Кузя, высланный, как и Иванка, из города для возмущения крестьян, спасся от рук Хованского, набрал по уезду крестьян и теперь с ними, вырвавшись из тылов Хованского, отважно вмешался в битву…
Иванка спрыгнул с седла и бережно снял с коня Кузи раненого Якуню. Со псковских стен в это время шла перестрелка с зарвавшейся и подскакавшей к самым воротам дворянской сотней.
Когда Иванка понес на руках Якуню, тот приоткрыл глаза и улыбнулся.
– Горит острожек-то… А Кузька, Кузька-то! Дворя-ни-ин! – сказал он и, скривясь от боли, снова закрыл глаза.
Иванка с Кузей перевязали рану на животе Якуни и бережно перенесли его в сторожку Истомы – нести домой в Завеличье было бы тяжело для раненого…
Груня и бабка с радостью бросились навстречу живому и здоровому Иванке, но, увидев бесчувственного Якуню, они с испугом захлопотали, готовя постель… Якуня не приходил в сознание, и Иванка послал Федю разыскивать кузнеца…

7

Якуня лежал без сознания на скамье. Михайла стоял против него и долго глядел, как бы силясь угадать по лицу, будет ли он в живых. Наконец, оставив его с Аленкой и бабкой Аришей, кузнец вышел на крыльцо, где Иванка шепотом разговаривал с Кузей.
– Спасибо, Кузьма, и тебе, Иван, – тихо сказал кузнец, – за Якуньку спасибо. Сказывают стрельцы – кабы не ты, не видали б, что он отстал, – сказал он Иванке.
– Кузя со своими мужиками выручил нас, – ответил Иванка. – Кабы не они – мы бы все пропали…
И, пользуясь тем, что кузнец обратился с каким-то вопросом к Кузе, Иванка ушел от них… Он не мог забыть, как Михайла его обвинил в том, что он ищет близости с земским старостой.
«Еще и сейчас помыслит, что я Якуньку к себе принес ради него!» – подумал Иванка и решил, раз Якуня лежит здесь, и кузнец и Аленка будут сидеть в сторожке, а ему надо тотчас же возвращаться в лесной стан к Павлу Печеренину.
Иванка побрел вдоль улицы к Петровским воротам. Навстречу попалась телега. Сидя над мертвым телом стрельца, причитала стрельчиха. С телеги в дорожную пыль капала кровь… Пес подбежал, понюхал кровавый след и, взъерошив шерсть, неожиданно зарычал… Двое стрельцов, товарищей мертвого, без шапок шли обок дороги.
– На вылазке, что ли, убили стрельца? – спросил Иванка.
– На стене его пулей достали. Подкрались, с десяток людей побили. Томилу Слепого тоже…
– Томилу?! – воскликнул Иванка, всплеснув руками.
– Ты что, не сынок ему будешь?! Не бойся, не насмерть, поранили только, – утешил стрелец, увидав его горе…
Забыв о раненом Якуне, о возвращении Кузи и о своем намерении возвратиться к Павлу, Иванка пустился бегом к Земской избе.
– Томила Иваныч поранен! – воскликнул он, увидав Прохора.
– С неба свалился! – ответил Коза. – Час уже как дома лежит.
Иванка помчался к дому Томилы…
Подьячий лежал один на скамье. При входе Иванки Томила открыл глаза…
– Рыбак… Воды… – прошептал он. – Как там с Якуней?
– В живот, – ответил Иванка.
– Помрет молодой. А я в левую грудь… выше сердца…
На губах Томилы появился кровавый пузырь.
– Молчи! – с испугом воскликнул Иванка.
Томила слабо махнул рукой и замолк…

