Услышав обещание пытки, чеботарь унялся. Раненый дворянин, хрипло дыша, пошатнулся. Стрельцы ухватили его под обе руки и потащили вперед.
– Дорогу шире! – надрываясь, орал стрелецкий пятидесятник, опасаясь нового нападения из толпы.
Но больше на них никто не напал. Они подошли к дощанам. Со связанными руками дворяне сами не могли влезть на днища посудин, и их пришлось подсадить.
– Рожон им под задницы – разом и вскочут! – воскликнул в толпе белесый замухрышка, зелейный варщик Харлаша.
– Ты б утре мне подвернулся под саблю, Харлашка, так я б тебе языка полсажени урезал, – спокойно сказал ему Петр Сумороцкий.
Все десятеро дворян, из которых часть была в бранных доспехах, но без сабель и все со связанными руками, разместились на широком днище дощана. На второй дощан взобрались оба земские старосты, Томила Слепой, Коза и мясник Леванисов. Мясник подал руку, чтобы помочь подняться попу Якову, но тут, протискавшись сквозь толпу, подбежал босоногий подросток.
– Батюшка, батюшка, стой! Батька мой помирает от раны. Послал за тобой, – прокричал мальчишка.
– Не один Яков поп, – сказал Леванисов.
– Иного не хочет мой бачка, велел его…
– Я пойду, – сказал поп.
– А буде придется с расспроса дворян приводить по кресту? – возразил Леванисов.
– Напутствую, разом и ворочусь.
Поп ушел.
На одном дощане неслышно совещались земские выборные, на другом молча, не говоря меж собой, стояли дворяне. Стрельцы, приведшие для расправы дворян, разместились вокруг дощанов, оттесняя толпу, чтобы оставить хоть небольшой свободный круг.
– Старосты, ждете чего?! – крикнул Иванка.
– Станем спрошать изменников, горожане, – громко сказал Коза, став на край дощана. – Вина их ведома всем?
– Всем ведома! Дело спрошай! Окольничать брось – не подьячи сошлись у расспроса! – отозвались разноголосые выкрики из толпы.
– Иван Тюльнев, иди ближе ко краю, – позвал Коза.
Дворянин Тюльнев, в кольчуге под вишневым бархатным кафтаном, вышел вперед, поклонился народу. Перешагнув с дощана на дощан, Коза снял с него железный шлем и положил у его же ног. Тюльнев встряхнул головой, оправляя светло-желтые потные волосы, и поклонился еще раз.
– Сказывай про измену: с кем был в совете? – спросил Томила Слепой.
– А нету измены моей. Нет, ей-богу, нету!.. От робости бег – не в измену… – забормотал Тюльнев.
– С чего ж ты робел? Ратным людям робеть не пристало, – внятно сказал Прохор Коза, – и робость в бою – измена!
– И то – не пристало, да вишь – оробел: увидал, что посадски побиты, – ну, мыслю, беда нам, дворянам, будет, – сказал хриповато Тюльнев. – Я и побег. А ныне срамно мне того, что побег… Коль на воле оставите, не в тюрьме, – клятвой господней клянусь – вдругорядь не сробею, кровью и животом заслужу вину!..
Дворянин поклонился народу поясным поклоном и, тряхнув головой, откинул волосы, упавшие на лицо.
– А людей псковских в битве рубил! – крикнул Иванка. – Коль со страху бежал, то чего ж с нами бился?
– Ты, сопляк, что за спросчик! Не стану тебе отвечать, – отмахнулся Тюльнев.
Гаврила грозно взглянул на него, и глаза дворянина быстро забегали.
– А когда побежал, пошто второго коня увел? Конь-то был мой! – звонко крикнул в толпе монастырский служка.
Тюльнев, опасаясь Гаврилы, хотел ответить, но в это время народ у самого дощана загудел и расступился, давая дорогу троим молодым мясникам в кожаных запонах, тащившим из ближней мясной лавки тяжелый дубовый обрубок, на котором лет сто подряд разрубали мясо.
