Даже сейчас ей приходилось вести тщательный учет всех расходов, беспокоиться о растущей стоимости жизни в Испании, где все было когда-то крайне дешево; даже сейчас она должна была думать о том, чтобы быть приятной для других, всегда приятной, – и в своем доме, и в чужих, – ибо она была одинокая женщина, а одинокая женщина всегда должна быть приятна для других.У нее нет возможности найти источник финансовой компенсации, с горечью признавала она, ничего нельзя сделать, чтобы потребовать то, что должно было принадлежать ей, в то время как земля вокруг ранчо Килкулленов быстро превращалась в чистое золото в руках предприимчивых застройщиков. Но, обладая острым умом, кругом друзей и знанием внутренних пружин общества, в котором вращалась, Лидди научилась получать постоянную моральную компенсацию за все жизненные разочарования.Если какая-нибудь женщина, к которой она не чувствовала расположения, вела себя глупо и неосторожно и Лидди Килкуллен слышала об этом, новости находили свой путь к мужу, хотя никто никогда не мог узнать, каким образом. Если вдруг какая-нибудь женщина пыталась утвердиться в Марбелле в качестве хозяйки нового пансионата, но у нее не оказывалось сильного покровителя, ее тихо выживали, а она даже не подозревала, что это дело рук Лидди. Допустим, какой-либо женатый мужчина предпочитал мужчин и думал, что об этом никто не знает: Лидди Килкуллен, если это, конечно, входило в ее планы, разоблачала его, но никто никогда не мог указать на источник информации. Она знала, кто «сидел на таблетках», кто слишком много пил, кто был нечист на руку при игре в карты, кто женился из-за денег и теперь жалел об этом, чьи сексуальные вкусы были извращены или даже криминальны, у кого были огромные долги и кому он был должен эти деньги.Она была подобна незамутненному, неиссякаемому роднику в какой-нибудь деревне, жители которой постоянно черпали в нем воду, не догадываясь, что вода, которую они пили, отравлена. С возрастом Лидди становилась все более мстительной, более утонченной, более общительной, более язвительной.
Только одно-единственное человеческое существо, помимо ее дочерей, находилось в полной безопасности от зла, исходящего от Лидди, – Димс Уайт. Он и Нора получали приглашение в Марбеллу дважды в сезон, и вскоре Нора освоилась со своим, как она считала, исключительным положением среди гостей и не возражала против частых визитов в Марбеллу, которые обходились ей не дороже цены билетов на авиалайнер.Нора Уайт и Генри Уайт, отец Димса, имели полное основание полагать, что их амбиции в отношении Димса сбываются. Генри Уайт был лидером республиканской партии в округе Оранж и всегда мог положиться на Нору, зная, что она внесет основательный денежный вклад в пользу того, кому покровительствовал отец ее мужа.Димс никогда не выступал против новых политических планов, которые они вынашивали для него. Такому обаятельному человеку завоевывать симпатии избирателей было легче и естественнее, чем предъявлять иски в суде. На протяжении 60-х он содержал несколько местных юридических контор, и каждая новая контора была значительнее предыдущей. Нора метила выше – на контору масштаба всего штата, ибо не могла себе представить, что они будут жить только в Сакраменто. Но баллотироваться в конгресс – она сразу поняла, что ее свекор неспроста заговорил на эту тему, – это совсем другое дело.Если Димс будет избран в конгресс, Уайтам придется часть года жить в Вашингтоне, а остальную – в Сан-Клементе. С ее надежно инвестированным, постоянно увеличивающимся доходом они будут прекрасно выглядеть и в Вашингтоне, и в Сан-Клементе. Образ жизни в Марбелле вынудил Нору быть более внимательной к тому, как она выглядит и во что одевается, и постепенно она превратила себя в женщину весьма приятного вида, в которой сразу можно было узнать богатую даму. Так как она всегда была в прекрасном настроении и чрезвычайно вежлива, окружающие хорошо отзывались о ней – обычно люди любят говорить о своих богатых знакомых нечто приятное, чувствуя при этом и себя несколько богаче, чем на самом деле.Димс Уайт, которому слегка перевалило за сорок, прошел в конгресс очень легко. Роль кандидата соответствовала его натуре: он удивительно хорошо говорил перед публикой и излагал проблемы ясно и четко; он был членом семьи республиканцев, которые поколениями жили на республиканском юге Калифорнии, и его очарование действовало на избирателей так же, как и на любого другого человека. Единственное, что удивляло, так это то, что вскоре он отказался заниматься конторами. Нора была счастлива, рада тому, с каким успехом осуществляются ее планы в отношении мужа, и, конечно, это было только началом почетной карьеры.