Уж коля посылать кого с войском – пошлет государь не кого, а меня!»
А наутро Москва услыхала новые вести: Новгород Великий восстал вслед за Псковом…
Царский гонец прискакал звать Хованского в Боярскую думу. Кто-то из бояр рассказал, что три дня назад в Твери на торгу читали вслух «воровские» письма, и хотя потом выяснилось, что читали царский указ о соблюдении праздников, но первая волнующая весть о «воровских» письмах уже навела страх, и все почуяли, что Новгород ближе к Москве, чем Псков.
Тогда боярин Хованский выступил в Думе с воинственным словом. Водя псковского стольника по своему обширному дому, казалось не слушая его речей, боярин запомнил все:
– Коли государь меня с войском пошлет на воров, я бы то войско поставил бы у Любятинского монастыря и отнял бы на Москву и на Порхов дорогу, чтоб с новгородцами псковичам не ссылаться, а другой бы полк на Снетной горе, в обители Снетогорской, чтобы отнять дорогу на Гдов, а между тех обителей в полпути поставил бы острожек с двустами стрельцов. А новгородский мятеж новее, и чаю я, государь, что новгородцев легче смирить и в немного дней. Господь за правое дело и государя!
И хотя псковский стольник, доказывая, вполне убедил боярина, как будет легко разделаться с «подлой ратью Катилины», Хованский вслух не хотел признать, что поход будет легок: мало чести дается тому, кто идет на легкую и верную победу.
Потрясая тяжелым кулаком, Иван Никитич грозил мятежникам карой небесной и обещал положить свою голову за государя. Он указывал на опасную близость к Новгороду шведского и ко Пскову литовского рубежа и призывал поспешать.
И царь указал, а бояре приговорили: «Боярину Ивану Никитичу князь Хованскому быть воеводою над войском казацким и московскими стрельцами и идти всем полком в поход на новгородских и псковских воров, без мешкоты призвав на государеву службу псковских и новгородских дворян, чьи поместья и вотчины прежде других попадают под угрозу разорения от мятежников и воров, да над теми дворянами быть боярину князь Мещерскому со товарищи».

3

Личина мятежника, взятая на себя Захаркой по приказу Ордина-Нащекина и Емельянова, была удобна для борьбы с соперником Иванкой. Особенно удобной стала она, когда неожиданно для всего города и для себя самого Мошницын вместе с Гаврилой Демидовым выбран был в земские всегородние старосты на места отринутых городом Менщикова и Подреза.
Захарка пришел к кузнецу тотчас же после его избрания.
– Здрав буди, хозяин всего города! – полушутливо приветствовал он, желая испытать, как сам Михайла относится к новому званию.
– Здоров, Захар! Сказывай, радоваться мне или горевать от такой чести.
– Честь велика, да не сломать бы бока, – туманно ответил Захар. – А я тебе так скажу от малого своего умишка: каждый староста свое особое дело ведает, а ты ту часть обери, чтоб никто попрекнуть не мог: торговые дела, градскую казну бери, а в гиль не встревай. А градское добро по правде блюсти – в том нету вины, хоть к царскому ответу поставят. Давай во совете стоять друг со другом – ведь ты мне не чуж-чуженин! Батьки нет у меня, и в твоем дому я как бы в своем, – подольстился Захар.
Если до этого времени возле дома Мошницына его удерживала Аленка, то с этого часа не меньше ее и сам кузнец привлекал Захарку. Он понимал и рассчитывал, что если будет близок с Михайлой, то ему будет легче вызнать все мысли «заводчиков мятежу».
– Эх, Михайла Петрович, – вздохнул Захар. – Чаял я свою долю и счастье найти у тебя в дому, ан теперь и не мочно: бог знает чего с нами всеми содеют за наше мятежное гилевание!..
Михайла и сам не верил в победу Пскова, но вместе со многими посадскими он считал, что воевода, приказные и Емельянов слишком распустились в бесчинствах и надо всем городом задать им крепкого страху. Он был убежден в том, что город продержится несколько дней, а там отстанут стрельцы, приедут сыщики из Москвы, воеводу сменят и все пойдет чинно своим чередом… Михайла не принадлежал к числу больших посадских и не был доволен жизнью. Он даже подписывал оба раза челобитья, составленные Томилой Слепым и Гаврилой Демидовым. Он страшился мести Емельянова и воеводы Собакина за челобитья и потому радовался мятежу, защищающему посадских от короткой и самочинной расправы сильных, но он считал, что город зашел слишком уж далеко, и не сочувствовал вожакам восстания… И вдруг поневоле теперь он сам оказался в числе вожаков и заводчиков!..
Михайла не отказался от избрания потому, что оно было проведено по всем обычаям. Так же точно, а не иначе – всем городом избирали всегда земских старост, но всегда попадали на это место посадские богачи, на этот же раз народ выбирал старосту по любви, а не по корысти. Отказаться от признания любви и уважения к себе всего города Михайла не захотел и потому-то принял опасную земскую честь.
Услышав слова Захарки о «доле» и «счастье», Михайла и сам тяжело вздохнул.
– Да, Захарушка, натворили мы ныне! Ели хлеб с водой, захотели пирога с бедой… Пронесет бог и царь смилуется, тогда о своем счастье помыслим, а пока о городе нам помышлять, о посадском мире…
– Добрый ты человек, Михайла Петрович! Ты за мир стоишь, а мир за тебя заступится ли, когда надо будет?! – воскликнул Захар. – Слышал я слово твое на площади. Все его повторяют. Ладно сказал про дворян, да боярам придется оно не по сердцу…
Мошницын невесело усмехнулся. Он и сам уже досадовал на себя за слово, сорвавшееся с языка, когда говорил он с народом: увлеченный резкостью Томилы и Гаврилы, он не сдержался и сам сказал, что посадские должны сидеть у расправных дел с воеводами не хуже дворян: «Окольничие и дворяне нас за людей не чтут; видывали мы их в бане, и нет никакой отметины – ни хвоста, ни копыт, такие же человеки, как мы».
Вся площадь загоготала и зашумела. От того все и пошло: кузнецы закричали обрать его во всегородние старосты, и весь народ согласился.
– Черт дернул там меня за язык! – признал Мошницын Захаркину правду.
– Дальше не затащил бы тебя Томила Иваныч с Гаврилой! Гаврила Левонтьич нравом-то крут и горяч, словно конь норовистый: понесет с горы – и себя погубит и воз в прорубь! А Томила Иваныч и вовсе сновидец некий: мыслит всю Русь поднять, да в советники царские норовит, чудачина!
– Отпрукнем! – солидно сказал кузнец, невольно взглянув на свои богатырские почерневшие руки и как бы натягивая вожжи.
– К тому и веду! – одобрил его Захарка. – А вовремя тпрукнешь – и себя сохранишь и воз от погибели сбережешь!
– Эх, и вправду, Захар, ты, как свой, в дому: Якунька молод, Алена – девица, чего с нее спросишь, а с тобой побеседовал – и на сердце легче! – сказал Мошницын.
– Много чести, Михайла Петрович! Молодой я еще, умишком слаб, а коли ладно чего умыслю, так то по любви к тебе… и к семейке твоей, – словно бы несмело и со смущением добавил Захар.

