Солдаты вполголоса обменялись какими-то словами, которых адмирал не разобрал, и, по-видимому, пришли к согласию, потому что, обращаясь к нему, спросили, кто такие сопровождающие его люди.
— Один мой паж, другой лакей, а третий — дворянин моей свиты, — ответил адмирал, — их выкуп будет вам заплачен вместе с моим, только уберите с моей дороги немцев, я не хочу иметь с ними дело.
— Следуйте за нами, — ответили солдаты, — и мы доставим вас в безопасное место.
Забрав у адмирала шпагу, они отвели его к тому пролому, что не штурмовался; там они помогли ему перебраться через обломки стены и отвели его в ров ко входу в один из подкопов.
Здесь они встретили дона Алонсо де Касьереса; солдаты обменялись с ним несколькими словами.
Тогда дон Алонсо подошел к Колиньи и почтительно поклонился ему; потом, указав ему рукой на группу дворян, которые как раз в это время выходили из траншеи и двигались по направлению к стене, сопровождая главнокомандующего испанской армии, произнес:
— Вот монсеньер Эммануил Филиберт; если у вас есть какие-либо жалобы, обратитесь к нему.
— Мне нечего ему сказать, — оветил адмирал, — разве что меня взяли в плен вот эти храбрые люди, и я хочу, чтобы именно они получили за меня выкуп.
Эммануил услышал, что сказал Колиньи, и с улыбкой ответил по-французски:
— Господин адмирал, если этим двум бездельникам заплатят за их пленника его настоящую цену, они станут богаче, чем некоторые принцы, которых я знаю.
И, оставив адмирала в руках дона Алонсо де Касьереса, Эммануил Филиберт поднялся на крепостную стену через тот самый пролом, который защищал адмирал.
XVII. БЕГЛЕЦ
Жители Сен-Кантена хорошо понимали, в какую страшную игру они ввязались, оказав тройной армии испанцев, фламандцев и англичан, окружавшей их стены, упорное сопротивление, которое было сломлено Филиппом II благодаря его военному счастью.
Поэтому они и не думали просить пошады — ее, по всей видимости, победитель им бы и не даровал.
В те времена войны обычно несли за собой ужасное мщение. В этих армиях, состоявших из людей изо всех стран, где кондотьеры одной и той же нации сражались часто друг против друга, а денежные обязательства, как правило, плохо соблюдались договаривавшимися сторонами, грабеж заранее входил в расчет как дополнение к оплате и иногда, в случае поражения, становился ее единственной формой; только в этих обстоятельствах, вместо того чтобы грабить врагов, грабили своих.
Итак, мы видели, что отчаянная оборона продолжалась всюду, кроме того места, где проявила слабость рота дофина. Враг уже занял Красную башню, адмирал был уже взят в плен, Эммануил Филиберт был уже на крепостной стене, а на ней еще сражались, но теперь не для того, чтобы спасти город, а для того, чтобы убить или быть убитыми; сражение шло у трех других проломов: у того, что защищал капитан Солей, у того, что защищала рота г-на де Лафайетта, и там, где сражался г-н Дандело, брат адмирала.
То же самое происходило во многих местах города: испанцы, проникшие в крепость через улицу Билон, столкнулись с сопротивлением отряда вооруженных горожан, защищавших перекресток Сепи и вход на Могильную улицу.
И все же при криках «Город взят!», при виде сполохов огня и языков дыма последнее сопротивление прекратилось: сначала была взята брешь капитана Солея, потом — г-на де Лафайетта, последней пала брешь г-на Дандело.
Когда захватывали очередную брешь, раздавались громкие крики, затем следовало мрачное молчание; эти крики были криками победы, а молчание — молчанием смерти.
Взяв брешь, убив ее защитников или взяв в плен за выкуп тех, кто с виду казался побогаче, победители бросались в ближайшую к крепостной стене часть города и начинали грабеж.
Он продолжался пять дней.
В течение всех пяти дней город был добычей пожаров, насилий и убийств, этих обычных гостей городов, взятых штурмом: победители бродили по улицам, сидели на пороге разрушенных и опустошенных жилищ и валялись даже на окровавленных церковных плитах.
Никто не был пощажен: ни женщины, ни дети, ни старики, ни монахи, ни монахини. Проявив к камням религиозное уважение, в чем он отказал людям, Филипп II приказал пощадить священные здания, несомненно опасаясь, что святотатство падет на его голову; но приказ был бесполезен: руки победителей разрушили все. Церковь святого Петра-на-Протоке была просто разрушена, как во время землетрясения; Коллегиальная церковь, во многих местах пробитая ядрами, лишившаяся своих великолепных цветных витражей, которые рассыпались от пушечных залпов, осталась без дароносиц из позолоченного серебра, без своих серебряных сосудов и подсвечников; Главная больница была сожжена, а больницы Бель-Порт, Нотр-Дам, Ламбе, Сент-Антуан, монастырь бегинок, основанный торговцами зерном, и семинария по истечении этих пяти дней представляли собой нагромождения развалин.