8

Якуня перестал метаться и спал спокойно, без жара, бледный и тихий. Волосы на лбу у него прилипли от пота. Кузнец, Аленка и Федя сидели во дворе, в ожидании, когда он проснется. Возле больного, спавшего первый раз за трое суток, была лишь бабка Ариша.
Бабка приотворила дверь и молча пальцем поманила Михайлу. Аленка вошла в избу вместе с ним.
Якуня очнулся. Он оглядел всех спокойными глазами, ставшими от боли чернее и шире.
– Батя, – сказал он, – я… – и запнулся.
Все молчали, боясь помешать ему говорить.
– Я не помру… погоди, поправлюсь… – сказал Якуня с трудом.
– И что ты? Кто ж помирает в твои года!.. Что ты, что ты!.. – забормотала бабка Ариша. – Да не болтай, болтун!.. Экий бедовый! Молчи…
Якуня улыбнулся.
– Молчу, молчу! – прошептал он и закрыл глаза.
И все тихо стояли вокруг него, и все в этот миг почувствовали, что Якуня в самом деле умрет.
– А Груня где? – спросил Якуня, обведя всех взглядом и не найдя ее в избе.
– Сейчас придет, Якуша, – глухо сказал кузнец, шагнул к сыну и вдруг круто повернулся и отошел к окну…
Все молчали.
– Ну… ладно… пускай придет… – с закрытыми глазами едва слышно сказал Якуня…
С первого дня, как Томила был ранен, Груня вместе с Иванкой переселилась к нему. Войдя в избу, она вытерла пыль, привела все в порядок и теперь сидела у изголовья спящего летописца на смену с Иванкой.
Вдруг в избу Томилы вбежала Аленка.
– Груня, тебя он зовет, тебя!.. – заикаясь, прокричала она, словно в испуге.
– Тише, шальная! – со злостью прошептала Груня. – Кто там меня? Чего надо?!
– Якуня очнулся, кличет тебя.
– Как я кину?! – кивнула Груня на спящего Томилу.
– Ступай, ступай, – не открывая глаз, тихо сказал летописец. – Я тут с Иванкой… Малому там-то нужнее, иди… Слыхала – ведь любит тебя!..
– Я живо вернусь, Томила Иванович, – пообещала Груня.
Но она не возвратилась ни в этот день, ни назавтра…
Кузнец сидел день и ночь во Всегородней избе. Дела не позволяли ему отдавать время раненому сыну.
Якуня, очнувшись, мучился раной, все время пил. Груня сидела днями возле его изголовья и напевала.
В первый раз она запела ему, когда ее оставили вдвоем о ним в избе, как только Аленка ее привела от Томилы. Запела, тихонько положив на лоб ему руку.
Якуня тогда мучился болью и лежал молча, а под ее песню вдруг боль его успокоилась, и он снова тихо заснул. Но едва захотела она уйти, он сразу проснулся… С этой поры в ее песнях он словно искал умиротворения, покоя и уверенности в том, что она не ушла от него.
Подав ему пить, однажды Груня сказала:
– Тише, сынок, не облейся…
Якуня улыбнулся и, откинувшись к изголовью, ответил:
– Спасибо… маманя…
И Груня, которой он был до сих пор чужим, вдруг почему-то заплакала, а Якуня погладил ее по руке.
Аленка и бабка Ариша все выполняли так, как велела знахарка, но рана чернела, гноилась и дурно пахла.
– Знаешь, – шепнул Якуня, когда считал, что, кроме Груни, никто не слышит, – только не сказывай, плакать станут… Я ведь помру…
Груня не смела сказать ему «нет» – она, как и все, чувствовала, что он умирает, и неподвижно глядела ему в глаза, боясь, чтобы он не прочел в ее взгляде правды, а он добавил:
– Ох как не хочу! Я жениться хотел… на тебе…
Груня молчала.
– А ты бы пошла?
– Пошла бы, сынок, пошла… Ты помолчи, нельзя тебе говорить, – сказала она.
– А что не говорить? Все одно помру. Говорить – помру, молчать – помру…
В эти дни забыла она о Томиле. Материнская нежность к Якуне заняла ее сердце, и она ревниво перехватывала на пути к нему каждую чужую ласку, каждое движение и слово. Она часами сидела без сна, глядя на его лицо, казалось, считая его дыхание. И вот он впал в забытье и забормотал пустые слова.
– Кончается, царство небесно, – сказала бабка. – Позвать попа.
И, чтобы не звать чужого попа, который вменит Якуне во грех его участие в бою против Хованского, бабка послала Федюньку за попом Яковом, выборным от попов во Всегороднюю избу.
«Земский» поп прикатил в дом Истомы вместе с кузнецом. Когда они вошли, Якуня снова пришел в сознание, посмотрел на попа и заплакал.
– Батюшка, не хочу помирать… – пролепетал он, всхлипывая. – Помолись ты, што ль, богу, чтобы я не помер. Может ведь чудо такое!..
– Помолимся вместе, Якуша, – сказал поп.
И все в избе молились, упав на колени.
Молитва не принесла облегчения. Якуня плакал от боли и от сознания конца, много пил, и голос его стал вовсе неслышным. Он попросил отворить окно, и в окно налетели сотни мух, которые мучили и тревожили его еще больше. Под окном стояли чужие женщины и вздыхали…
Так он и умер.