4

Иванка стоял охотником от своей улицы в ночном карауле у Петровских ворот, когда к кострам, у которых грелись все караульные, с Московской дороги подъехало на рысях два легких возка и десяток вооруженных всадников.
Одетый в медвежью дорожную шубу дородный и важный седобородый всадник в высокой бобровой шапке, но сходя с седла, сунул старшине караула проезжую грамоту.
Толпа караульных стрельцов и посадских в нагольных бараньих тулупах с высокими лохматыми воротниками сбилась у фонаря, осветившего грамоту.
– «Едет во Псков на воеводство окольничий князь Василий Петрович княж Львов по указу великого государя царя Алексея Михайловича… а с ним диак…» – читал вслух Иванка по приказу стрелецкого пятидесятника Прохора Козы.
Многие из толпы постарались рассмотреть всадника. Какой-то посадский нахально поднес к самому лицу его вздетый на рогатину свой фонарь. Никто не снял шапки.
– Куды же нам два воеводы, один и то лишний! – выкрикнул кто-то из толпы караульных.
– Слыхал государь, что не ладите вы с воеводой, вот и послал меня в его место, – добродушно пояснил второй всадник, моложе возрастом и поскромнее одетый, выезжая вперед на белом коне и пристально разглядывая освещенную фонарями, необычную для караула разномастную толпу.
Он старался придать словам своим выражение простоты и дружелюбия. Видно было, что воевода он, а первый, седобородый, в медвежьей шубе, всего только дьяк.
– Ретив ты, князь, ночью скакать! Не боишься? – двусмысленно спросил Прохор Коза.
– Чего ж страшиться! Царских посланцев бог бережет! – бодро ответил воевода, стараясь не показать робости перед толпой. Шуба его распахнулась, из-под нее при свете огней сверкнули воинские доспехи.
– Неравно конь ногу сломит либо сам шею свернешь… не дай бог… того и страшиться! – дерзко пояснил стрелец.
Толпа караульных захохотала.
– Молчать, мужики! – приподнявшись на стременах, властно выкрикнул воевода.
Десяток оробевших провожатых окружили плотней своего господина, бряцая оружием.
– Проводите меня в воеводский дом, – приказал новый воевода караульному старшине.
Тогда, не затевая свалки и не вступая в споры, Прохор Коза дал ему провожатым Иванку, которому наказал после тотчас бежать сообщить Томиле Слепому и земским старостам, не тревожа города вестью и никому ничего не рассказывая, кроме Мошницына и Гаврилы.
Уже сообщив Томиле и Гавриле Демидову о приезде незваного гостя, Иванка пустился бегом к кузнецу в Завеличье.
У дома Михаилы он остановился и, прежде чем постучать, придержал рукой сердце…
На его стук откликнулась из сеней Аленка, и внезапно он позабыл, для чего был послан. Он слышал только ее голос и представлял себе, что вот она стоит тут же, рядом, отделенная от него лишь дверью, и голос его дрогнул, когда он тихо ответил:
– Аленушка, я тут, Иван.
Он услыхал, как щелкнул железный запор в дверях, и Аленка открыла ему. Она стояла одна.
– Спятил ты! Полуношник! Я чаяла – брат Якунька: тот тоже гоняет ночами, как ты… – прошептала она.
– Аленушка, горлинка! – тихо ответил Иванка.
Он хотел обнять ее, но она отшатнулась.
– Бачка услышит, – шепнула она, стыдливо запахивая шубку, накинутую прямо на холстяную сорочку, – и холодно… К бачке ты?
– Аленушка, радость моя! – шепнул он.
Она настойчиво повторила вопрос.
Иванка вспыхнул. Несмотря на мороз, он почувствовал, как загорелись щеки и уши.
– К кому же, как не к батьке! Я не Захарка – ночами ходить к тебе!..
