«Вот лес, говоришь, вот поле, вот мельница, крыльями машет, а улететь не может, а вот заяц пошел на работу, а там галки с гулянки домой ворочаются…»
– Галки домой, а у тебя и дома нету, кругом люди чужие!
– Зато весь вольный свет как родной дом! А сколько людей, городов, церкви какие… Люди повсюду разно живут, навидаешься…
– И то, – согласился Кузя. – И мне так жить прискучило. Тоже и я хочу потоптать дорог. Сказывают, есть люди о три ноги, об одном глазе, двуглавцы тоже…
– Басни! – серьезно сказал Иванка. – Языки разные, а люди одни. Каждого мать родила и пупки у всех! Томила Иваныч сказывает – ни песиглавцев, ни лошадиных людей нет на свете, а есть немцы, литва, татары, есть Москва белокаменная, есть царские терема на Москве, есть Киев-город, да сколь еще иных городов… Пойду и всякое повидаю, а что повидаю – после тебе расскажу. Да есть, сказывает Томила Иваныч, на море остров Буян – никаким боярам-воеводам не подданный, окроме единого бога, и люди живут там по правде, золота – лопатой греби! А лавки задаром торгуют… Хоть дальше Ерусалима Ерусалим – город Иерусалим.

тот остров, а доберусь!..
– Кабы меня батька пустил с тобой! – мечтательно говорил Кузя.
– Да как ты пойдешь с таким пузом – тащить тяжело!
– В моем пузе тяготы нет, – сказал Кузя, – я ходчее тебя пойду. У меня в Москве крестный. Кабы батька меня пустил к нему…

2

После долгих стараний и ухищрений Емельянову удалось наконец заручиться дружбой Собакина. Может быть, тут помог и бриллиантовый перстень, оброненный у воеводы да так и не поднятый Федором, однако извет о пожоге посадских бань остался без отклика.
Весь город заметил дружбу псковского богача с воеводой, и все стали ждать, что Федор теперь развернется и станет мстить своим недругам. Первой грозы ожидали на голову Гаврилы Демидова и на Томилу Слепого.
Правда, Томила не был уже старшиной площадных подьячих и с разоренным новым воеводой Гаврилой не знались зажиточные торговые люди, но вся голытьба, вся посадская беднота низко кланялась, проходя мимо лавки, где Гаврила теперь сидел приказчиком, почитая в разорившемся хлебнике защитника правды.
А если случалось кому из меньших затеять неравную тяжбу или искать правой защиты от сильного обидчика, то не искали другого советчика, кроме. Томилы Слепого, кому по-прежнему верили и кого любили за смелость, искренность и правоту.
И в глазах Емельянова и воеводы эти двое были олицетворением непокорности посадского Пскова, и воевода, и богатый гость оба видели, что Гаврила и его друг каждый час могут стать вожаками городовой бедноты. Но ни хлебник, ни Томила Слепой не давали повода для преследований. Они жили спокойно и тихо, занимаясь каждый своим делом.
Гаврила с Томилой и ближними посадскими написали тотчас же новый извет государю – извет на бесчинства Федора Емельянова, на самовольство и корыстные попущения воеводы Собакина и на безобразия, творимые воеводским сыном.

