с наступлением же ночи, когда только совы летают и колдуны бродят вокруг виселиц, Везалий вернулся один, потому что друг не осмелился его сопровождать, и голыми руками сумел вынуть скелет из цепей.
За три ночи Везалий перенес по частям в город то, что осталось от человека, который когда-то жил, мыслил, любил, страдал, совсем так же как и он сам; еще три ночи
ушли на то, чтобы вычистить кости, сложить как надо и скрепить железной проволокой.
Вот так Андреас Везалий добыл себе скелет, наделавший столько шума в городском совете и якобы привезенный им из Парижа.
Потом началась Итальянская война между Карлом V и Франциском I. Везалий последовал за испанской армией так же, как его собрат Амбруаз Паре последовал за французской. Только два раза до этого — один в Париже и другой в Монпелье — удалось ему присутствовать на вскрытии неистлевшего трупа, и он с каким-то исступлением занялся на полях сражений, где это можно было сделать свободнее, хотя все равно тайно, теми анатомическими исследованиями, которые обессмертила кисть Рембрандта.
Только после многочисленных вскрытий, проведенных частью публично, а частью в своем кабинете, Везалий решился исправить Галена, допустившего многочисленные ошибки, поскольку он практиковал только вскрытия животных.
Он сделал больше: опубликовал и преподнес инфанту дону Филиппу «Учебник анатомии», представлявший собой краткое изложение большого труда, который он намеревался издать позднее.
Но с этой минуты профессора — его соперники и, следовательно, враги — нашли за что ухватиться, объявили книгу святотатственной и подняли такой шум от Венеции до Толедо, что сам Карл V, ужаснувшись этому скандалу, отдал ее на заключение богословам Саламанкского университета, чтобы они решили, позволено ли католикам вскрывать человеческие тела.
По счастью, монахи вынесли следующее заключение, куда более просвещенное, чем обычно выносят религиозные ордена: «Это полезно, а следовательно, дозволено».
Тогда, поскольку фактов оказалось недостаточно, чтобы осудить Везалия, его враги прибегли к клевете.
Распространился слух, что Везалий, слишком спешивший изучить болезнь, от которой умер один испанский дворянин, вскрыл его тело до того, как тот испустил последний вздох. Говорили, что наследники покойного выломали дверь спальни, где Везалий заперся с трупом, и подоспели вовремя, чтобы видеть, как сокращается обнаженное сердце.
Правда, имя дворянина не называлось; правда и то, что наследники, заинтересованные в судебном разбирательстве, оставались в тени и были немы, но, лишенное каких-либо доказательств, обвинение именно поэтому было принято без расследования и враги Везалия смогли утверждать, что он вскрыл живого человека.
На этот раз шум поднялся такой, что потребовалось все упрямство — и это не преувеличение — Филиппа II, чтобы спасти Везалия не от публичного суда, а от какой-нибудь засады, где бы он пал жертвой гнева народа, посчитавшего его проклятым Богом святотатцем.
Увы! Позже Филиппу надоело поддерживать этого мученика науки. Везалий, вынужденный покинуть пределы Франции, Италии и Испании, совершил паломничество ко Гробу Господню и, возвращаясь из Святой земли, был выброшен бурей на пустынные берега острова Закинф, где и погиб от голода и лишений.
Но в описываемое нами время могущественная рука еще не устала поддерживать его, и, убежденный в гениальности своего врача, король Испании послал его, как мы уже говорили, на помощь своему тестю Генриху II.
XV. ФЛОРЕНТИЙСКАЯ ПОЛИТИКА
Андреас Везалий подошел к раненому, осмотрел его, выслушал отчет Амбруаза Паре о проделанном лечении, все одобрил и, получив эти разъяснения, попросил показать ему обломок копья, извлеченный из глаза опытным хирургом.
Амбруаз Паре еще до этого отметил на обломке, до какого места он вошел в череп.
Везалий спросил, в каком направлении он вошел — горизонтально, по диагонали или наискось.
Амбруаз Паре ответил, что наискось, и, взяв отрубленную голову, которую он изучал до прихода Везалия, воткнул в глаз обломок в том самом направлении, в каком он вошел в голову Генриха II.
— Посмотрите, — сказал Амбруаз Паре, — вот голова… Я хотел ее вскрыть, чтобы увидеть еще раз, какие повреждения в мозгу вызвала эта рана.
Уже четыре приговоренных к смерти были обезглавлены, чтобы хирурги произвели на их головах опыт, который Амбруаз Паре предлагал Везалию повторить вместе с ним.
Но Везалий прервал собрата:
— Это не нужно, — сказал он, — по длине обломка и по направлению, в каком он вошел, я могу сказать, что он повредил… Сломана правая надбровная дуга и верхний свод глазной впадины… повреждены твердая, мягкая и паутинные оболочки мозга, а также нижняя часть правой передней доли; дальше обломок проник в верхнюю часть той же доли… а отсюда воспаление, а затем кровоизлияние, по всей вероятности, в обеих передних долях.