Когда крепостные стены были захвачены, сопротивление сломлено, каждому оставалось или покориться судьбе, или попытаться избежать ее; одни покорно подставили горло ножам и алебардам, другие спрятались в погреба и подземелья, надеясь скрыться там от врагов, и, наконец, были третьи — они перелезли через крепостные стены и попытались пробраться между частями трех армий, плохо соединенных между собой, но почти все, кто прибег к этому крайнему способу спасения, стали мишенью для испанских аркебузиров или английских лучников и не ускользнули от пуль одних или стрел других.
Убивали повсюду не только в городе, но и вне его: во рвах, на лугах и даже в реке, которую кое-кто из несчастных пытался пересечь вплавь.
Однако с наступлением темноты стрельба прекратилась.
Прошло три четверти часа, как наступила темнота, и почти двадцать минут, как раздался последний аркебузный выстрел, когда слегка всколыхнулись тростники в той части Соммы, что простирается от ключей Гронар до канавы, устроенной против Туриваля для отвода речной воды в городские рвы.
Движение тростников было столь легким, что в десяти шагах самый зоркий глаз и самое чуткое ухо не смогли бы определить: то ли это потянул ночной ветер, то ли выдра вышла на ночной лов рыбы. Можно было лишь уловить, что колыхание мало-помалу приблизилось к кромке воды, в этом месте достаточно неглубокой; дойдя до края тростников, оно на несколько минут затихло, и тут стало слышно, что какое-то тело погружается в воду и из глубины ее на поверхность всплывают пузырьки.
Спустя несколько секунд посреди реки появилась черная точка, но она оставалась видимой ровно столько, сколько нужно живому существу, чтобы перевести дыхание, и тотчас же исчезла.
Этот предмет появился еще два или три раза через равные расстояния, не приближаясь ни к тому, ни к другому берегу и все время спускаясь по течению.
Потом, наконец, этот пловец — а удалившись от воющего от боли города, бросив взгляд налево и направо и убедившись, что берега Соммы пустынны, тот, за которым мы следим, перестал столь тщательно скрывать, что принадлежит к виду животных, по своей собственной воле провозгласившему себя самым благородным, — так вот, повторяем, пловец сознательно отклонился от прямой линии и в несколько мощных взмахов (при этом из воды торчала только макушка его головы) подплыл к левому берегу реки там, где купа ив делала темноту гуще, чем в открытых местах.
На мгновение он остановился, задержал дыхание и, став столь же нем и неподвижен, как узловатый ствол, к которому он прислонился, всеми своими чувствами, еще больше обострившимися при мысли об опасности, как избегнутой им, так и еще угрожавшей ему, обследовал воздух, землю и воду.
Но все казалось тихим и спокойным, и только город, окутанный клубами дыма, посреди которого время от времени взметались снопы огня, корчился в мучительной агонии.
Беглец, сам очутившись почти в безопасности, по-видимому испытывал острое сожаление о покинутых им в городе друзьях и любимых людях. Но сколь ни острым было это сожаление, оно ни на мгновение не вызвало у него желания вернуться; он только тяжело вздохнул, прошептал какое-то имя и, убедившись, что кинжал (единственное оружие, сохраненное им: он висел у него на шее на цепи, ценность которой при свете дня вызывала сомнение, но которая ночью сошла бы и за золотую) легко выходит из ножен и что кожаный пояс, которым он явно очень дорожил, по-прежнему опоясывает под камзолом его тонкую гибкую талию, подаренную ему природой, шагом, в современном военном деле называемым гимнастическим, средним между бегом и обычным шагом, двинулся в сторону болот Л'Абьеты.
Для человека, знавшего окрестности города хуже, чем наш беглец, эта дорога была бы, возможно, небезопасна. В то время, когда происходили события, о которых мы рассказываем, та часть левого берега Соммы, где продвигался ночной беглец, была занята болотами и прудами; пересечь их можно было только по узким тропинкам; но то, что для неопытного человека было опасным, для того, кто хорошо знал эти болотистые лабиринты, было спасением; и если бы невидимый друг следил за нашим героем и испытывал опасения из-за выбранного им пути, он весьма быстро успокоился бы.
В самом деле, все тем же шагом, ни на мгновение не отклоняясь от линии твердой почвы, по которой он должен был идти, чтобы не увязнуть в торфянике, где коннетабль утопил своих несчастных солдат, беглец пересек болото и вскоре оказался в самом начале той холмистой равнины, что простирается от деревни Л'Абьета до мельницы Гоши и, когда она покрыта спелыми колосьями, под дуновением ветра напоминает волнующееся море.