3

Иванка прожил в Порхове месяца два. Он уже думал, что Гаврила забыл о нем. Безвыходно жить в саду ему надоело, и он думал оставить друзей и идти в Москву.
Но вот в баню Прохора вместе с Кузей вошел Гаврила.
– Сидишь, Ваня? В баньке сверчком сидишь?.. – засмеялся хлебник. – А ну, угадай загадку: «Ты, брат, иди сюды, я, брат, пойду туды, да на пуповой горке и стренемся…»
– Кушак с концами, а на пупе узелок, – быстро ответил Иванка, обрадованный гостю.
– А ну еще: «Молодой балбес ускакал в лес, через лес – в баню. Сидит в бане, как кот в сметане!»
– Не знаю, – сдался Иванка.
– А ты сам и есть, – засмеялся Гаврила. – Нешто ты в бане не сладко живешь?!
– Сладко живу, да прискучило.
– Ну, вот что, слушай: Васька Собакин, дружок твой, не хочет добром уняться, и батька его несговорный мужик – добром его не возьмешь, да и Омельянов опять с воеводой пиры пирует, а нам с тобой, посадским, сам знаешь, какое житье…
– Чего же не знать! – степенно сказал Иванка, польщенный тем, что с ним говорят, как со взрослым, обсуждая городские дела.
– Ворочай теперь оглобли через Сольцы к Москве, иди к брату. И сам спасешься, и от мира тебе будет почет, и вот тебе деньги в дорогу от всех посадских людей…
– Чего-то посадским забота приспела беглого снаряжать! – удивился Иванка.
– Не даром тебе дарят – за службу жалуют! – возразил Гаврила.
И он показал беглецу новый извет от посадских людей на Федора и воеводу с сыном.
– Брата Первушку найди. Я чаю, твой брат и укажет, как набольшему боярину подать челобитье без волокиты.
Гаврила отдал Иванке извет.
– Зашей в кафтан да храни пуще глаза, – сказал Гаврила. – Прознал воевода, что есть челобитье, станет ловить псковитян по дорогам. Попадет воеводе в руки – тогда нам всем пропадать: замучит, собака, всех, кто приписи дал к челобитью…
Иванка был горд мирским порученьем. Оттого, что при нем была эта грамота, он почувствовал, что его побег важен для всех псковитян, и тотчас же сам себе он показался умнее и старше…
Пообещав Гавриле выполнить с честью мирское дело, Иванка стал собираться в путь… Мать Кузи хотела уже отпустить его, но Прохор остановил:
– Куда! Округ города и у ворот стоят сыщики и подорожные спрашивают. Бечь тоже с умом надо, – сказал он Иванке. – Через неделю петров день, вот тогда и ступай – все пьяны будут.
Мать Кузьки зашила Иванке в полу псковскую челобитную, напекла подорожных лепешек, нажарила кусками печенки, сунула сала и хлеба – все, что могла от своих достатков.
Порешили, что Иванка уйдет на рассвете после петрова дня. Целую ночь, сопя, с боку на бок ворочался Кузя и не мог заснуть, раздумывая о судьбе друга.
Когда на рассвете Иванка оделся и стал отворять ворота, Кузя вышел тоже одетый, с большой заплечной сумкой, неся с собой удочки.
– Куда ты?
– С тобой. Словно б по рыбу идем…
Кузина мать вышла за ними затворить ворота и благословила Иванку. Кузя тоже попросил благословения. Мать перекрестила его.
– Дойду до крестного, из Москвы вестку дам, – пошутил Кузя.
– Балуй мне! – досадливо отмахнулась мать.
Иванка и Кузя вышли из посада ранним утром, прежде благовеста к обедне. Кузя шагал не отставая. Они шли лугами, полями и лесами, как вели проселки и тропы, минуя большие дороги…
Ближе к полудню начало припекать, и Кузя взмолился:
– Присядем да легонько закусим. Матка меня всегда в эту пору кормит.
Иванка сжалился над другом и помог ему облегчить суму на кусок сала, полкаравая хлеба да две кружки ежевичного меду. Напившись, наевшись, под сенью леса, в стороне от человеческого жилья, они улеглись отдыхать. Ни комары, ни мошкара не тревожили их богатырского сна, и, кажется, если бы в эту пору хищный лесной зверь у кого-нибудь из двоих откусил ухо, ни один из них не проснулся бы ради таких пустяков…
Когда отдохнули, Иванка хотел распрощаться с другом, но Кузя сказал:
– Пошто ж я думал тебя провожать? Чтобы убечь из дому. Я сам сказал матке и батьке, что не ворочусь. Они веры не дали, мыслили – шуткой. А я и впрямь!
– Осерчает Прохор, – сказал Иванка.
– Рад будет, – возразил Кузя. – Не раз мне батька говорил, чтоб я не был послушным, как девка, за маткин подол не держался б, да и жить ему тяжко – жалованья не платят, гончарню и торговлишку за доимки разорили, недаром из Пскова в Порхов съехал.
– Матка заплачет, – сказал Иванка.
– Жаль мне ее, – согласился Кузя. – Да вдосталь уж я с ней насиделся. Надо людей поглядеть. А дядя Гаврила сказывал, что надо людей поглядеть.
– И пузо свое показать! – подхватил Иванка. – Ну, коли так, идем!
И они пошли.
В вечерних солнечных лучах вился жаворонок, и под песню его Иванка тоже запел. И за Иванкой, хоть и не в лад, но так же громко и весело подхватил Кузя.

