Секунд через пять на его месте появилось лицо Мальмора, вполне узнаваемое по бинтам, которыми была перевязана его последняя рана.
Он увидел двух врагов, убегавших от него, и кинулся за ними.
Можно было подумать, что Мальмор — кровельщик или канатоходец, настолько уверенно он передвигался по узкому гребню.
Если бы он был мусульманин, то его душа после смерти, несомненно, попала бы в Магометов рай, без помощи всякого балансира пройдя над бездной по мосту, который ведет с земли на Небо и ширина которого не толще лезвия бритвы.
Беглецы вскоре увидели, какая опасность им угрожает.
Один из них принял решение: рискуя отбить себе почки, он скользнул по скату крыши, уцепился за край слухового окна и, нырнув в него, исчез в доме.
Этот дом, хотя и стоял между двумя другими, объятыми пожаром, пока еще не горел.
Мальмор не обратил никакого внимания на испанца, так удачно выполнившего рискованное скольжение, и продолжал преследовать второго.
Со своего наблюдательного пункта Ивонне и Гудула внимательно следили за этой воздушной гимнастикой: Ивонне с обычным для мужчин интересом к подобным зрелищам, Гудула — с обычным для женщин страхом.
Акробаты, перепрыгивая с одной крыши на другую, добрались до последнего дома, который, как и многие наши старинные дома, казалось, смотрелся в реку наклонившись.
Дом был деревянный и горел со всех сторон.
Добежав до края крыши и поняв, что деться ему некуда, если только святой Иаков, покровитель Испании, не одолжит ему крылья, испанец, очевидно не умевший плавать, обернулся, решив дорого продать свою жизнь.
Начался бой, но как раз в ту минуту, когда он был в самом разгаре, кровля начала трескаться, пропуская дым, а затем и языки пламени; потом крыша зашаталась и рухнула внутрь, увлекая сражавшихся в адское пекло.
Один из них исчез там навсегда.
Второй успел зацепиться за горящую балку, еще державшуюся на месте, восстановил равновесие, прошел, весь в языках пламени, до ее края и с высоты третьего этажа бросился в Сомму.
Гудула громко закричала; Ивонне почти целиком высунулся из слухового окна, у обоих на мгновение перехватило дыхание… Вынырнет ли смелый ныряльщик или вода поглотила его навсегда?
И второй вопрос: кто это был — испанец или Мальмор?
Но тут вода забурлила и показалась сначала голова, потом руки, потом туловище; вынырнувший человек поплыл по течению, чтобы выйти на берег за старой стеной.
Как только пловец взял такое направление, почти не оставалось сомнений, что это Мальмор.
Ивонне и Гудула тотчас же спустились и побежали к тому месту, где, по всей видимости, пловец должен был ступить на берег. И они прибежали как раз вовремя, чтобы вытащить на берег этого яростного бойца; он страшно обгорел, наглотался воды, но все же еще раз взмахнул шпагой и сдавленным голосом прокричал: «К бою!» — после чего упал им на руки и потерял сознание.
Как ни тяжело пришлось Мальмору, другим досталось еще больше.
Солдаты и горожане, оттесненные, как мы уже говорили, опытными испанскими солдатами Карондолета и дона Хулиана, успели поджечь только два или три дома и, беспорядочно отступая, устроили давку в воротах старой стены, что дало возможность испанцам нанести им ощутимые потери.
Тридцать солдат и двадцать горожан остались лежать убитыми на месте, и в суматохе неприятель чуть было не ворвался в предместье вслед за отступающими. По счастью, Ивонне услышал, как испанцы уже кричат: «Город взят!» Он побежал к своей палатке, громко взывая «К оружию!», и вернулся с сотней человек подкрепления, часть которых рассыпалась по крепостным стенам, а часть стала щитом перед неприятелем, уже заполнившим пространство под сводами ворот.
Однако во главе тех, кто прибежал на помощь, были Шарфенштайны — один с палицей, другой с двуручным мечом. На испанцев посыпались удары — частые, как удары цепа на току, и враги вынуждены были отступить перед двумя великанами.