– Расступись! Дорогу! – покрикивали мясники.
Они подошли к месту расспроса и скинули ношу с плеч на дощан. Гулкий отзвук в пустой посудине прозвучал над площадью.
Один из мясников вспрыгнул на край дощана, вытащил из-за пояса широкий блестящий топор и привычным ударом воткнул его в чурбан.
– Господа, люди добрые! – скинув шапку, выкрикнул он. – Плаха на дощане, топор вострый… Чего их расспрашивать!..
Вся площадь на миг умолкла: как от глотка крепкой водки, заняло дух у всей многотысячной толпы от этих простых и неожиданных слов, от внезапного сознания власти своей над жизнью и смертью дворян… Изменники вдруг как-то сжались тесней в кучку. Смятение, изобразившееся на их лицах, страх, дрогнувший на мгновение в опущенных веках Тюльнева, и странный собачий кашель раненного в горло Всеславина пробудили толпу.
– На плаху изменников!
– Рубить им башки! – закричали вокруг дощана, и выкрики эти покрыл сплошной рев… Вдруг стало ясно всем, что дворяне должны заплатить головами за неудачу в битвах с Хованским, за убитых и покалеченных братьев, мужей, сыновей и отцов, за кровавое горе, пролезшее в каждый двор, за неомытых покойников, сваленных в общую яму…
Сами земские выборные, стоявшие на втором дощане, растерялись перед народной яростью. В этот час сошедшимся здесь казалось, что для полного осуществления народной воли не хватает только последней расправы с дворянами. Казнить их – и жизнь посветлеет…
В волнении наблюдал Томила Слепой, как ширится и возрастает народная буря.
В пестром гвалте нельзя было слышать отдельных слов, только бороды прыгали, только вздымались руки, сжимавшие пики и сабли, да тысячи кулаков потрясались над головами…
Расталкивая локтями соседей, рвался к дощану чеботарь Терентий, что-то крича, широко разевая беззубый рот, как пустое дупло, и размахивая своим шилом.
Еще минута – и станет поздно: неистовая стихия кровавой мести овладеет душами, и с дощана брызнет кровь…
Людские сердца все сильней распалялись жаром. Люди дразнили друг друга гневными криками. Летописцу представилось, что молчание всех образумит… Он поднял руку, призывая народ ко вниманию. Крики разом умолкли. Все ждали последнего смелого, ясного слова Томилы.
– Ей, верно тебе говорю, господине Псков, город вольный! – воскликнул Томила, и голос его в тишине прокатился свободно и широко.
Слепящее солнце скрылось на миг за облачком. Летописец увидел лица людей, стоявших вблизи. Они выражали полную веру в него, решимость и поощрение. Народ ему верил… Тысячи глаз впились в него в тишине…
Томила ждал, что вслед за торжественными вступительными словами, за первыми сильными звуками его голоса он почувствует вдохновение, ждал пробужденья в себе того чудесного ощущения вождя, какое впервые родилось в нем здесь же, на дощане. Но вместо подъема вдруг почувствовал он смущение и испуг: он понял, что нет у него тех слов, которых все ожидают, что между ним и народом натянута нить, готовая вот-вот порваться…
«Нелепо чинить самосудну расправу!» – хотел крикнуть он, но что-то его удержало от этих прямых слов, и вместо них он не столько сказал, как услышал из своих уст чужой неуверенный торопливый лепет:
– Вершити все надо по правде… По божьей правде судить, не по мести людской… Не мочно так просто рубить… Так просто…
Он сам не узнал своего голоса. Горло его пересохло, слова растерялись. Он чувствовал сам, что еще мгновенье – и слушать его не станут…
– А станем судить их по правде!.. – выкрикнул он и схватил полную грудь воздуха, но какое-то слово застряло…
Над площадью висело недоуменное нудное ожидание.
