнецу всю ватагу, он думал, что под седой бородой его не узнают. Не намеренье помириться с Михайлой, а только желанье еще раз увидеть Аленку влекло его в дом. Но Иванка не был уверен в том, что кузнец его примет с охотой. Прийти в ватажке святочных ряженых было самым удобным. Но с кем?.. Встреча с Кузей облегчила дело: Иванка позвал с собой Кузю, а Кузя – старого приятеля, Захарку, Пана Трыка, который вырос и остепенился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97