Как только испанцев вытеснили из-под свода, нужно было закрыть ворота, но нападающие изо всех сил противились этому: кто — толкая створки руками, кто — прикладами аркебуз, а кто и балками; но тут Шарфенштайны сумели протиснуться каждый между створкой и стеной и, упираясь руками и ногами, стали медленно и неуклонно сужать щель, пока ворота не сошлись совсем и не были заложены железной перекладиной.
Закончив с этим делом, они шумно и разом вздохнули, причем сделали это настолько одновременно, как если бы этот вздох вырвался из одной груди.
Но не успели они вздохнуть, как раздался отчаянный призыв: «На стены! На стены!»
В стене с обеих сторон от ворот еще раньше были проделаны две бреши, чтобы доставить в город землю для насыпей под артиллерию; эти бреши были заполнены плетеными щитами и кипами шерсти.
Осаждающие, отогнанные от ворот, заметили эти бреши и пытались ими воспользоваться, чтобы с налета овладеть городом.
Шарфенштайны, выскочив из-под свода, с первого взгляда оценили размеры опасности. И хотя они привыкли сражаться всегда вместе, положение требовало, чтобы они срочно разделились, что они и сделали, обменявшись со своим обычным немногословием двумя-тремя словами: дядя побежал к правой бреши, а племянник — к левой.
Неприятель, вооруженный длинными пиками, которые составляли в то время основное оружие испанской пехоты, шел на приступ с двух сторон, тесня перед собой горожан и солдат, и те были вынуждены отступить перед этим полем стальных колосьев, направленных на них ветром войны.
Генрих Шарфенштайн, в эту минуту оказавшийся обладателем палицы, понял, что он немного сможет сделать этим тяжелым и коротким оружием против испанских пик длиной в десять футов; прикрепив на бегу свою палицу к поясу, он подобрал лежавший на стене огромный камень и, ничуть не замедлив шага, хотя камень был страшно тяжелый, побежал дальше к бреши, крича: «Берегись, берегись!»
Это была та брешь, около которой сражался Ивонне.
Он увидел Генриха и, поняв его намерения, шпагой продожил проход испанцам, в который те немедленно кинулись, но, когда они добрались до половины высоты стены, наверху ее около бреши появился великан, поднял над головой камень, до того лежавший у него на плечах, и, присоединив свою чудовищную силу к весу снаряда, ничуть не хуже, чем самая мощная катапульта, обрушил его на первый ряд испанцев.
Камень упал на зажатую в бреши колонну, давя, дробя и сметая на своем пути все!
В образовавшийся проход кинулся сам Генрих и, нанося удары налево и направо своей ужасной палицей, добил всех, кого пощадил или только задел гигантский камень.
Меньше чем за десять минут эта брешь была очищена от противника.
Франц тоже творил чудеса.
Он тоже прокричал «Берегись!», и солдаты и горожане при его крике расступились; тогда он принялся своим огромным двуручным мечом косить это поле копий, перерубая каждым ударом пять или шесть древков так же легко, как Тарквиний в садах Габий сбивал головки маков на глазах посланца своего сына. Когда же перед ним оказались люди, вооруженные только палками, он бросился на них, кося их с тем же остервенением, как косил копья.
И здесь испанцы отступили тоже.
Но неожиданное происшествие чуть было не уничтожило все результаты помощи, которую храбрый Франц оказал сен-кантенцам.
Какой-то человек, еще более жадный до человеческой крови, чем Франц, проскользнул у него под рукой и бросился преследовать испанцев, крича: «К бою! К бою!»
Это был Мальмор: придя в себя, он одним глотком осушил бутылку вина, которую ему дала Гудула, и снова вернулся в ряды сражавшихся.
К несчастью, двое или трое из тех, кого он бросился преследовать, заметив, что за ними бежит всего один человек, обернулись и, хотя они были вооружены только обрубками пик, превратившихся в палки, один из них ударил его, и Мальмор, оглушенный, повалился на землю.
Среди горожан и солдат раздались горестные крики: они сочли храбреца мертвым. На счастье, Франц был уверен в твердости черепа своего товарища; он подбежал к нему, рассек надвое своим грозным мечом испанца, собиравшегося прикончить Мальмора дагой, схватил своего товарища за ступню, а затем, рассудив, что время терять нельзя, бегом вернулся к бреши и бросил его туда. Тот упал прямо на руки Лактанса, прибежавшего со своими якобинцами, приоткрыл глаза и прошептал: «К бою!»
