Впрочем, все трое выросли и, сходясь, беззлобно вспоминали свои мальчишеские забавы и раздоры… Они собрались к кузнецу, прихватив с собой еще одного из «халдеев».
Веселье, пляска, пьяный мед и задорное личико похорошевшей Аленки – все вместе взбудоражило Иванку, и он уже начал мечтать о сватовстве, когда Михайла его спугнул словом «жених»…
Кузя понял его и, жалея друга, скоро увел товарищей от Мошницыных.
– У тебя, Ивашка, губа не дура: знатную девку сыскал, – сказал Захарка, когда они возвращались. – Только мыслю я, что кузнец ее за тебя не отдаст…
– Тебя, что ли, ждет в женихи?! – огрызнулся Иванка.
– А что ж не меня! Я скоро стану подьячим – чем не жених! Приду на пасху христосоваться…
– Шиш ты возьмешь! – в запальчивости воскликнул Иванка.
Захарка в ответ рассмеялся.
– Вот дурень! – он дружески хлопнул Иванку по плечу. – Я и лучше найду. Мне что кузнечиха!
Но Иванка ему не поверил…

4

В самые святки нежданно во Псков прикатили сыщики – окольничий и дьяк – для проверки псковского соляного торга.
Федор Емельянов не успел в соляном подвале навести порядок и попался: «скупой» контарь вместе с самим гостем Федором взяли в съезжую избу. Туда же свели всем ненавистного ростовщика Филипку Шемшакова.
Толпы людей в тот же час собрались у ворот Емельянова, ожидая видеть, как молодая, красивая и нарядная жена его, разодетая в соболя, выйдет заплаканная, чтобы поехать с мольбой к воеводе…
Лавки Федора Емельянова все вдруг затворились – приказчикам было не до торговли. Они бегали с переговорами от воеводы к дому Емельянова и обратно на воеводский двор, а оттуда на Снетогорское подворье, где остановились царские посланцы – окольничий и дьяк.
– Тяжко будет окольничему ворочаться в Москву, – говорили псковитяне, – одних подарков от Федора целым обозом не свезть!
Тогда Томила Слепой и хлебник Гаврила пустились в обход посадских дворов: за общее дело великой складчиной складывался «посул» окольничему. Люди собирали по грошам, сколачивали по алтынам и гривнам рубли, из рублей – десятки, чтобы посулы «меньших» посадских пересилили посул богача Федора. Собранные деньги снесли царскому сыщику.
Окольничий не принял посадских, но выслал слугу сказать, что Федор будет наказан. Однако умные люди знали обычаи начальства, и, когда отказался сам сыщик, посланцы Пскова умолили слугу его взять для своего господина подарок: сто с четвертью ста рублев «на расходы», что, «кинув свой дом, он прискакал из Москвы для их слезного дела»…
На другой день радовался весь Псков: словно набат созвал посадских к пыточной башне, куда привели Емельянова и Шемшакова. Сюда собрались, как в древние времена сходились на вече, и густою толпой стоял народ возле башни, затаив дыхание, ожидая услышать стоны ненавистного богача Федора.
Федор, обнаженный и привязанный к дыбе, стискивал зубы, чтобы выдержать встряску, удары плети и не покарать боли, словно он видел через узкое решетчатое окно, устроенное под потолком башни, всю городскую толпу, жадно ждущую его слез и жалоб, и он не проронил стона… Только подьячий Филипка кричал, и визжал, и каялся, но толпа, стоя у подножья башни, торжествовала: голос подьячего приняла она за крики Емельянова, и сотни обиженных бедняков радовались отмщению.