– Земская правда… – воскликнул Томила. Слово дрогнуло и сорвалось…
И вдруг в тишине раздался густой, мощный голос:
– А, хватит с нас правды!
И Томила увидел у самого дощана звонаря Агафошу в холщовой рубахе с широко открытым воротом, за которым на волосатой потной груди болтался медный нательный крестик. Высокая баранья шапка его готова была свалиться с задранной вверх головы. Растрепанная огненно-рыжая борода дерзко и уверенно торчала вперед, и под густыми рыжими бровями глаза горели волчьим зеленым огнем. Он стоял в толпе, но огромный рост подымал его над всеми. И, обернувшись назад, уже не Томиле, не выборным, а народу он крикнул со злостью:
– Век жили по правде – и буде… Казнить!..
Томила открыл было рот и снова поспешно и жадно вздохнул всей грудью, но жалкое торопливое слово его затерялось в требовательных и настойчивых криках народа:
– Секи-и-и их! – тонко, по-бабьи заголосил белесый зелейный мастер.
– Верши-и!.. – прокричал чеботарь Терентий, взмахнув кривым шилом.
И рев всей ожившей толпы, оглушительный и беспощадный, пронесся над площадью…
Земские выборные коротко переглянулись между собой, и Томила Слепой увидел, как мрачно потупил глаза кузнец и как на довольном и смелом лице Гаврилы кипят и играют краски возбуждения.
Поняв, что больше его самого уже не станут слушать, Томила бросился к кузнецу.
– Петрович! Скажи, образумь их, покуда не поздно. На том ведь стоим, что усобицей крови не льем!.. – бормотал летописец, сам едва слыша свои слова в общем гвалте.
Мошницын поглядел на него удивленно, словно не понимая, чего он хочет, и, не сказав ни слова, отвел взгляд…
Летописец взглянул на хлебника. Гаврила стоял впереди земских выборных, слушая крики и глядя на толпу, и вдруг, словно забыв, что он сам всегородний староста, что стоит он над площадью на дощане, а не там, в толпе, приставил ладони трубою ко рту и, от натуги даже слегка присев, покрывая прочие голоса, заорал на всю площадь:
– Какого нечистого нам дожидаться! Вершить изме-ену-у!
Один из мясников, словно только и ждал его возгласа, подтолкнул Тюльнева поближе к плахе. Крики мгновенно смолкли.
– Секи! – потребовал зелейщик Харлаша, обратясь к удалому молодцу, так лихо воткнувшему в плаху топор… Белесые блеклые глаза замухрышки загорелись в жажде увидеть казнь дворянина.
– Не искусен я – сроду не сек, – со смущеньем и даже с испугом сказал молодой мясник, вдруг покраснев.
– А ты попытай! – мрачно усмехнувшись, предложил Сумороцкий.
– Эй, посадский люд! Чья рука на изменных дворян не дрогнет?! – громко вызвал Прохор Коза.
– Чего ж ей дрожать! – воскликнул рядом уверенный голос.
Легкий и сильный, на дощан вскочил скоморох и медведчик Гурка, отпущенный из тюрьмы полчаса назад, когда брали оттуда к расспросу дворян. Поклонясь народу, тряхнув кудрями, красавец малый скинул зеленый кафтан в блестках, подсучил рукава, взял топор и деловито опробовал, проведя ладонью по острию.
– Ложись, дворянин! – просто сказал он, указав своим пристальным взглядом на плаху.
Он сильно и ловко под коленки толкнул ногою Тюльнева. Тот повалился. Топор взлетел, и светловолосая дворянская голова, брызнув кровью и мелькнув в воздухе торчащей бородою, неожиданно просто отскочила к ногам толпы. Задние в толпе жадно вытянули шеи, а стоявшие впереди в каком-то невольном смятении отшатнулись. Скоморох легко и спокойно, словно мешок брюквы, сбросил мертвое тело ногою вниз и подсучил повыше рукав…
– Дай бог добрый почин да всему бы боярскому роду!.. – воскликнул он при молчании всей толпы.
