Ненадежно мужицкое племя – собачье племя!

3

Конный стрелец, высланный воеводой, охранял порядок в полутысячном хвосте, растянувшемся у емельяновской хлебной лавки возле Петровских ворот.
Стрелец следил, чтобы люди стояли гуськом, а не сбивались в толпу, не создавали давки, в которой уже погибли несколько дней назад девочка и старик.
Люди ждали открытия лавки. В очереди шли толки, хватит ли хлеба на всех.
В толпе раздавались то там, то здесь приглушенные стоны. То и дело кто-нибудь отходил из очереди к стороне и, опершись о забор, долго стоял, склонившись, пока его мучила тяжкая, изнурительная тошнота. На больных никто уже не обращал внимания.
Повальные схватки боли и рвоты все объясняли тем, что Емельянов кормил город хлебом, который долго лежал вместе с солью, и потому отсырел, заплесневел и прогорк. И все-таки дожидались, чтобы снова купить этого хлеба.
Издрогшие и голодные люди стояли на улице несколько часов в ожидании, когда откроется лавка. Наконец сбившаяся у самых дверей небольшая кучка народа оживленно зашумела и расступилась: трое приказчиков по-хозяйски протолкались к дверям. Брякнул железный засов.
– Опять, как бараны, сбились друг дружку давить! – зыкнул старый приказчик. – Впускай по две дюжины, – приказал он второму.
Тот стал в дверях… Стрелец, бродя вдоль всей длинной извилистой вереницы, уговаривал народ подравняться. Очередь сдвинулась с места.
Когда первый вышел из лавки с кульком, все бросились разом к нему.
– Какой? Какой? Свежий аль тот же? – нетерпеливо допрашивали его.
Посадский мужичонка горько махнул рукой, и все отступили, поняв без слов, что надеяться не на что…
Один за другим выходили измученные покупатели.
Длинный сухой мужик с седоватой бородой и ввалившимися щеками, одетый в дрянной, ветхий тулуп, переступил порог. Запустив в кулек огромную костлявую руку, он вытащил горсть муки и, откинув голову, высыпал в рот. Щепоть муки просыпалась ему на бороду, отчего борода как будто сразу вся поседела.
Отчаянно выкатив обезумевшие глаза, мужик с усилием старался как-нибудь проглотить муку. И вдруг поперхнулся, закашлялся, по щекам у него покатились слезы, он пожелтел, схватился было за забор, пошатнулся и, уронив кулек, повалился навзничь.
Один за другим выбегали люди из очереди, обступали кружком умирающего и глядели на него с сострадательным любопытством, болезненно искривившим лица.
– Емельянову б этого хлеба в глотку, чтоб сдох он, проклятый! Замучил народ, окаянный! Все так-то скрючимся!
– Кончатца мужик-то!..
– Эй! Там поп в череду стоит! Ей! Ей! Задние, кликни сюда попа, человек отходит…
Старенький поп, в отерханной рясе, с базарной кошелкой в руке, пробрался через толпу, опустился возле утихшего мужика и зашептал отходную.
В толпе поснимали шапки, многие закрестились. Наступила задумчивая молитвенная тишина…
– Стой, стой, стой! Отдай куль! – внезапно раздался голос.
Какой-то старик схватил за полу щуплого редкобородого мужичонку. Тот толкнул его ногой и бросился прочь к Петровским воротам, унося небольшой кулек.
– Держи! Держи! – закричали вослед.
Вся очередь всколыхнулась. Многие мужики кинулись наперерез и вдогонку убегавшему вору. Кто-то ударил в спину, другой подставил ему ногу. Вор запнулся и грянулся в заледенелую колею лицом… Куль вылетел у него из рук, и мука рассыпалась под ноги набежавшей толпы. Упавшего окружила сплошная стена людей… Он медленно встал. Старик, первым схвативший вора, уже подоспел сюда, пробился через толпу. В глазах его было негодование и ненависть.