4

Иванка смастерил обоим по самострелу, наделал стрел, вырезал по посошку, и так они шли – ни богомольцы, ни воины, ни охотники…
Шли они не спеша, без дорог. Кузя захватил с собой рыбные лесы и бреденек.
– Лето велико впереди, поспеем в Москву, – говорили они оба и подолгу просиживали над озером или рекой.
Наловившись рыбы, хлебали уху, а там и спали на берегу, под небесной крышей.
– Голодно так-то будет, – сказал Кузя, когда кончилось последнее сало, взятое из дому.
– Не пропадем! – пообещал Иванка. Он был уверен, что не пропадет нигде. – Оголодаем – учнем скоморошить, – сказал он.
– Чего бякаешь? Грех! Да я не мочен скоморошить, – отнекнулся Кузя.
– Я тебя обучу – медведем станешь, – рассмеялся Иванка, – а нет – в дьячки тебя сдам над покойниками читать, а сам звонарем буду…
Так, зубоскаля да собирая малину, шли они по лесам. Они миновали погост Дубровны, лежащий на полпути меж Псковом и Новгородом Великим. И, шагая, дорогой Иванка все время пел…
– Что ты поешь все, Иванка? – спросил Кузя, унылый и грустный.
– Чтобы голоду было не чутко. Пою, а как в брюхе ворчит, не слышу.
С голоду им пришлось пристать к помещику и поработать – метать стога, возить сено, косить овсы…
Заработав толику, они двинулись дальше и шли между жидких и тощих хлебов.
Иногда по пути встречались им беглые мужики.
Не раз в непогоду и дождь крестьяне отгоняли от изб Иванку с Кузей. И они понуро шли прочь от негостеприимной двери, не вступая в споры и перебранки, и случалось так, что, подкупленный их покорностью и смирением, хозяин сам выбегал за ними на дождь.
– Робята! – кричал он. – Иди ночевать. С сердцов да с кручины молвил недобро… Экие поборы, а тут сосед убег, за него плати! А тут еще лето далось: то град, то ливень, глянь, робята, хлеб-то лег вполовину, а что стоит – колос пуст, а что не пуст – ржа изъела…
И, несмотря на скудость в доме, делился с ними куском хлеба…

