Внутреннее равновесие Фрэнка было так же присуще его личности, как душевное смятение – характеру Энни.
Его родители по-прежнему жили в Южной Калифорнии, и Фрэнк обычно тепло говорил о них, хотя по спокойствию тона было ясно, что они не очень ему близки.
Когда Энни попыталась заговорить о сыновнем самопожертвовании Фрэнка, отбросившем продвижение его карьеры на десять лет назад, тот только пожал плечами.
– Ну, обычно помогаешь людям, – спокойно заметил он, – когда они в этом нуждаются.
Этими несколькими словами Фрэнк смог выразить глубокую нравственную целостность и чувство ответственности за других, позволявшие легко понять, почему Фрэнк выбрал юриспруденцию своим призванием.
Энни не смогла заставить себя набраться смелости задать еще один вопрос, вызванный воспоминаниями Фрэнка: почему он до сих пор не женился. Она чувствовала, что твердые моральные принципы, положенные в основу его профессиональной жизни, возможно, служили основной причиной того, что он до сих пор остается холостяком. Фрэнк, несомненно, знал многих женщин, как коллег, так и клиенток, но Энни подозревала, что ни одна, по его мнению, не обладала теми качествами, которые он хотел бы видеть в жене.
Энни в глубине души не могла не спрашивать себя: сумела бы она выдержать подобное испытание и что думает об этом сам Фрэнк. Разве она, в конце концов, не была «испорченным товаром» в самом прямом смысле этого слова? Женщина, искалеченная, сломанная по своей вине, жертва собственной нестабильности и неверного суждения о любимом человеке.
Энни понимала, что Фрэнку известна причина той аварии. Иногда, когда он казался глубоко погруженным в свои мысли, Энни не могла не задаться вопросом – уж не испытывает ли он ревность к Эрику Шейну и роковой роли, которую тот сыграл в ее прошлом? Но Энни чувствовала, что дело не только в ревности. Фрэнк, возможно, осуждает ее за гибельный выбор такого человека, как Эрик, и именно поэтому она может так низко пасть в его глазах. Фрэнк, несомненно, спрашивает себя, хочет ли он связать жизнь с женщиной, которая смогла поверить, что именно Шейн – тот, кого она любит, женщиной, способной от отчаяния и ярости направить автомобиль в ущелье, искалечив при этом себя и нерожденного ребенка, в тот момент, когда не смогла больше обманываться относительно сущности Эрика Шейна…
Вопрос этот с каждым днем все больше терзал Энни, а тактичное молчание Фрэнка о ее отношениях с Эриком только усиливало болезненное беспокойство. Энни понимала: она и Фрэнк – люди, обладающие различными темпераментами и работающие в совершенно несовместимых плоскостях. Наверное, их пути пересеклись только на миг, прежде чем каждый пойдет своей дорогой, и, скорее всего, молчание Фрэнка означает твердую уверенность, что Энни не была и не будет той женщиной, которую он мог бы назвать своей.
Но терзания Энни были гораздо глубже, сильнее затрагивали душу, потому что для нее эти вопросы не были абстрактными. Хотя она и Фрэнк действительно были разными людьми, сама Энни неизмеримо отличалась от той женщины, какой она была до встречи с ним. Она больше не была отчаявшейся жертвой, которую он впервые увидел в больнице, не была и той упрямой, медленно выздоравливающей больной, которая так злословила по поводу его неразговорчивости.
Теперь она стала новой женщиной, до сих пор так и не распознавшей себя, потому что менялась день ото дня все больше не только из-за головокружительного возврата в кино, но в большей степени благодаря Фрэнку, чьи нежные объятия, спокойные взгляды и тихие слова говорили Энни, что она действительно занимает место в его сердце.
«Ты выходишь из точки, к которой стремишься.»
Загадочное изречение из рассказа Дэймона, так озадачившее Энни, когда Марго процитировала его не так давно, было абсолютно понятно сейчас и, казалось, объясняло саму суть ее дилеммы, ибо она всеми силами души, больше всего на свете хотела навсегда стать той женщиной, которую Фрэнк хотел бы любить и защищать и которая жила бы только для него.
Истина эта была так прекрасна, так чарующа, что невозможно было отрицать ее. Энни снова полюбила. Часть ее души стремилась только к одному – воспевать расцвет чувств каждым словом и улыбкой, но Энни одновременно была смертельно напугана тем, что происходит в сердце. За время долгого одинокого выздоровления она успела убедить себя, что никогда больше не станет добычей необдуманных эмоций, сделавших ее столь уязвимой и приведших к роковым событиям двухлетней давности.
С этого момента Энни будет жить спокойной упорядоченной жизнью, хотя сама столько сделала, чтобы ее разрушить. Никогда, никогда больше она не будет танцевать на проволоке, над жадно ожидающей падения пропастью.