Однако идти тем же шагом по этой ниве, полускошенной врагом на солому для подстилок и в пищу лошадям, было непросто, и поэтому тот, за кем мы решили следовать на его рискованном пути, взял влево и вскоре очутился на проезжей дороге, которая, по-видимому, и была главной целью только что выполненного им замысловатого маневра.
Как часто бывает с тем, кто достиг цели, наш разведчик, почувствовав под ногами вместо стерни дорожный грунт, остановился на несколько мгновений, чтобы оглядеться и перевести дыхание; потом, взяв направление, еще больше удалявшее его от города, он продолжил свой путь. Так он мчался почти четверть часа, потом снова остановился и, приоткрыв рот, прислушался и огляделся.
В ста шагах от него, справа, простирала на равнине свои огромные костлявые руки мельница Гоши; она была неподвижна и в темноте от этого казалась еще больше.
Но не это внезапно остановило беглеца: ему, в отличие от Дон Кихота, мельница не казалась великаном, а представала в своей обычной форме; беглеца остановил луч света, блеснувший вдруг сквозь щель в двери мельницы, и шум приближающегося небольшого конного отряда, все более и более различимого в виде плотной подвижной массы.
Сомнений не было, это был испанский патруль, объезжавший окрестности.
Беглец попытался сориентироваться.
Он находился как раз против того места, где знакомые нам наемники по наущению бастарда Вальдека напали на Эммануила Филиберта, что имело для них, а особенно для бедного Фракассо, столь ужасные последствия. Налево находился маленький лесок — через него бежали двое нападавших; лесок показался нашему герою знакомым; он бросился туда, как вспугнутая лань, и оказался под прикрытием двадцатилетних деревьев, над которыми кое-где возвышались огромные стволы, выглядевшие предками всего этого мелколесья.
И было самое время: в ту минуту, когда он исчез в подлеске, отряд проехал по дороге в пятнадцати шагах от него.
То ли он думал, что его слуховые способности увеличатся от соприкосновения с землей, то ли считал себя в большей безопасности лежа ничком, чем стоя, так или иначе, беглец бросился лицом к земле и оставался неподвижным и безмолвным, как ствол дуба, у подножия которого он лежал.
Наш герой не ошибся: это действительно был дозорный конный отрад, получивший известие о взятии города от какого-нибудь гонца или догадавшийся о нем по языкам пламени и клубам дыма на горизонте, а потому отправившийся туда за своей частью добычи.
Поравнявшись с беглецом, всадники обменялись несколькими словами, и у того не осталось ни малейшего сомнения насчет их национальности.
Поэтому он сделался еще более неподвижным и безмолвным.
Потом, когда всадники удалились, полностью затихли их голоса и даже стук копыт стал едва слышен, он поднял голову — то ли для того, чтобы осмотреть дорогу и в дальнейшем избежать подобных встреч, то ли для того, чтобы дать затихнуть сердцебиению, выдававшему его сильное волнение, и немного успокоиться; затем он медленно поднялся на колени, потом встал на четвереньки, прополз около туаза и, почувствовав под руками узловатые корни, понял, что находится в густой тени тех огромных деревьев, которые кое-где встречались в зарослях и о которых мы уже говорили; тогда он повернулся и, почти прислонившись к дереву, сел, повернув лицо к дороге.
Только тут беглец позволил себе свободно вздохнуть, и, хотя одежда его еще не высохла с той поры, как он переплывал Сомму, он отер пот со лба и пригладил длинные кудри тонкой изящной рукой.
И не успел он это проделать и удовлетворенно вздохнуть, как ему показалось, что какой-то движущийся предмет, паривший над его головой, так же ласково, как только что делал он сам, коснулся его прекрасной шевелюры, о которой в обычных жизненных обстоятельствах он так заботился.
Желая узнать, кто этот одушевленный или неодушевленный предмет, в подобном месте позволивший себе по отношению к нему такую ласковую фамильярность, молодой человек (по мягкости движений и гибкости тела легко было понять, что беглец молод) откинулся назад и, опершись на локти, попытался в густой тьме рассмотреть то, что занимало его в ту минуту.
Но вокруг него все тонуло в такой глубокой тьме, что он не мог различить ничего, кроме отвесной узкой линии, находившейся то прямо над его головой, то над его грудью; натянутая линия покачивалась под порывами ветра, исторгавшими из окружающих деревьев те неясные ночные звуки, что заставляют невольно вздрагивать путника, который принимает их за жалобы неприкаянных душ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127