5

По любви к Кузе Иванка привязан был к Кузину дяде Гавриле, а Емельянов стал самым лютым его врагом. Когда богача свели в пыточную башню, Иванка и Кузя вместе с толпой посадских подростков столпились у башни и слушали мольбы и стоны…
И вдруг толпа раздалась от повелительных окриков, и Иванка увидел Михайлу в сопровождении подьячего и двоих стрельцов. Он был в кожаном запоне, в холщовых рукавицах, подшитых кожей, с закопченным лицом – прямо из кузни.
– Пыточные снаряды, знать, изломались об Федора. Кузнеца повели клещи мучительские починять, – предположил кто-то в толпе.
Михайла был бледен. Иванка заметил во взгляде его тревогу и страх.
– Добра здоровья! – сказал Иванка.
Он, внезапно встретясь взглядом с кузнецом, поклонился, на миг позабыв о своей недавней обиде.
– Здравствуй, Иван! – грустно ответил кузнец, проходя мимо.
– Пошел! – крикнул ему подьячий.
Сопровождавший его стрелец отшвырнул Иванку.
– Куды, сопляк, к подстражному лезешь!
На стук подьячего с визгом приотворилась дверь страшной башни… Иванка видел, как, перешагивая порог, Михайла втянул голову в плечи.
– Неужто кузнец был в мысли с Федором? – воскликнул над ухом Иванки мясник Афоня.
– Вот малый, чай, ведает, жил у него в подручных.
– Эй, малый!
Иванку дернули за рукав. Он хотел огрызнуться.
– Ты сын Истомы-звонщика, Иван? – строго спросил уличанский сотский, оказавшийся рядом.
– Чего тебе?! – сам не зная чего испугавшись, ответил вопросом Иванка. – Ну, я. Чего надо?.. – спросил Иванка, заметив стрельцов за спиной сотского и оробев…
– Ты? – повторил вопрос сотский.
– Сама птаха в клетку летит. Отселе и ближе! – ответил сотский. – Бери, робята, – добавил он, обращаясь к стрельцам.
Он отстранился, и двое стрельцов спокойно и крепко сжали обе руки Иванки.
– Пойдем, не бойсь, – подбодрил его стрелецкий десятник и подтолкнул вперед.
Ошеломленный Иванка успел оглянуться только в самых дверях пыточной башни… Он увидел испуганное лицо толстого Кузи, красное от волнения, заметил наполненные слезами его глаза, видел, как Кузя шагнул вперед, протянув к нему руки… Но неумолимо лязгнула тяжкая железная дверь и скрыла весь свет.
Свеча в фонаре освещала узкую каменную лестницу и возле лестницы низкую дверь.
Десятник вложил ключ в замочную скважину двери.
– Сюды, – шепнул он, подтолкнув Иванку.
Сверху доносились голоса. И прежде чем Иванка успел войти в каземат, он услыхал, как расспросчик кому-то пригрозил:
– Добром не скажешь – палач проведает!
У Иванки заняло дух…
За спиной с еще более страшным лязгом захлопнулась дверь каземата, и он очутился в сырой, пронизывающей темноте, где не светилось ни искры, куда не доносилось ни звука, ни шороха…