5

Однажды, уже поздно вечером, вдали от людских поселений, Иванку с Кузей захватил дождь. Чтобы было веселей, Иванка запел. Вдруг сзади послышался конский топот и стук колес.
– Эй вы, веселые, куда ночью? – крикнул проезжий.
– К Новугороду, – бойко ответил Иванка.
– Садись, подвезу, что ночью да в дождь месить!
Ребята вскочили в телегу. Проезжий помог подложить сухого сенца и кинул на них рогожку. Усталые, они задремали. На ухабах телегу встряхивало и качало, дождь тихонько пощелкивал о рогожу. Было тихо. Укачиваемый тихой ночной ездой, Иванка заснул. И вдруг очнулся от громкого конского топота. Двое всадников бойкой рысью догнали телегу.
– Гей, стой! – закричал один.
Проезжий отпрукнул лошадь. Телега остановилась.
– Беглого чернеца не встрел? – спросил какой-то знакомый Иванке голос. Иванка не мог припомнить, где и когда его слышал раньше, но дыханье его невольно прервалось. Он никак не ждал, что его могут искать.
– Не встрел, – кратко ответил проезжий.
– Молодой парнишка – волос кудряв, зубы редки, глаза голубые, – услышал Иванка свои приметы.
– Чего он вам всем дался?! На сей неделе в десятый раз все спрошают, – ответил хозяин телеги. – Да вы тут не ищите. Живем в стороне. Я вот своих двоих уловил. Сукины дети бежать хотели, а на них недоимок по три рубли…
– Под плети теперь? – злорадно спросил все тот же знакомый голос, и Иванка узнал наконец собакинского холопа Федоску.
– А как не под плети! – деловито буркнул проезжий и, вдруг охлестнув по крупу конягу, громко воскликнул:
– Ми-ила-ай!..
Телега затарахтела по корням и ухабам. Всадники повернули с проселка в сторону. Но встревоженный неожиданностью Иванка не мог уже больше заснуть…
Вскоре телега остановилась.
– Вставай, скворцы, прилетели в скворешню! – сказал хозяин.
Кузя открыл глаза и потягивался, не сразу поняв, где он и почему спит в телеге.
– Вылазь, вылазь, – ласково проворчал хозяин. – В горнице у меня тесно. Ляжете в подклети.
Он отомкнул замок и впустил их обоих в подклеть. Едва они вошли, дверь захлопнулась и громыхнул засов. Иванка ошалел от неожиданности. Он рванулся назад к двери и затряс ее, от злости не в силах вымолвить слова, когда в темноте послышалась возня и густой голос спросил:
– Сколь дураков новых попалось?
– Двое, – ответил Кузя, смекнув, что речь идет о нем и Иванке.
– Да старых нас шестеро – вот и добро, – пробасил первый. – Ложитесь-ка спать… Не тряси двери, дурак: крепки – не растрясешь!..
Озадаченный Иванка опустился на сено.
– Куды ж мы попали?! – спросил он шепотом Кузю.
– Поди угадай! – прошептал так же тихо Кузя.
– Спать, дураки, спать – все дураки спят, – проворчал тот же голос, что в первый раз.
– Дяденька, да мы где, у кого? – спросил Кузя.
– Я не дяденька, а отец дьякон, – сказал бас, – а где мы, и сам не ведаю… Мыслю, что в чертовой кубышке: каждую ночь сюда черт дураков кидает, как гроши в копилку, а что станет делать – уху ли варить из нас или сало топить, кто знает!
Иванка не мог уснуть. Боясь больше всего за мирское поручение, он выпорол челобитную из полы и тут же в подклети спрятал ее под сено… Под утро отперли клеть и в темноте втолкнули кого-то еще.
Сквозь щели в двери проникли яркие солнечные лучи. В полусвете на сене Иванка с Кузей увидели, кроме себя, еще шестерых людей, которые один за другим просыпались. Иванка и Кузя узнали от них, что ловили их разно, кого – силой, кого – хитростью. Маленький щуплый мужичок вылез из-под сена.
– А-а, вот и еще один! – приветствовал дьякон.
– Я прежде всех тут бывал, – почти хвастливо сказал мужичок. – Меня в третий раз ловят. Я все испытал…
– Чего ж испытал?..
– Клети ставил, избы рубил, телеги делал, а там и убег… Пымали, опять убег! Опять пымали, я – снова!
– Да кто ж ловит?
– А приказчик боярский. Лютей зверя! Кого запорол, кого собаками затравил, а иной и сам убежал в казаки. А приказчик, чтобы перед боярином счет вести, ловит прохожих людей – крестьян ли, гулящих ли, все едино, – имает да кабалит, а зваться велит чужим именем: кой человек помер или сбежал, кличкой его велит называться. А силен станешь – насмерть побьет…
– Тебя же не побили, – сказал дьякон.
– Два раза драли и нынче драть станут, – спокойно сказал мужичок, уверенный, что своей судьбы не минуешь. – А я и сызнова убегу! – заключил он.
Клацнул дверной замок. Все в подклети замолчали и притаились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97