– Покойника обокрал, тать! – выкрикнул он. – Там человек скончался, а он, вишь, куль у него унес! – пояснил он толпе.
Вор отер рукавом с лица кровь и стоял молча, угрюмо потупив глаза.
– Бей его! – крикнул какой-то старикашка.
Он оглянулся, увидел в глазах окружающих поддержку и больно ударил в лицо злосчастного вора. Тот испуганно заслонился локтем, но в тот же миг женщина ударила его по лицу с другой стороны. Он замахнулся на бабу, но чей-то тяжелый сапог пнул его в поясницу. Вор вскрикнул. Удары посыпались на него…
– Мертвых красти! Разбойник! Собака, тать! – кричали вокруг.
– Братцы, пощадите! Малы детишки!..
Сильный удар ногой под коленки вместо ответа сшиб его наземь. Мужичонка упал на колени, кто-то сбил с него шапку, кто-то бил носком сапога в живот, кто-то ударил палкою по голове.
Толпа вымещала на воре всю горечь голодной жизни, все муки. Мужичонка старался держаться хотя бы лишь на коленях, попробовал даже встать на ноги. Скривившийся рот шевелился, ища какие-то убедительные слова… Он понимал, что если поддастся ударам и упадет, то ему уже не быть живому…
Мочальный куль давно был растоптан ногами озлобившейся толпы, мука смешалась со снегом и кровью, капавшей из носу и разбитых зубов вора. Силы его иссякали под частыми ударами, сыпавшимися с разных сторон. Он протянул руки, жадно схватил воздух, вскрикнул, качнулся и повалился на четвереньки…
– Геть с дороги! С дороги! – крикнул возница с саней, запряженных парой, в которых сидел, запахнувшись шубой и развалясь на сене, сын боярский Туров.
Въехав в Петровские ворота, в узкой улочке, позади дворянских санок, остановился длинный обоз крестьянских саней, укрытых рогожами.
– Что стряслось? Что за битва? – выкрикнул Туров. – Места иного нет для побою!..
Он торопился, заметив давно уже, что его догоняет какая-то вереница саней. Он боялся, что это немец для скупки, и гнал обоз. Задержка его разозлила.
– Тебя не спрошали, где бить! – дерзко ответил молодой посадский.
Туров выхватил из руки возницы длинный ременный кнут, нетерпеливо вскочил в санях и хлестнул по лицу посадского крикуна.
Тот в бешенстве кинулся на обидчика. Сиротка схватился за саблю.
– Братцы! Бьет горожан сын боярский, – вскрикнул побитый малый, попятившись перед саблей.
– Бей Мишку Турова! – закричала звонкоголосая баба в толпе. – Мы тут голодны сидим, а он, вишь, обозами хлеб Емельянову тащит!
Бросив недобитого вора, вся толпа теперь повернулась против Сиротки. Рассвирепевшим горожанам было мало одной жертвы. Медленно окружали они сына боярского. Ямщик соскочил с облучка, чтобы попытаться вывести коней из толпы под уздцы.
– Мамыньки! Мишку мово за что же? Голубчики, Мишку мово! – закричала девка, сидевшая на облучке у Сиротки.
– Мишке твому давно бы свернуть башку! – крикнули ей из толпы.
– Куды ж меня, молодушку, вдовой! Не трожьте его – хлеба воз подарю вам, берите любой позади, только Мишку не трожьте! – запричитала девка.
– Что, дура, врешь?! – крикнул Туров и ткнул ее кулаком в шею.
Девка вдруг обернулась и смазала сына боярского по носу.
– Не поспел жениться – дерешься! – выкрикнула она густым басом.
Туров плюхнулся в сани на сено. Толпа заревела хохотом.
Молодуха прыгнула с облучка к нему в сани и, не давая опомниться, влепила ему затрещину в ухо.