6

Ошалелый Кузя, пыхтя, примчался к Истоме.
– Иванку пытать схватили! – выкрикнул он с порога.
Истома вскочил с таким видом, точно готов был его убить. Кузя невольно кинулся в сени и успел навалиться на дверь снаружи. Истома ломился за ним.
– Дядя Истома, отстань беситься – я все тебе расскажу! – вскрикнул Кузя в испуге.
Истома оставил дверь.
– Иди в избу, – тихо сказал он.
Кузя передал все, как было на площади.
– Чего ж им надо?! – воскликнул Истома.
– Да с кузнецом он поздравился, а тот, верно, вор, – сказал Кузя.
Бабка Ариша заметалась среди сторожки, накинула на голову платок и суетливо меж дыр и лохмотьев стала искать рукава в шубейке.
– Пропал Иван! Господи боже мой! Все на него наплетут, – бормотала она, – за одну полтину погубят ребенка.
– Что за полтина? – спросил удивленный Истома.
– За полтину от Федора Емельянова. Будь они прокляты все… За контарь!.. – ответила догадливая бабка, попав наконец в рукав и шагнув к порогу.
– Бабка, стой! – грозно крикнул Истома. – Что за полтина?
– А ну-ко тебя! – отмахнулась бабка и бросилась вон из сторожки.
Истома метнулся за ней на паперть.
– Да постой ты, старуха! Куда? – закричал он вдогонку.
– К боярину в пытошну башню! – ответила бабка, точно быть не могло сомнений, что ее сразу впустят.
Истома махнул рукой и вошел в сторожку. Толстый Кузя сидел понурясь.
Горшечник уселся напротив.
– Что ж, Кузьма, запытают Иванку? – мрачно спросил он.
Кузя всхлипнул, вытер слезу кожаной рукавицей.
– Иди отсель! – резко сказал Истома. – Иди, без тебя тошнит, а тут ты…
Кузя встал, он не мог просто так уйти, не молвив бодрящего слова.
– Я к Томиле Иванычу… Может, научит… – растерянно сказал он в дверях.
Истома остался один, сам не зная, что было ему нужней – одиночество и молчание или сочувствие толстого Иванкина друга.
За печью шуршали тараканы, мирно ухала тишина в висках и ушах… Горшечник понимал, что в той ли, в иной ли вине был схвачен Иванка, – все равно с богатыми не успорить, печем было откупиться от судей…
С того дня, как Иванка был пойман на конокрадстве, Истома жил трезвой жизнью, весь отдаваясь семье и горшечной работе. Уже полтина снова была припрятана в печной трубе. Она заново клала начало тем рублям, за которые думал горшечник выкупить на волю старшего сына…
«Как паук сидишь, да плетешь, да плетешь, а ветер подует – и нет ничего!»
Истома качнул головой, встал, выпил большой ковш холодной воды из ведра…
– Прости меня, боже, что согрешаю! – сказал он, крестясь.
Он взял из печурки треух и вышел на улицу. Шапка в печурке нагрелась, а Истоме хотелось хоть несколько освежить разгоряченную бедою голову. Он сунул треух за пазуху, черпнул с церковной ограды горсть чистого снегу и положил на темя.
Капели падали с крыш. Звеня, ударялись капли о блестящие льдистые шишки, под солнцем наросшие на снегу возле стен домишек.
– Ох, Иван, Иван! – с громким вздохом сказал горшечник.
– Ты, бачка, куда? – бойко спросил Федюнька, выскочив из-за угла.
– Туды, «где несть ни печали, ни воздыхания»! – сумрачно пошутил Истома.
Федюнька взглянул на него удивленно и жалобно. Он не понял смысла Истоминых слов, но по голосу угадал недоброе.
– А ты не ходи! – сказал он, но вдруг спохватился. – Али поп велел? – спросил он с опаской.
– Сам иду, Федя, никто не велел, – тяжело, с расстановкой сказал Истома.
– Не на-а-до! – всхлипнув, шепнул Федюнька, и, как к последней мыслимой помощи, он обратился к Груне: – Груньк, бачка идет в издыхальню!
Груня взглянула испуганно на отца. Большие глаза ее умилили Истому, и он улыбнулся.
– Врешь! – сказала она, с наивной беспечностью отмахнувшись от слов братишки и улыбнувшись в ответ Истоме.
– Бегите домой, скоро бабка придет, – обещал звонарь.
Сгорбленный, старый, нескладный и длинный, стоял он один среди улицы и долгим взглядом следил, как Груня и Федя чинно, по-деловому направились к церкви.
«Еще там и схватят, не дай бог, старуху, – с опаской подумал он. – Как они станут одни-то сидеть в сторожке?.. К вечерне и то ведь никто не ударит…»
Он сделал движение возвратиться домой, но вдруг повернулся и тяжко заторопился вдоль улицы.

