— Прежде чем вы уберете папирус, позвольте мне еще раз глянуть на этот запутанный фрагмент.
Доктор Джеффрис прошаркал к листу папируса, зажатому между двумя стеклами, а Ренделл с Найтом направились за ним.
Доктор Джеффрис был явно не в своей тарелке. Ответственность наблюдения за работой переводчиков, равно как и за окончательный перевод, как понимал Ренделл, полностью возлагалась на пожилого английского ученого. Пропуск подобной ошибки был серьезным ударом по эго Джеффриса. Сейчас это было особенно заметно, когда он взлохмачивал трясущимися пальцами свои тонкие седые волосы, когда потирал свой нос, из-за чего тот сделался совершенно красным. Джеффрис надел на нос пенсне и склонился над папирусом.
Ренделл, который до сих пор сам не видел доставившего столько волнений оригинала, также склонился над столом. Папирус представлял собой лист древней коричневой бумаги довольно крупных размеров, весь сморщенный, хрупкий, изъеденный временем, с отслаивающимися краями. В листе имелись две неровные дыры, через которые могла бы проплыть золотая рыбка. Наиболее удивительной была четкость арамейского письма. Невооруженным и неопытным глазом Ренделл мог охватить всю часть плотно заполненных буквами колонок.
— Хмм… хмм… не понимаю… — бормотал доктор Джеффрис. — Не пойму, как я мог не правильно прочитать это предложение. Сейчас, когда я гляжу на него, оно выглядит таким определенным, ясным, его можно перевести только так, как это сделал отец настоятель. Понятное дело, имеется пара пятен, но, тем не менее, я должен был прочесть все эти слова правильно. — Он печально покачал головой. — Всему виной, должно быть, мои годы. Мои годы и мои глаза…
— Так это вы переводили данный фрагмент? — спросил Ренделл.
— Да, — вздохнул доктор Джеффрис.
— Но ведь в вашей группе было еще четыре переводчика, которые проверяли перевод после вас. Выходит, они тоже прочитали не правильно.
— Ммм… правда. Тем не менее, ошибка…
— Ошибка, — с кривой усмешкой сказал доктор Найт, — заключается в том, что коллеги, работающие с таким выдающимся ученым как доктор Джеффрис, слишком полагаются на него. Если он предлагает им какое-то мнение, оно становится обязательным к исполнению, поэтому менее знаменитые исследователи просто опасаются противоречить или перепроверить это мнение. Я говорю это только лишь из глубочайшего уважения к учености доктора Джеффриса.
Пожилой ученый фыркнул.
— Ученость требует внимательного глаза. А мои глаза мне уже отказывают. Я уже не могу браться за подобного рода проекты. И действительно, — тут он повернулся к своему молодому протеже, — пришло время для людей помоложе, с более острыми глазами, с более цепким умом. Флориан, довольно скоро мне прийдется освободить свой пост в Оксфорде. Мне прийдется переехать в Женеву, где на меня возложат другие обязанности, совершенно иного толка. Когда я подам в отставку, меня обязательно спросят, кого бы я рекомендовал на свое место. И я все еще помню свои обещания вам, Флориан. Опять же, я просто не могу вспомнить никого иного, столь квалифицированного.
Доктор Найт склонил голову.
— Единственное, чего я желаю, это сохранить ваше доброе мнение обо мне, доктор Джеффрис. Сегодня у нас благоприятный день. — Он указал на папирус. — Самое главное — это чудо и знамения нашего открытия. Как уже говорил отец настоятель, оно изменит путь всего Христианства.
Ренделл и сам указал на лист.
— Доктор Джеффрис, скажите, это те самые строки, которые переводил отец настоятель?
— Строки, доставившие нам столько неприятностей? Да, они самые.
Ренделл передвинул свою голову на несколько дюймов над папирусом, стараясь рассмотреть малюсенькие значки.
— Удивительно, — произнес он вслух. — Они гораздо более выразительные, их гораздо легче различить, чем на фотографии, сделанной с этого же листа. — Он поднял голову. — Как может такое быть? Мне казалось, будто фотография в инфракрасных лучах восстанавливает старинные надписи, которые невозможно прочитать обычным путем, делая их более читабельными, чем в оригинале. Разве это не так?
— Боюсь обобщать. — Доктор Джеффрис уже не интересовался данным вопросом.
— Мне кажется, что об этом мне рассказывал Эдлунд. Но если это верно, тогда фотографии должны быть более четкими и с них гораздо легче читать, чем с оригинала.
— Ради точности, всегда необходимо свериться с оригиналом, — нетерпеливым тоном заметил доктор Джеффрис. — Нет никаких искажений. Ладно, хватит обо всех этих неприятных делах. Давайте подымемся наверх и пообедаем, причем, в моей бочке меда будет хорошая ложка дегтя.