– Пропаща душа, дерешься! На то меня маменька с бачкой за сына боярского отдали замуж! На то меня поп с тобой венчал! – голосила она, продолжая лупить обалделого Турова.
– Любовь да совет молодым! – подзадоривали с хохотом из толпы.
– Вот так молодка! Наддай еще!..
– Братцы, брешет она! – закричал сын боярский.
– Кто брешет?! Я?.. Я?! – орала рассвирепевшая молодуха, одной рукой схватив за глотку, другой колотя по расплывшейся роже Сиротки. – Братцы! Коль так, забирай все приданое мое. Тащи с возов хлеб, не жалко! – гаркнула девка.
Бросив Турова, выскочила она из саней, подбежала к первому возу и, живо содрав рогожу, сбросила на дорогу куль хлеба.
– Бери, кому надо!..
Куль разорвался. Зерно широкой струей потекло на снег.
– Что творишь, окаянная! – крикнул мужик-подводчик.
– Стой, проклятая, стой! – взвизгнул Туров.
– Сыплешь куды добро! – завопила женщина из толпы и стала горстями сбирать в подол рожь.
– Подбирай! – заорали в толпе.
Несколько человек окружили куль.
– Бери, кому надо! – громче прежнего голосила девка.
Со второго воза куль хлеба упал на дорогу, третий, четвертый…
Толпа не стерпела. Все бросились на обоз…
– Братцы, братцы, ведь хлеб-то не девкин, а мой! – бормотал растерянный Туров. – Братцы, девка-то – не девка, а малый… Братцы!..
Туров расставил руки, как хозяйка, ловящая кур, хотел не пускать толпу… Какой-то посадский зуботычиной сбил его с ног… Толпа затоптала его у первого воза…
Девка, вскочив на один из возов и вложив в рот три пальца, свистнула богатырским свистом.
Никто в сумятице не заметил, как скрылась Сироткина молодая жена, как, выбравшись на четвереньках, пустился бежать сам Сиротка, как запнулся он за ноги мертвеца у Емельяновой лавки, вскочил и пустился дальше.
Емельяновские приказчики поспешно заперли лавку и торопливо ушли – подальше от греха.
– Вишь ты, нескладный-то малый! Много ли в шапку войдет! Ты опояшься потуже да в пазуху сыпь, дай подсоблю, – говорила немолодая торговка рыжебородому мужику, только что битому толпою за покражу у мертвеца и теперь подбиравшему в шапку кучку зерна вместе со снегом.
– Да ты с кулем ему дай, с кулем, пусть несет, дети малые у него, вишь, дома! – кричала вторая.
В Петровских воротах, запруженных буйствующей толпой, застряли широкие расшитые сани воеводского сына Василия.

4

Не в силах больше терпеть дороговизну, опасаясь, что Федор не остановится на полдороге и, как прежде с солью, так теперь с хлебной скупкой приведет к голоду и болезням весь город, толпа человек в триста меньших и середних посадских с утра направилась ко владыке Макарию просить заступничества за город и управы на Федора. Посадские шли к архиепископу, а не к Собакину, потому что все видели, что воевода дружит с Федором Емельяновым, и не надеялись на его справедливость.
Выборные посадских – с десяток человек «лучших» людей – вошли к Макарию в келью, пока остальные толпой ждали у Троицкого двора. Толпа горожан у дома архиепископа возрастала с каждой минутой.
Макарий, узнав о приходе посадских, понял, что настало его время показать воеводе свое значение.
Величавый и вместе кроткий сидел Макарий в кресле, перебирая янтарные четки, когда возбужденно и с шумом вошли к нему земские старосты Подрез и Менщиков, торговый гость Устинов, несколько уличанских старост, ремесленных старшин и выборные монастырских посадов.
Со смирением и кротостью поднявшись навстречу, Макарий благословил их и, прежде чем спросить, для чего они явились, сам стал на молитву, а за ним, поневоле умолкнув, повернулись к иконам и пришедшие горожане.