7

Кабак гудел народом, как в праздник: все говорили только о пытках Федора Емельянова. Говорили с радостью. Общее ликованье и торжество охватило посадский Псков. Всем казалось, что кончено царство неправды и лихих поборов: вот-вот вслед за Федором и друг его, воевода, будет притянут к ответу…
Бродячий медведчик Гурка Кострома ввалился в кабак со своим зверем, презирая воеводский запрет.
– А кажи-ка, кажи нам, Михайла Иваныч, как богатый гость Федька-вор огребал за соль наши гривны! – на весь кабак выкрикивал скоморох, молодой и кудрявый рослый мужчина в вывернутом шерстью наружу тулупе.
Медведь широко расставил передние лапы, словно сгребая большую кучу. Глаза кабацких гуляк с обоих длинных столов были обращены в проход меж столами, где шла забава, многие поднялись со скамеек, чтобы лучше видеть. Раздался смех.
– Ишь, тварина разумная, смыслит! – одобрительно заметил кто-то из пьяниц. – Возьми, скоморошек. – Он протянул краюшку пирога.
– Спасибо, потешил, Миша! – сказал скоморох и сунул пирог в пасть медведю.
– Добрый хозяин всегда прежде скотину накормит, – сказал тот же пьяница.
– А как, Михайла Иваныч, Федька – богатый вор ныне тешится? Кое место у вора чешется? – весело подмигнув толпе, снова спросил скоморох медведя.
Медведь зарычал, неуклюже потирая передними лапами спину и зад, затоптался, заерзал на месте. В толпе пьяниц поднялся неудержимый гогот.
– Ныне чешется! Я б его пуще чесал! – раздались голоса.
– Я б его сек да подсаливал! Сколь он соли сберег во своих подвалах корыстью, и ту бы соль ему всю на рубцы бы сыпал!
– Куды – на рубцы! Сколько соли он с нас пограбил, то хватит его самого с домочадцами закопать!
– И с воеводой вместе и с дьяком!..
– А ну, покажи нам, Миша, как плесковские Плесковские – псковские (от Плесков – старинное название Пскова).

мужики плясать пошли, когда государев сыск на Федьку-вора наехал! – выкрикнул скоморох, гулко ударив в бубен.
– Опять Гурка-медведчик в кабак влез! – словно только теперь заметив его, крикнул кабацкий целовальник Совка. – Иди отсель подобру… Забыл, как плетьями бит? Али земских крикнуть?
– Тебе-то что, Совка, жалко? – вмешался один из пьяниц, увлеченный скоморошьей забавой.
– У пчелки жалко, а у меня палка! – сурово отозвался целовальник. – Не тебе за кабак быть в ответе!
– Брось, Совка, мы тебе не помеха, а людям потеха, – успокоил кабатчика скоморох. – Мы с Мишей робята добрые: зубы почешем, пьяниц потешим, кошель набьем да тут же пропьем… Кажи-ка, Миша, как надо пить не лукавить, хозяина здравицей славить! – сказал скоморох и кинул кабатчику деньги. – Налей нам по ставушке, хозяин.
– И мне ставушку! – протолкавшись с улицы между столами и стукнув по стойке кулаком, громко потребовал известный всему городу пропойца, сын боярский Сын боярский – звание, жалованное за ратную выслугу недворянам и сравнивавшее их с дворянами.

Михайла Туров.
– Опять, Михал Парамоныч! – укоряюще и тоскливо протянул целовальник. – Вино царское, не мое. Я крест целовал, что безденежно никому не дам.
– Не веришь?.. На, на, бери, окаянный!
Туров наклонился, живо сдернул с ноги сапог со шпорой и кинул его на стойку.
– По-нашему, сын боярский! Лихо! – одобрил один из пропойц, успевший спустить кабатчику шубу, и шапку, и сапоги. – Гуляй, да нас не забудь!
В это время дверь кабака распахнулась, и на пороге явился Истома. Он сумрачно осмотрелся по сторонам.
– А-а, звонарь-звонарище! Давно не бывал! – встретили его пьяницы.
– Знать, богат стал – пожаловал. Ставь, коль на всех!
– Разговейся для праздничка!
– Что за праздник? Где праздник? – спросил Истома.
– А Федору Омельянову шкуру дерут – то не праздник? Пьем во здравье московских бояр, за их правду!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97