— Все так и есть! — воскликнул восхищенный Амбруаз Паре. — Именно это я и установил при вскрытии голов казненных!
— Да, — улыбаясь, ответил Везалий, — только без кровоизлияния, его просто не могло быть, потому что головы были мертвы…
— Ну хорошо, — сказал Амбруаз Паре, — а что вы думаете о ране?
— Я утверждаю, — ответил Везалий, — что она смертельна.
Позади анатома раздался слабый крик.
Врачи, поглощенные своими научными изысканиями, не заметили, как во время анатомических разъяснений Везалия в спальню вошла Екатерина Медичи (ее привел граф де Вьейвиль) и услышала последние слова — они-то и заставили ее вскрикнуть.
— Смертельна! — прошептала Екатерина. — Вы говорите, сударь, что рана смертельна?
— Я считаю своим долгом, сударыня, повторить вашему величеству то, что я сказал моему ученому собрату Амбруазу Паре, — ответил Везалий. — Смерть короля не обычное событие, и те, кто унаследует власть, должны знать точный час, когда она выскользнет из рук умершего, чтобы перейти к ним… Сколь бы ни было горестным это заключение, я повторяю, сударыня: по сути рана короля смертельна.
Королева отерла платком пот со лба.
— Но скажите, — спросила она, — король умрет, не приходя в сознание? Везалий подошел к раненому, взял его руку и сосчитал пульс. Немного погодя, он сказал Амбруазу Паре:
— Девяносто ударов.
— Значит, лихорадка уменьшилась, — ответил тот. — Первые два дня пульс доходил до ста десяти.
— Сударыня, — сказал Везалий, — если пульс и дальше будет успокаиваться и произойдет кратковременное рассасывание кровоизлияния, возможно, что перед кончиной король один или два раза обретет дар речи.
— А когда? — с беспокойством спросила Екатерина.
— Ах, сударыня, — сказал Везалий, — вы слишком многого требуете от человеческой науки! Но с некоторой долей вероятности я скажу, что, если королю суждено выйти из бессознательного состояния, это произойдет к середине завтрашнего дня.
— Вы слышите, Вьейвиль? — спросила королева. — Предупредите меня при первых признаках возвращения короля к жизни. Я должна быть здесь, именно я, и никто другой, должна слышать, что скажет король.
На следующий день около двух часов пополудни пульс упал до семидесяти двух ударов; раненый чуть-чуть пошевелился и слабо вздохнул.
— Господин де Вьейвиль, — сказал Везалий, — предупредите ее величество королеву-мать: король, по всей видимости, сейчас придет в себя и сможет что-то сказать.
Великий камергер выбежал из спальни, а когда через несколько минут он возвратился с королевой, Генрих начал приходить в себя и едва слышно прошептал:
— Королева… Пошлите за королевой!
— Я здесь, монсеньер! — воскликнула Екатерина, падая на колени перед постелью Генриха II.
Амбруаз Паре с восторгом смотрел на Везалия: если этот человек и не мог распоряжаться жизнью и смертью, то, по-видимому, был посвящен во все их тайны.
— Сударыня, — обратился Везалий к королеве, — ваше величество прикажет нам остаться в спальне или удалиться?
Королева вопросительно посмотрела на раненого.
— Путь останутся, — прошептал Генрих, — я так слаб, что боюсь в любую минуту потерять сознание…
Тогда Везалий вытащил из кармана маленькую склянку с красной как кровь жидкостью, отсчитал несколько капель в ложечку из позолоченного серебра и влил в рот короля.
Генрих облегченно вздохнул, и его щеки чуть порозовели.
— Ах, — сказал он, — мне лучше! Потом он огляделся.
— А, это ты, Вьейвиль, — сказал он, — ты меня не покинул?
— Нет, что вы, государь, — ответил, рыдая, граф, — ни на минуту!
— Ты же говорил мне… ты же говорил мне, — прошептал Генрих, — а я не хотел тебе верить! Я был не прав… И вас, сударыня, я тоже не послушал… Не забудьте, что господин де Колиньи — мой самый настоящий друг, он сказал мне больше, чем любой из вас: он сказал, что Монтгомери — человек, который должен меня убить.
— Он вам назвал Монтгомери?! — воскликнула Екатерина. — Но откуда он знал?
— Из одного предсказания, сделанного императору Карлу Пятому. Кстати, я надеюсь, что господин Монтгомери свободен?
Екатерина не ответила.
— Я надеюсь, что он свободен? — повторил Генрих. — Я прошу и, если угодно, требую, чтобы ему не причиняли никакого зла!
— Да, государь, — ответил Вьейвиль, — господин де Монтгомери свободен; он ежечасно, и днем и ночью, присылает справиться о здоровье вашего величества… Он в отчаянии!
— Пусть он утешится… Бедный де Лорж… он всегда мне верно служил, и последний раз тоже, когда я его послал к регентше Шотландии.