Лидди внимательно следила из Марбеллы за карьерой Димса в правительственных кругах, теперь она была более близка с ним, чем когда-либо прежде. В первый же визит Уайтов в Марбеллу, как раз после того, как закончилась отделка ее дома, она и Димс наконец-то нашли возможность благословенного уединения, которого они не могли найти в Калифорнии. Нора так и не смогла привыкнуть к поздним ночным развлечениям в Испании, которые заканчивались после трех часов ночи. И каждый день, после позднего второго завтрака возле бассейна или в клубе, ложилась в постель и глубоко засыпала вплоть до того момента, когда надо было переодеваться к коктейлю. Димс и Лидди, в отличие от Норы, ничего не пили во время второго завтрака и, в отличие от Норы, не нуждались в продолжительном сне.И каждый день, когда Марбелла затихала в часы дневного отдыха, Димс приходил в комнату Лидди, где она уже поджидала его. Жалюзи были опущены и защищали комнату от солнца, горничная уже сняла с кровати пикейное покрывало и подготовила ее для отдыха – сиесты Лидди. Шелковое вышитое постельное белье меняли на свежий комплект каждое утро. Кремово-охристые блики мерцали в углах комнаты, отражая капли солнечного света, которые собирались в лужицы на терракотовом полу; во всей остальной комнате царил полумрак, почти такой же, как ночью. В этой уединенной комнате никогда не было слишком жарко или слишком холодно. Лилии и жасмины наполняли воздух ароматом.Темные волосы Лидди были подстрижены по-мальчишески коротко, но на ней всегда было надето одно из прекрасно сделанных, скромного покроя ночных одеяний, состоящих из атласа и кружев, которые она заказывала в Мадриде. Впустив Димса после первого легкого стука в дверь, она надежно запирала ее.Не произнося ни слова, без каких-либо объяснений, они вдвоем забирались в открытую постель. На Димсе не было ничего, кроме традиционной униформы для гостей, состоящей из пляжных трусов. Обычно их вполне устраивало полежать в таком близком-близком переплетении, мечтая о чем-то удивительно схожем. Лидди прятала свое лицо на шее у Димса, он прикасался к ее гладким, коротко подстриженным волосам, и оба они не желали ничего более, кроме такого интимного контакта тело к телу, дыхание в дыхание.Дома, в Сан-Клементе, Димс Уайт имел привычку несколько раз в неделю покидать свою контору среди дня, давая одно из сотни самых резонных и не поддающихся проверке объяснений, и гнать машину в Сан-Диего. Там, в глубине темных, грязных забегаловок возле порта, он быстро выбирал и приглашал какого-нибудь неизвестного молодого матроса с морской базы. За немалые деньги матрос соглашался следовать за ним в один из дешевых отелей, где Димс, возбужденный опасностью, неистово и сильно овладевал им, испытывая острое наслаждение. Он оставался с матросом так долго, как только смел. Частые поездки в близлежащий порт были абсолютно необходимы для Димса, чтобы дать выход его тайной страсти, которую он прятал от людей всю свою жизнь.А теперь, когда он уже несколько дней не склонялся над послушным его прихоти парнем, теперь, когда он был гостем у Лидди, теперь, когда он лежал в ее постели, в совершенной безопасности от мира, ощущая твердые тренированные мышцы ее ягодиц и силу ног, он вдруг чувствовал иногда, как его пенис поднимается и наполняется силой. Они целомудренно держали друг друга в объятиях, и Димс ждал, пока у него не возникала уверенность, что эрекция наступила и не пройдет. И когда им полностью овладевала свирепая нетерпеливость, он стягивал с себя пляжные трусы.Заметив, что он снимает пляжные трусы, Лидди отворачивала голову и никогда не глядела вниз. Молча, только прикосновением руки, Димс давал ей понять, что он хочет, чтобы Лидди повернулась в кровати спиной к нему, и поднимал подол ночного одеяния, обнажая ее до талии. Она двигалась элегантно, не торопясь, по-спортивному легко, поднимая одну из своих длинных и гладких ног для того, чтобы открыться достаточно и принять его пенис. С закрытыми глазами, с почти неучащенным дыханием, она удерживалась от малейшего движения, которое могло бы означать, что она ожидает от него чего-то другого, кроме этого молчаливого, медленного и сладкого вторжения. Иногда он просто оставался внутри ее – долго-долго и совсем без движения, обхватив ее сзади обеими руками. Расслабляясь, она подвигалась ближе к нему со вздохом удовольствия, но никогда не двигала ягодицами, что возбудило бы в нем предположение, будто от него хотят каких-нибудь других действий. Иногда они засыпали в таком положении и просыпались потом с чувством невероятного счастья.