9

В городе знали наперечет те дома, где лежали раненные в бою с Хованским, где были убитые, и все проявляли заботу к защитникам, не пожалевшим ни крови, ни жизни. Им несли от достатков все, что могли: хлеб, сало, сметану, яйца; рыбаки приносили свежую рыбу, соседки тащили кур, молока, приносили домашних снадобий для исцеленья. Одних просвирок, «вынутых» в церкви за упокой убитого, в первые дни хватало на корм осиротелой семье…
Иванка едва успевал подбегать к воротам на стук справлявшихся о здоровье Томилы. А к вечеру второго дня уже не стал принимать приносимых ему кувшинов с молоком и сала.
– Вишь, любят тебя, Иваныч! Гляди, сколь несут да все про здоровье спрашивают, – говорил Иванка, стараясь порадовать летописца.
– Не мне приносят, Ванюша… То правду любят… Правде несут те дары… И в том пущая радость, – прерывисто, через силу, шептал Томила.
Но больше всего удивила Иванку лисичка Аксюша, дочь ключницы стольника Ордина-Нащекина.
– Деда велел отнести… – невнятно пробормотала она и сунула узелок, завязанный в пестрый платочек. – Да как здоровье узнать… – И, словно в оправдание себе, она пояснила: – Твой батька ему челобитье писал на купца…
– Мне Томила Иваныч не батька, – сказал Иванка.
– А мне что за дело!.. – оборвала Аксюша и вдруг, словно желая смягчить свою резкость, с лисьей лукавой улыбкой шепнула: – У-у, Скинь-кафтан!.. Ну, прощай! – Она повернулась и быстро пошла.
– Постой! Платочек возьми! – окликнул ее Иванка.
– Дорогу, чай, помнишь – сам занесешь! – отозвалась на ходу Аксюша и скрылась за поворотом в проулке.
Иванка не приходил домой, пока раненый Якуня лежал в сторожке. Его влекло желание поговорить со своей милой, но мысль, что кузнец посмеет сказать, будто он пользуется несчастьем семьи для сближения с Аленкой, остановила Иванку.
Каждый день он подходил к окну сторожки, взглядывал на Якуню, шепотом спрашивал о его здоровье, Груне шептал поклон от Томилы, молча кивал Аленке и бабке Арише и убегал… Когда он заглянул в окно и увидел Якуню, который лежал со свечой в руках, с темными кружками медных монет на мертвых глазах, Иванка вскрикнул и, прислонясь к косяку, по-детски заплакал. Он вошел в избу поклониться праху Якуни, но, встретившись взглядом с заплаканными, опухшими глазами Аленки, в горе ставшей еще как-то ближе, еще дороже ему, – отвернулся и выбежал вон из избы…
На кладбище нес он гроб с телом Якуни, и смешанные с потом слезы обильно текли по его щекам и капали в пыль дороги. Кузнец шагал рядом, убитый и почерневший от горя, неотрывно глядя в лицо мертвого сына. Иванке казался он в этот час близким, словно родной отец. Когда опускали гроб, громко закричав на все кладбище, вдруг зарыдала Аленка. Иванка чувствовал, что подойди он к ней в этот миг – и судьба решится, но он не двинулся даже тогда, когда, стоя у самого края могилы, Аленка шатнулась и чуть не упала… Захарка бросился к ней и отвел от края, и Иванка видел, как в его кафтан уткнулась она лицом, оставляя мокрые пятна на синем рукаве…
Когда расходились с кладбища, кузнец положил тяжелую руку Иванке на плечо.
– Не стало дружка твоего Якуни… – сказал он и вздрогнул, вдруг тяжело опершись на него всем телом.
Иванке сдавило горло, он чуть не обнял Мошницына, просто, тепло, как сын… Но, взглянув на Аленку и утешавшего ее Захара, вдруг торопливо брякнул пустые слова.
– Божья воля… Не он один… Вон Вася Бочарников тоже, да мало ль… – сказал он, стараясь придать строгость голосу. – А у меня там Томила Иваныч лежит… Прощай! – чуть не выкрикнул он и, оставив Мошницына, выскочил первым из ветхих ворот кладбища…