— Увы, — прошептала Екатерина, — отчего он там не остался?
— Сударыня, он вернулся из Шотландии не по своей воле, а по моему приказу… Он отказывался выйти на поединок со мной, это я его заставил… Во всем виновата моя злая судьба, а не он; не будем же роптать на Господа и воспользуемся той минутой жизни, что он чудесным образом подарил мне, чтобы уладить самые неотложные дела.
— О монсеньер! — прошептала Екатерина.
— И прежде всего, — продолжал Генрих, — подумаем об обещаниях, которые мы дали нашим друзьям, потом займемся договорами, которые мы подписали с нашими врагами… Вы знаете, что я обещал Вьейвилю, сударыня?
— Да, государь.
— Я как раз собирался подписать его маршальский патент, когда со мной случилось это несчастье: он должен быть готов.
— Да, государь, — ответил Вьейвиль. — Ваше величество приказали мне взять его у господина канцлера, чтобы я дал вам его подписать при первом удобном случае… и вот он… В тот роковой день, тридцатого июня он был при мне, и поскольку с тех пор я ни разу не переодевался и не покидал ваше величество, то он при мне и сейчас.
И с этими словами Вьейвиль подал патент Генриху.
— Я не могу пошевелиться, мне очень больно: сударыня, — обратился раненый к Екатерине, — будьте добры подписать патент вместо меня, поставить сегодняшнее число, обозначить причину, по которой вы его подписываете вместо меня, и отдать его моему старому другу…
Граф де Вьейвиль, рыдая, упал на колени у постели короля и приложился к его руке, лежавшей неподвижно на простынях и по цвету не отличавшейся от них.
В это время Екатерина написала внизу маршальского патента:
«За раненого короля, по его приказу, у его постели.
Екатерина, королева. 4 июля 1559 года».
Она прочла и показала королю то, что написала.
— Так, государь? — спросила она.
— Да, сударыня, — ответил Генрих, — а теперь отдайте патент Вьейвилю. Екатерина отдала патент Вьейвилю и тихо сказала:
— Теперь патент у вас, но все же сдержите обещание, мой добрый друг, потому что всегда остается возможность его отобрать.
— Будьте спокойны, ваше величество, — ответил Вьейвиль, — я дал слово и обратно его не возьму.
Заботливо сложив патент, он положил его в карман.
— А теперь, — сказал король, — обвенчались ли герцог Савойский и моя сестра?
— Нет, государь, — ответила Екатерина, — время для свадьбы было выбрано неудачно.
— Напротив, напротив, — возразил король, — я желаю, чтобы они обвенчались как можно скорее… Вьейвиль, позовите ко мне герцога Савойского и мою сестру.
Екатерина улыбнулась королю в знак согласия и, провожая Вьейвиля до двери, сказала:
— Граф, не ходите за герцогом Савойским и мадам Маргаритой до тех пор, пока я снова не отворю дверь и не прикажу вам это сама. Подождите здесь, в прихожей, и заклинаю вас вашей свободой, вашей жизнью и вашей душой — никому ни слова о том, что король пришел в себя, особенно госпоже де Валантинуа!
— Не беспокойтесь, сударыня, — ответил Вьейвиль.
Он действительно остался в соседней комнате, и Екатерина услышала, как новоиспеченный маршал начал от волнения большими шагами ходить взад и вперед.
— Где вы, сударыня, и что вы делаете? — спросил король. — Я не хотел бы терять время.
— Я здесь, сударь. Я просто сказала господину де Вьейвилю, где найти герцога Савойского, если он не у себя.
— То есть как это не у себя?
— Он у себя… Герцог Савойский покидает замок только вечером, но к утру всегда возвращается.
— Ах, — вздохнул король с завистью, — было время, когда и я на добром коне в ясную ночь скакал по дорогам… Per arnica silentia lunae note 48, как говорит моя дочь Мария Стюарт… Ах, как это было хорошо! Меня обдувал свежий ветерок, и листва дрожала в бледном свете луны… Да, тогда меня не сжигала лихорадка, как сейчас! Боже мой, Боже мой, сжалься надо мною, я страдаю ужасно!
За это время Екатерина подошла к постели и сделала знак врачам удалиться на некоторое расстояние.
Амбруаз Паре и Андреас Везалий почтительно наклонили головы и, понимая, что этим двум земным властителям в минуту, когда один должен покинуть другого, есть о чем поговорить, отошли на такое расстояние, чтобы не слышать их, и встали у окна.
Екатерина заняла свое место у постели Генриха.
— Так они придут? — спросил король.
— Да, государь, но прежде не позволит ли мне ваше величество сказать ему несколько слов о государственных делах?
— Говорите, сударыня, — ответил король, — хотя я очень устал, и все земные дела видятся мне сквозь какой-то туман.
— Это не важно! Бог рассеет этот туман и позволит вам судить о них, может быть, вернее, чем тогда, когда вы были в добром здравии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127