Все трое поднялись лифтом на первый этаж, где Ренделл, решив пропустить праздничный пир, оставил двух оксфордских ученых и направился в свой кабинет. Заходя в секретарскую, он чувствовал себя неуютно при мысли необходимости встречаться с Анжелой до наступления вечера. Но ее стол был пуст, в комнате никого не было, после чего только Ренделл вспомнил, что вчера вечером дал девушке еще одно задание в Библейском обществе.
Радуясь мысли, что какое-то время можно побыть одному — без Анжелы, Уилера и всех остальных — он прошел к себе в кабинет, сбросил пиджак, ослабил галстук, закурил трубку и начал медленно ходить по комнате.
В зале С, в общей столовой, издатели праздновали.
Находясь у себя в кабинете, один, Ренделл вовсе не испытывал настроения для празднования — пока что такого чувства у него не было.
Его мысли были заняты вроде бы мелкими сомнениями, предчувствиями чего-то малоприятного, и ему хотелось получше их все определить. Ганс Богардус навел тень на проект, показав неточность в Евангелии от Иакова, теперь же самый лучший из лучших, прибывший из Греции специалист эту неточность убрал и еще раз заявил, что новая Библия ничем не запятнана и совершенно подлинна. Все это было так. Тем не менее, все, что случилось между этими двумя событиями, продолжало беспокоить Ренделла.
На Горе Афон настоятель не хотел давать оценку спорному папирусу по его фотографии, но в то же самое время он считал, что перевод текста был сделан правильно. Если дело обстояло именно так, указал при этом он, весь этот новообретенный Новый Завет следовало бы подвергнуть сомнению. Теперь, несколькими днями спустя, настоятель изучил тот же самый папирус, уже в оригинале, и сделал заключение, что арамейский текст не был переведен совершенно точно, и, таким вот образом, Новый Завет оказался вне всяких подозрений.
Что же изменило оценку Петропулоса? Новый взгляд на папирус — или — новый папирус, на который ему дали взглянуть?
Самым безумным во всем этом деле было исчезновение папируса номер девять, невероятная пропажа, случившаяся в тот самый момент, когда было жизненно важно увидеть его. Совпадение, так? Хорошо. Тогда вторым безумием стало появление папируса, невероятно счастливая его находка, в самое времечко к приезду греческого настоятеля. Еще одно совпадение, верно?
Ну хорошо, возможно.
Возможно.
Неясности были и в стертых арамейских значках на древнем папирусе; даже странно, как маленькая черточка, сдвинутая на миллиметр туда или сюда, могла решать о разнице между безбожной подделкой и божественной истиной. Размещение какого-то маленького крючочка, не замечаемого ранее, а теперь увиденного, восстановило богатства пяти религиозных издателей. Как сильно будущее и доходы людей зависит от такой мелочи.
Но более всего Ренделла беспокоили фотографии. Если настоятель не мог различить знаки, образующие слова, по фотографии, насколько же труднее было бы ему различать их на оригинале. Черт побери, все это попросту не имеет смысла, сказал Ренделл сам себе. Он сам был практически уверен в том, что фотографии, сделанные в инфракрасных лучах, переносят на фотокопию то, что не может быть четко видимым в оригинале. Тем не менее, слова на фотографии были намного сильнее размытыми и затертыми, чем на оригинале, который он только что видел.
Нет, все это не имеет смысла. Или же, возможно, имеет слишком много смысла.
Ренделл остановился перед собственным шкафом-сейфом. Он открыл его ключом, опустил защитную решетку и вытащил ящик, куда в последний раз, после настояний Уилера, положил фотографию папируса номер девять.
Папка из манилы, содержащая сделанные Эдлундом фотографии находки профессора Монти — единственный имеющийся во всем здании набор — лежала спереди. Ренделл взял первую же фотографию и вытащил ее из папки. Это был снимок не папируса номер девять, но номера первого. Обескураженный — ему казалось, что ложа снимок папируса номер девять на место, он клал его сверху — Ренделл просмотрел всю пачку фотографий. Оказалось, что фотокопия папируса номер девять была последней, в самом конце комплекта.
Ренделл решил, что пока что никаких поводов для подозрений не имеется. Ложа фотографию в последний раз, он не слишком обращал внимания, на какое место ее кладет. Вполне возможно, что он просто сунул снимок ко всем остальным.
Он выложил увеличенную, глянцевую фотокопию размерами одиннадцать на четырнадцать дюймов на свой стол, после чего сам уселся на свое вращающееся кресло, чтобы получше изучить ее.
Когда все они были сегодня в хранилище, доктор Джеффрис уже показал, какими были спорные строчки на арамейском языке. Теперь Ренделл высматривал эти строки и нашел их довольно быстро. Его взгляд зацепился за них, как будто те гипнотизировали его самого.
Такие же, как и раньше, но, тем не менее, каким-то образом, и не такие.