– С чем пришли, дети? – тихо спросил Макарий, окончив молиться, когда прошло достаточно времени, чтобы все успокоились.
– Смилуйся, владыко, вступись за сирот! Пропадает город от Федькина воровства! – сказал всегородний староста Подрез. – Без хлеба сидим: метится Федор за прошлый год. И воевода ему потакает. Усовести воеводу, владыко!
– Вам, земским людям, самим бы судить в тех делах, аль воеводе – не мне: не те времена ноне! Церковь божью кто слушает! Голосу слуг господних кто внемлет! Сами умны: в мирских делах не по божьим законам живете – по человечьим неправдам, зато сатана соблазняет, – ответил Макарий.
– Молим, владыко! – поддержал второй земский староста, Семен Менщиков. – Нет у нас прибежища, кроме тебя.
– Оттого и неправды у нас, что бога забыли, – подсказал Мошницын.
– К воеводе шли бы с покорностью просить мирской правды, – упорно твердил Макарий.
– Владыко святый, да ты рассуди, – возразил Гаврила Демидов, – мы к воеводе пойдем, а он разом Федьку к себе на совет прикликнет – что толку! Да и зол на город воевода за извет, который, сказывают, кто-то в Москву послал. А мы воеводе не прочь поклониться и миром правды просить, да без Федора. Призови к себе воеводу, владыко!
– Воевода к монаху смиренну поедет ли? – возразил Макарий, про себя уверенный в том, что Собакин не посмеет отказаться и при всем народе явится к нему для совета.
У Макария с воеводой были свои счеты: как-то раз Макарий в соборе сказал проповедь о бесчинцах, забывших бога, и народ, бывший в церкви, принял ее как намек на Ваську Собакина. Воевода приехал тогда ко владыке.
– Ты что же, отец святой, на властей градских возмущаешь толпу! – со злостью сказал Собакин. – Так-то добру между нами не быть… Услышал чего неладно, призвал меня на совет да сказал подобру. Я и сам кого надо уйму! А ты смущенье умов заводишь!
Воевода не стал ждать ни объяснений, ни оправданий владыки. Он вышел вон и уехал. Но с тех пор вот уже около года ни разу ни в чем воевода не советовался с Макарием по городским делам.
Макарий знал, что в городе с каждым днем возрастает недовольство Собакиным, недовольство, которое, того и гляди, прорвется в мятеж.
Выступить миротворцем города, примирить воеводу с народом и успокоить людские умы, обретя вместе с тем доверие воеводы и его уважение, – значило с достоинством выйти из трудного положения, которое утомило владыку.
Макарий призвал келейника:
– Тотчас беги к воеводе. Скажи: дескать, я со смирением умоляю спокойствия ради града сего и ради избытия смуты – приезжал бы не мешкав.
Сам Макарий видел, что среди пришедших к нему людей нет явных бунтовщиков, но спешил представить себя перед воеводой избавителем города.
Воеводский дом стоял тут же, в Крому, и народ с нетерпением ждал возвращения келейника от воеводы.
– Едет! – сообщил, вбежав ко владыке, монах.
Воевода вошел без доклада, хозяйским толчком распахнув дверь и резко откинув бархатный полог у входа. Макарий поднялся навстречу, чтобы благословить его. Воевода с подчеркнутой сухостью подставил голову для благословения, чмокнул воздух возле руки Макария и, внезапно повернувшись к владыке широкой спиной, оказался лицом к лицу с выборными, заслонив от них архиепископа, словно его здесь не было. Он взглянул в лицо Подрезу.
– Ты что, земский староста, гиль Гиль – смута, мятеж.

затеваешь? – вскричал разгневанный воевода. – Толпу копишь! Куда ко владыке влез!
Подрез, не ждавший такой отповеди, робко сжался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97