Но когда Энни думала о Фрэнке, решимость таяла, как снег в горах под неотразимой силой лучей весеннего солнца. Она забыла о прежних планах, проблемах и трудностях, поглощенная мыслями о Фрэнке, беспокойством за него, жадной восторженной тоской по нему.
Когда сердце ее открылось, голодное, безудержно жаждущее любви, Энни была принуждена понять, что она сама, как Дейзи в сценарии Дэймона, носила в душе ростки бессмертной страсти, не позволявшей рассматривать мужчин только как сексуальных партнеров или случайных любовников. Тело ее было неспособно сделать выбор без участия сердца. А сердце, которое жаждало принадлежать навсегда и окончательно одному человеку, и привело ее к опасной черте между раем и адом в отношении с мужчиной. И она не могла не спрашивать себя, не станет ли счастье объятий Фрэнка оборотной стороной ожидающей впереди тьмы, уже пытавшейся поглотить ее однажды.
Энни старалась успокоить себя, понимая, что Фрэнк и Эрик различны, как ночь и день. Теперь она думала об Эрике как о брате, – ущербном, уязвимом, издерганном, пробудившем в ней материнские инстинкты и именно этим покорившем ее.
Фрэнк же был воплощением спокойной воли, поддерживающей и дающей ей силы, а его ласки пробуждали смятение чувств, выливавшееся в жаркие взрывы экстаза.
Но основой характера Фрэнка было не только стремление защитить. Энни считала его настоящим мужчиной в истинном значении этого слова. В самые интимные моменты она чувствовала, как его семя наполняет ее, словно таинственный поток жизни, полной будущих детей, их лицами, голосами и неизвестными судьбами.
Мечта сжигала сердце Энни, а возможность ее осуществления лишала дыхания, переполняя до сих пор не ведомой радостью. Так легко было представить Фрэнка в роли отца, обращающегося с детьми с терпеливым спокойствием, знакомым немногим мужчинам.
Но даже в фантазиях Энни не осмеливалась представить рядом с ним себя или сознательно надеяться на то, что эти дети станут плодами ее чрева.
Измученная своими мыслями, Энни совсем запуталась в своих выводах и перестала понимать, что происходит в ней.
По ночам, лежа в объятиях Фрэнка или наблюдая, как он ходит по комнате, спокойный, исполненный достоинства, она ощущала, как волна искушения вновь поднималась в ней. Эта поразительная мощь словно манила Энни отдаться целиком, положиться только на нее, черпать мужество, которого девушка больше не могла обрести в себе одной. Она ощущала трепет беспомощности, женского голода, выбивающий ее из колеи – ведь Энни так долго полагалась только на себя. Только теперь земля была выбита из-под ног. И все из-за Фрэнка. Словно изменившая направление орбита, о которых говорила Марго, жизнь Энни вышла из-под контроля. И теперь единственная опора, к которой могла стремиться Энни, был тот самый человек, внесший столько хаоса в ее существование.
Но Фрэнк не мог этого знать, он и не подозревал, какое смятение вызвало в жизни Энни его появление. Особенно остро эти вопросы мучили Энни теперь, когда она разрывалась между вновь открывшейся карьерой и бесконечным желанием получить что-то, стоящее вне личных амбиций, кино или театра. Должна ли Энни освободить Фрэнка, предоставив его собственной судьбе? Но сама Энни понимала, что с каждым днем все больше принадлежит ему. Похоже, обратной дороги не было – Энни бесповоротно попала под власть чар Фрэнка Маккенны.
Видя, что Энни вновь дрожит, хотя вода была довольно теплая, Марго нахмурилась.
– Выходи, – велела она, протягивая тонкую руку, чтобы вытащить Энни. – Думаю, на сегодня достаточно.
Она помогла Энни выйти, расстелила полотенце на нагретом солнцем кафеле.
– Болит что-нибудь? – спросила она, потянувшись за бутылкой с лосьоном. – Скажи правду.
– Ну, из-за твоего сумасшедшего цирка я ушибла лоб, – пробормотала Энни, поеживаясь от прикосновения прохладных ладоней, втирающих в плечи лосьон.
– Нет, серьезно, – настаивала Марго, чутко прислушиваясь к интонациям голоса Энни.
– Нет, – объявила Энни, – чувствую себя великолепно.
– Так и должно быть! – кивнула Марго, продолжая втирать лосьон в ноющую точку на пояснице, чуть выше купальных трусиков Энни.
Расслабившись под умелыми пальцами, Энни думала, что Марго, как всегда, будет сейчас во всем винить себя, будет сетовать на то, что слишком утомляет пациентку, хотя прекрасно знает сама, что ее советы всегда справедливы и верны.