В тот же миг, как с его языка соскочили эти слова, Иванка был бы уже готов бежать на край света за ними, чтоб их вернуть. Он хотел сказать, что любит ее, что ее никогда не уступит Захарке, что бякнул с обиды на то, что она холодна, но он не успел: она распахнула дверь из сеней в избу.
– Бачка, проснись! К тебе! – крикнула звонко Аленка.
Она тоже хотела сказать не то. Она поняла Иванку. Девичья стыдливость толкнула ее от него, от желанного, жданного столько времени. Если бы он остался таким, как был! Но он вырос и возмужал. Перед ней стоял уж не прежний мальчишка Иванка, а широкоплечий и рослый «жених»… и она смутилась.
– Захару что ночью ходить, как татю?! Жених – он и днем придет! – сказала Аленка в ответ на его слова и снова окликнула: – Бачка!
– Аленка, постой, не зови! – умоляюще прошептал Иванка.
– Кто там? – крикнул кузнец, в темноте скрипнув лавкой.
– Иван прибежал, – ответила Аленка.
– Сбирайся, идем скорей! Царь нового воеводу прислал! – неестественно громко, с каким-то надрывом крикнул Иванка.
– Ну?! Кого же? Где он? У ворот? – спокойно спросил Михайла.
– Пошто – у ворот! Пустили в город, а меня послали к тебе.
– Я вмиг. Постой, – ответил Михайла, шагнув назад в избу.
Аленка скользнула за ним. Иванка стоял один в темноте…
С кузнецом они быстро шагали по молчаливому Завеличью. Все еще спали, и только кое-где по дворам лаем заливались собаки на ранних прохожих… Иванка по пути торопливо рассказывал, как прискакал воевода и показал в воротах царскую грамоту, но, плохо соображая, что говорит, он путал. Михайла его переспрашивал, и Иванка о трудом отвечал…
Это было первое волнение любви. Он думал и раньше, что любит Аленку, что хочет на ней жениться, но даже тогда, в пасхальную ночь, когда повторял ей бессчетно: «Христос воскресе!» – даже тогда он не был так сильно охвачен волненьем, как в этот предутренний час, когда сам по-дурацки обидел ее и, быть может, совсем навсегда ее потерял…
– Иван, ворочайся в кузню, подручные нужны. Работы гора! – по дороге сказал Михайла.
«В кузне работать – стало, и в доме бывать и Аленку видеть!» – мелькнуло в уме Иванки.
– Сабли ковать? – спросил он, стараясь казаться совсем равнодушным.
– Ишь, воин тоже! Пошто тебе сабли?! Ковать – чего надо… Ныне мне самому недосуг, станешь с Уланкой работать.
– Чего ж не идти! – степенно ответил Иванка.
– Ин завтра с утра приходи, – указал Михайла. – Жить станешь дома, харчи мои…
Но Иванка не думал о том, чьи харчи. Ему казалось сейчас, что он может прожить и совсем без хлеба, лишь бы видеть Аленку, лишь бы найти часок, чтобы ей сказать, что обидное слово само сорвалось неволей, что она навеки ему мила и желанна, что он без нее умрет…

5

Одноглазый сторож приказной избы, иногда при нужде выступавший помощником палача, Пронька Хомут даже радовался мятежу: во-первых, ни воевода Собакин, ни приказные не ходили в съезжую, и он мог спокойно на воле чеботарить. Во-вторых, он знал, что за бунтом последует умиротворение и тогда будут многих пороть, а когда у палача много работы, то его зовут подсоблять. Это дает ему лишний доход. Чтобы увеличить в будущем заработок, он ходил к Рыбницкой башне на сходы «смечать», кто заодно с «кликунами». Когда же не было схода, Пронька Хомут починял сапоги и чеботы для своей семьи и по заказу:
Он ожесточенно приколачивал старый каблук, когда в сенцы сторожки вошел невысокий, седеющий, богато одетый человек.
– Жена есть? – строго спросил он Проньку.
– Есть, государь мой, – ответил сторож, кланяясь, хотя и не знал, с кем говорит.
– Дети?
– Пятеро, – поклонился сторож.
– Вот так кривой! – одобрительно усмехнулся вошедший.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97