Ренделл моргнул. Строки сделались более резкими, более четкими чем те, как ему вспоминалось, которые он видел на Горе Афон. А может так только казалось. Черт возьми, эти строки были такими же четкими, да что там, более четкими, чем на папирусе, который он буквально только что видел в хранилище. Вот если бы вот эту фотографию, что сейчас лежала перед ним, он показал отцу Петропулосу на Афоне, настоятель без труда прочитал бы текст, намного легче, чем расшифровывать оригинал.
Ренделл сбросил фотографию со стола и потер глаза.
Может его глаза изменяют ему? Были ли эти фотографии теми самыми, что и раньше? Или же это был его старый цинизм, тот самый цинизм, который его жена Барбара, его несчастный отец да и он сам всегда ненавидел, то самое саморазрушающее неверие в что-либо ценное, вернулось и вновь раковыми метастазами расползалось по его мыслям? Ренделл попытался оценить свои чувства.
Было ли то самое недоверие, что точило его изнутри, честным желанием узнать правду или же гнилой привычкой отторжения веры?
Была ли у него причина воскрешать подозрения, или же он потакал себе в знакомом, дешевом и ничем необоснованном скептицизме?
Черт подери, имеется только один способ выяснить это.
Ренделл вскочил со своего кресла и поднял фотографию с пола.
Один человек будет знать ответ. Единственный, абсолютно единственный человек, который и сделал все эти фотографии. Оскар Эдлунд, фотограф Воскрешения Два. И как раз Оскара Эдлунда он хотел увидеть прямо сейчас.
* * *
ЧЕРЕЗ ПОЛЧАСА РЕНДЕЛЛ повернулся спиной к такси, которое привезло его к местожительству Эдлунда, представлявшему собой четырехэтажный голландский дом девятнадцатого века неподалеку от набережной, известной как Нассаукаде.
Как было известно Ренделлу, это был дом, арендованный Воскрешением Два в качестве жилого для некоторых участников проекта. Альберт Кремер — редактор издания, Педди О’Нил и Элвин Александер — публицисты, были среди жильцов, занимавших восемь спальных комнат. Эдлунд тоже жил здесь, но тут же находилась и его лаборатория.
Такси, на котором Ренделл прибыл сюда, не смогло высадить его прямо перед зданием. Паркинг перед домом был занят официально выглядящим красным седаном с сидевшим за рулем водителем в незнакомой униформе. Подходя к дому, Ренделл изучал красный автомобиль, пытаясь понять, что означает изукрашенный крест на двери. Над крестом были слова: Heldhaftig, Vasteraden, Barmhartig.
Казалось, водитель прочитал в мыслях Ренделла, поэтому, когда тот подошел поближе, он выглянул из окна и добродушно спросил:
— Вы американец? Эти слова здесь значат: Героические, Решительные, Несущие Помощь. Это девиз амстердамских пожарных. А эта машина комманданта — командира пожарной бригады.
— Спасибо, — поблагодарил его Ренделл и тут же задумался над тем, что делает здесь командир пожарников.
Ренделл как раз подошел к главному входу к дому, как дверь распахнулась, и Оскар Эдлунд — его прыщавое лицо выглядело более меланхоличным, чем обычно — появился вместе с плотно сложенным офицером, явно коммандантом, на котором была фуражка с высокой тульей и красным щитом посредине, а также темно-синяя униформа с золочеными пуговицами, на рукавах которой было четыре золотые полосы.
Даже будучи поглощен разговором, Эдлунд увидал Ренделла и поднял палец, давая понять, чтобы тот минутку подождал. Ренделл ожидал, все еще рассуждая в мыслях, но тут Эдлунд наконец-то обменялся рукопожатием с пожарным, который быстро покинул недавнего собеседника. Проходя мимо Ренделла, офицер вежливо кивнул, сел в свой автомобиль, и уже через несколько секунд его не было.
Все еще заинтригованный, Ренделл направился к дому и на пол-пути встретился с фотографом-шведом.
— Мне, наверное, вначале следовало бы позвонить, чтобы узнать, не заняты ли вы, — извиняющимся тоном сказал Ренделл. После этого он указал жестом на удаляющуюся красную машину. — Что случилось?
Эдлунд провел пальцами по своей рыжей шевелюре.
— Неприятности, ничего кроме неприятностей, — несчастным тоном сообщил он. — Вы уж извините, если я кажусь рассеянным. Джентльмен, которого вы видели со мной, это командир над всеми амстердамскими пожарниками. Он приезжал, чтобы дать мне отчет. Его onderbrandmeester…
— Его кто?
— Его заместитель и несколько помощников были здесь еще до рассвета, проводя инспекцию. — Он недоуменно глянул на Ренделла. — Вы не знали? Извините. Вчера вечером тут у нас на задах дома был неожиданный пожар…
— Кто-то пострадал?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103