10

Томила все еще не поправлялся.
Он то впадал в забытье и метался в жару, то неподвижно лежал, бессильный, покрытый холодным потом и бледный, словно покойник.
После смерти и похорон Якуни Иванка опять-таки не возвратился домой. Он остался возле Томилы. Ежедневно сюда заходила Груня сготовить обоим поесть. В часы, когда она приходила, Слепой посылал Иванку.
– Сбегай лазутчиком в город, проведай, что там. Забыли меня, не заглянут… Шучу, шучу – разумею, что им недосуг, – спешил сказать он, но в голосе его все же была обида…
Придя от Томилы в Земскую избу, на крыльце ее Иванка встретился с Кузей. Кузя с беглыми крестьянами, разбившими поместья своих господ, пытался поднимать и других крепостных, но мужики повсюду ссылались на то, что у них нет ни пищалей, ни пушек, ни ратных начальных людей. Кузя привел с собой крестьян для сговора с городом. Несколько дней после вылазки жили они во Пскове, пока наконец их не позвали в Земскую избу.
Иванка пришел во Всегороднюю как раз в тот самый час, когда земские выборные сошлись для беседы с крестьянами.
В деревянных долбленых панцирях, словно надевшие по корыту на грудь и на спину, похожие на бородатых черепах, обутые в лапти, с древними широкими и прямыми дедовскими мечами, с крестьянскими топорами за опоясками, в руках с вилами да с копьями, сделанными из кос, пришли они в собрание Земской избы и столпились особняком у входа, недоверчиво глядя на выборных горожан…
Когда Иванка вошел, Гаврила, обращаясь к выборным, говорил о том, какую помощь даст городу восстание крестьян.
Иванка подошел было к Гавриле, чтобы шепнуть ему, что Томила в обиде на забывчивость старост, но, боясь помешать, молчал и ждал за спиною хлебника, когда он закончит речь.
– И мыслю я, господа земские выборные, дать им пороху и свинца, одну пушку с ядрами, сабель, пищалей да с ними же отпустить стрельцов и стрелецких десятников человек с пятьдесят в начальные люди для обучения ратному делу крестьян, – заключил Гаврила. – Сказывайте, господа, по делу.
Вдруг вскочил с места выборный от дворян Иван Чиркин.
– Кому сказывать? С кем говорить? – выкрикнул он. – Глядите, выборные земские люди: мой беглый мужик Агапка пришел в Земскую избу со мной толковать да рядиться. Видана ли экая наглость! А мы его, чем в колодки забить, поклоном встречай да на наших дворянских именьишек разорение сабли ему подай да пищали. Разбойников разводить по дорогам…
– Молчи, дворянин! Не одно твое дело – дела всей земли решаем, – грозно цыкнул Гаврила. – Сказывайте, крестьяне, свои мысли выборным земским. Бог даст, во всем поладим, – сказал он.
Но крестьяне стояли, сбившись тесной кучкой, не отвечая ему, и о чем-то вполголоса переговаривались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97