Но порой, хотя Лидди сохраняла неподвижность в таком положении, не требуя ничего другого, Димс опускал руку и подымал край ее одеяния так, чтобы ласкать между ног, притрагиваясь к телу мягко, без всякой агрессии, почти рассеянно, так долго и с такой деликатностью, что она бывала не в состоянии сдержаться и кончала – бесшумно, с утонченным наслаждением. Это было то, чего Майк Килкуллен никогда не мог добиться от нее.Но чаще, по мере того как дни визита близились к концу и Димс лежал так с закрытыми глазами, прижавшись к ее плотному заду, проникнув насколько возможно в ее влажное и мягкое лоно, получалось так, что он воображал, будто она – молодой матрос, очень юный и нежный матрос, в которого он погрузился намного легче, чем в большинство других, и тогда он переходил к движению, оживал внутри ее, полный упорной настойчивости, которая бы очень удивила его жену, будь она на месте Лидди. А когда в конце он изливался, улыбка полного удовольствия скользила по губам Лидии, хотя она никогда не требовала совпадения оргазмов.Но что бы ни происходило в часы сиесты в Марбелле, Лидди и Димс никогда после не говорили об этом друг с другом, так же как никогда не разжимали губ, когда целовались. И что бы ни было между ними, это было великолепно для обоих. Сама природа этого явления была бы разрушена словами, и необыкновенное чудо развеялось бы. Они всегда понимали друг друга. Теперь во время каникул в Марбелле, год за годом, они могли ежедневно ласкать друг друга так, что это полностью удовлетворяло каждого из них. Как отрадно было знать, что это будет длиться всегда, пока существует комната, в которой они могут запереться, пока Нора спит...
Одежда всегда была проблемой для Лидди Килкуллен. Те богатые европейские и американские женщины, которые стали ее ближайшими подругами, тратили огромные деньги на одежду и редко появлялись в одних и тех же нарядах дважды. Даже если они проводили дни в купальниках и теннисных костюмах, вечера требовали элегантности и большого разнообразия.Случайно Лидди Килкуллен обнаружила, что большие распродажи в универмагах Нью-Йорка открывали ей единственный путь одеваться почти так же хорошо, как и ее друзья. Так как европейская «высокая мода» была ей совершенно не по средствам, ей пришлось довольствоваться лучшими образцами готового платья в Америке. Замужние дочери помогали ей экономить на гостиничных счетах, так как она останавливалась в Нью-Йорке у них. И конечно, было более приятно повидаться с дочерьми, чем разговаривать по телефону, даже несмотря на то, что они ухитрялись иногда раздражать ее.Браки Фернанды были ужасны, но нельзя было винить ее за то, что она так привлекательна и мужчины не оставляют ее в покое. Валери была суха и догматична, но она никогда не позволит кому-либо догадаться, что в замужестве получила совсем не то, чего ожидала, а этим качеством, как точно знала Лидди, можно было только восхищаться.В любом случае она считала своим долгом жить у них в Нью-Йорке, держать глаза открытыми, внимательно слушать, нащупывать брод в потоке вокруг них и затем говорить им то, к чему дети, к несчастью, никогда не хотят прислушиваться. Но если мать не может потыкать своих дочерей носом в несколько семейных истин, то кто же это может сделать? Или кому это нужно? Все, что она говорит им, говорится только для их же блага, и в душе Лидди была уверена, что они знали об этом и воспринимали ее советы и предупреждения вполне серьезно.Одна продавщица в магазине Сакса и другая в магазине Бергдорфа знали, что нужно миссис Килкуллен и время ее визитов. Довольные и польщенные ее доверием, ибо она всегда точно информировала их, куда направлялась, кого видела, в какой одежде нуждалась и особенно какие суммы могла потратить на это, они откладывали для нее вещи, как только начинался переучет и цены на наряды последнего сезона снижались. Частенько, когда к ним попадало платье, приобретенное для магазина сгоряча, просто потому, что оно вызвало восхищение, хотя его явно будет трудно продать покупательнице среднего уровня, потому что оно для особого случая и слишком высокого стиля, они не спускали глаз с такого платья. Если его вдруг перехватывала какая-нибудь умная женщина еще до переоценки, они искренне чувствовали душевную боль. Вскоре они стали откладывать такие вещи в свой ящик с личными покупками, чтобы уберечь от других. Лидди никогда не забывала посылать письма своим двум продавщицам из Европы, писала на почтовой бумаге с рекламой местных достопримечательностей, пересказывала им последние новости и сообщала, какой успех имели ее наряды.Они знали ее размеры, которые оставались в пределах совершенной «восьмерки» на протяжении последних тридцати лет, и знали, что она не станет покупать платье, если оно предполагает дополнение в виде крупных бриллиантов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77