– Неладно так-то, без отпущения грехов! – испуганно крикнул тонкий голос в толпе. – Кто же так сечет!..
– Не плачь. Иди становись за попа! – с угрюмой насмешкой позвал Гурка.
– Не глумись, скоморох, не на свадьбе! – строго одернул его Прохор Коза.
– Богдан Всеславин! – вызвал он стоявшего ближе других дворянина, и тот, звякнув чешуйками кольчуги, как-то слишком размашисто и поспешно шагнул к плахе.
– Кто знает его измену? – спросил Коза.
Вперед придвинулся стрелец из сотни Всеславина.
– Я знаю! – громко сказал он.
Бывший сотник с испугом взглянул на него.
– Сказывай, – поощрил хлебник стрельца.
– Запрошлый год, господа, Богдан тех имал по дорогам, кто из Москвы после мятежу бежал от бояр, – сказал стрелец, обращаясь ко всем. – А ныне он сам изменил, да еще и коня увел, чтобы московским стрельцам коня лишнего дать, а потом, господа, наших людей он саблей сек да из пистоля стрелил.
– Да он же крестьян и холопей всегда сек кнутом саморучно и насмерть иных засекал! – крикнул у самого дощана молодой казак.
– Сына! Сына Филипку!.. – воскликнул сапожник Тереша.
– Куды больше спрашивать! Сечь башку! – закричали на площади.
– Ложись, – указал скоморох.
Всеславин упал на колени и зашептал молитву.
– Попа! Попа! – прохрипел дворянин. Жилы на его шее вздулись. Он рванул на себе ворот, так что пуговицы полетели в толпу.
– Все попы в разгоне, по раненым ходят, – отозвался Коза. – Братцы, нет ли попа тут на площади? – вызвал он.
– И тут ему сахар, и на небе рай, не жирно ли станет?! – крикнул зелейщик Харлаша.
Всеславин крестился долго и часто, вынул из-за пазухи нательный крест, поцеловал и опять закрестился.
– Ладно, прежде бы не грешил! – понукнул скоморох и, рванув за волосы, нагнул тучного дворянина к плахе. Блеснул топор. Голова тяжело скатилась к ногам толпы. Кто-то воткнул ее на копье и поднял над площадью.
Черномазый, со сросшимися бровями, угрюмый Сумороцкий шагнул к плахе сам.
– Чего спрошать! – сказал он твердо и громко. – Побег я к боярину и листы писал. Не мочно быть царскому дворянину в ваших затеях. Была бы моя мочь, и я бы вас вешал по всем дорогам. Милости вашей не жду и в глаза вам плюю… Секи, ты, глумивец! – заключил он и, крестясь, лег на плаху.
– Эх, силен дворянин! – похвалил его Гурка. – А помнишь Мишу? – спросил он, склонившись и заглянув в лицо Сумороцкого.
Тот, уже приготовясь к удару, закрыл глаза. Голос Гурки заставил его приподнять веки.
– Помнишь Мишу, медведя мово? – спросил его шепотом Гурка. – Бог тебе за него на том свете…
– Конча-а-ай! – страшным голосом закричал Сумороцкий, привстав и с силой ударившись головой о плаху.
– Знать, страх-то есть и в тебе… – снисходительно пробормотал скоморох. – Ну держись…
И топор еще раз сверкнул под солнцем…

7

Томиле Слепому казалось трудно дышать от того, что в знойном воздухе расплылся душный запах крови…
У плахи стоял в атласном голубом зипуне молодой дворянин Хотынцев. Пример бесстрашного Сумороцкого заразил его. Он хотел усмехнуться, но юное безусое лицо его вдруг скривилось, он всхлипнул и тихо заплакал.
– Посадский люд, пошто казнить мальчонку! – крикнул с жалостью старый стрелец.
– Пошто волков, по то и волчонка! – негромко, словно про себя, проворчал Гурка, схватив Хотынцева за плечи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97