Потом Марго пустится в рассуждения на очередную интеллектуальную тему, касающуюся работы Дэймона или Энни, и станет говорить, что всем надоела, хотя это и было неправдой. Марго, очевидно, думала только об Энни, о ее душевном и физическом комфорте. Измученное тело Энни было теперь знакомо Марго, как свое собственное, каждым сеансом массажа она словно возвращала Энни здоровье. Постоянное внимание, сочувствие и беспокойство за Энни говорили о ее искренней привязанности. Иногда Энни спрашивала себя, а легко ли Марго быть доброй и внимательной – ведь носила же она в своей душе эту необъяснимую печаль. Меньше всего она думала о себе, растворяясь в друзьях, став им опорой.
А может быть Марго от природы наделена этим бесконечным терпением?
Энни не могла понять. Она знала только, что Марго поистине послана провидением – неизвестно, как бы Энни пережила эти последние семь недель.
Ее замечания о Прусте стали первым шагом в подготовке Энни к роли Дейзи. Раньше Марго помогала Дэймону в работу над сценарием, теперь же делала все возможное, чтобы помочь Энни глубже заглянуть в себя, найти средства, которые бы помогли создать образ женщины, стремившейся к самоуничтожению, и одновременно вернуть актрисе уверенность в себе и профессиональных возможностях.
Эта двойная задача, истощавшая нервы Энни, требовала от Марго исключительного ума и такта. Но бремя, которое девушки несли вместе, только сближало их друг с другом.
Теперь они стали больше, чем друзья. Дэймон обращался с обеими, как с собственными дочерьми и даже, приглашая к столу, кричал:
– Дети, к столу…
Девушки и в самом деле чувствовали, что их связывает нечто вроде кровного родства. Они словно обрели друг друга, стали сестрами и как все сестры, никогда не поверяли друг другу самые важные секреты, но проводили долгие молчаливые часы в компании друг друга – и слова были им не так уж необходимы.
Энни никогда не говорила с Марго об Эрике Шейне, хотя чувствовала, что та знает, кто стал источником всех несчастий подруги. По невысказанному согласию Марго тоже никогда не упоминала о трагедии, произошедшей в те далекие беззаботные дни в Айове, хотя Энни подозревала, что сердце Марго изранено так же, как ее собственное, и это еще больше скрепляло родство их душ.
Для обеих стало вполне естественным называть друг друга «сестрами», а Дэймона – «папкой» или «папочкой». Это обращение вычитано Марго, кажется, у Лоуренса.
За эти семь коротких недель они стали маленькой семьей, почти такой же реальной для Энни, как дружное трио в Ричлэнде – она сама, Гарри Хэвиленд и мисс Дайон.
Дэймон поистине был им как отец – с его шутками, поддразниванием, приступами раздражительности, бессонницей и даже загулами, после которых Марго и Энни, злясь и трагически вздыхая, укладывали его в постель, совсем как доброжелательные и рассерженные дочери.
По утрам мучимый похмельем притихший Дэймон, виновато, но с некоторой долей озорства поглядывая на подруг, просил у. них прощения. Девушки весело хохотали, обнимая и ругая его одновременно: долго сердиться они не могли.
Но жизнь маленькой семьи была не столь уж безоблачной – последнее время Дэймон находился в состоянии постоянной ярости – запои и приступы раздражительности случались все чаще. «Интернешнл Пикчерз» по каким-то непонятным причинам задерживала финансирование картины. До сих пор не предоставила съемочную студию, откладывала совещание с недели на неделю, отделываясь туманными обещаниями и неубедительными предлогами вроде инфляции, неприятностей с профсоюзом, неудачными инвестициями в нефтяные компании, которым Дэймон не верил ни на минуту.
– Эти, извините меня, суки, что-то скрывают, – рычал он, – но у них это не пройдет. Клянусь Богом, если так будет продолжаться дальше, я двинусь в «Парамаунт», в «Коламбиа Пикчерз» или «МГМ». И меня с радостью примут – все знают, что я за эти годы заработал миллион для Керта и его прихлебателей. Если попытаются валять дурака со мной, найду другое место.
Но, несмотря на показную храбрость, Дэймон был чрезвычайно расстроен, и девушки это видели. Он велел Клиффорду Номсу разведать обстановку во всех главных студиях и компаниях по производству фильмов и узнал, что существует негласное, но явное сопротивление постановке «Плодородного полумесяца» с Энни Хэвиленд в главной роли.
Дэймон не желал этого признавать, но в кинематографической среде твердо укоренилось мнение, что авария стала концом актерской карьеры Энни Хэвиленд. И теперь, когда она потеряла красоту, Хэвиленд не сможет сделать фильм кассовым. К тому же, теперь рядом с ней не будет такого актера, как Эрик Шейн.
Кроме того, Дэймон создал такой трагический сценарий, что никому не хотелось связываться с финансированием такого мрачного фильма.
В Голливуде, контролируемом корпоративными гигантами, заботившимися только о прибылях, ценились более легкие, беспроблемные фильмы, не имеющие ничего общего с блестящим интеллектуальным стилем Дэймона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94