Следом за монахом явился адмирал с отрядом отборных аркебузиров; они открыли такой плотный огонь по внешнему бульвару и уцелевшим домам, что испанцы притихли в укрытиях.
Адмирал собрал сведения: потери были велики и предместье Иль чуть не взяли штурмом. Многие командиры настаивали, чтобы Колиньи приказал отступить из предместья, потому что оно обошлось военным и горожанам в шестьдесят человек убитыми, но адмирал упорствовал: он считал, что владение им позволит если не сохранить город, то, во всяком случае, продлить его осаду.
Поэтому он приказал, чтобы гарнизон воспользовался сгущающейся темнотой, заделал обе бреши и привел все в порядок.
Это было поручено якобинцам, ибо темные рясы делали их менее заметными в темноте; они принялись за работу старательно и невозмутимо, проявляя обычные черты монашеского мужества.
Поскольку осажденные опасались ночного штурма, то на крепостной стене были оставлены аркебузиры, а на тот случай, если врагу вздумается обойти старую стену, в двадцати шагах друг от друга вдоль всей линии болотистого берега Соммы были расставлены часовые.
Эта ночь с 3 на 4 августа, ночь, когда город оплакивал первых убитых, была ужасной для Сен-Кантена!
Каждый наблюдал за своим домом и за своим кварталом, так же как часовые наблюдали за предместьем Иль.
Бедные обитатели предместья, понимавшие, что именно здесь будут яростно нападать и защищаться, покидали свои дома, забирая с собой на тележках или на носилках наиболее ценное из своего имущества. В числе покинувших предместье и ищущих убежище в городе был и Гийом Поке, которому его брат Жан предложил гостеприимство в своем доме, располагавшемся на углу улицы Старого рынка и улицы Арбалетчиков.
Опершись на руку Гийома Поке, шла его дочь Гудула; еще не оправившись от потрясения, вызванного событиями дня, она время от времени оборачивалась назад, как будто хотела еще раз горестно взглянуть на дом, в котором она родилась и который будет, несомненно, разрушен, а на самом деле для того, чтобы убедиться, что красавец Ивонне не теряет ее из виду.
Ивонне действительно с некоторого расстояния следил за передвижением Гийома, его дочери и рабочих-ткачей: Жан Поке прислал их брату, чтобы помочь ему перевезти его имущество, и они добросовестно выполняли свое дело.
Для Гудулы было большим утешением видеть, что молодой человек прошел через весь Сен-Кантен, с угла на угол пересек Ратушную площадь, потом проследовал по улице Святой Маргариты, по улице Старого рынка и с угла улицы Поросят следил за тем, как она входила в дом своего дяди, известный по эмблеме «Коронованный челнок».
Ссылаясь на страшную усталость — что было вполне понятно после такого дня, — Гудула попросила разрешения тут же удалиться к себе в комнату и получила его без всяких возражений.
Когда Гудула очутилась одна в своем новом жилище, она подумала, что влюбленных опекает особое божество, поскольку дядя отвел ей и ее отцу небольшой павильон в углу сада, выходивший на дозорный путь крепостной стены. Поэтому прежде всего она потушила свет, сделав вид, что легла спать, и открыла окно с целью осмотреться вокруг и понять, насколько возможно в него залезть.
Возможность такая существовала: эта часть крепостной стены между воротами Старого рынка и башней Дамёз была, несомненно, самой пустынной в городе. Лестница в восемь-десять футов, прислоненная к окну, служила бы в павильоне на улице Арбалетчиков тем же, что и тумба у дома в предместье Иль.
Правда, перегородка, отделявшая комнату Гудулы от отцовской, была очень тонкой, и малейший шум мог разбудить подозрительность Гийома, но, если бы лестница была установлена, что помешало бы не Ивонне подняться в дом, а Гудуле спуститься на крепостную стену?
Так что или влюбленным должно было уж очень не повезти, или пустая комната должна была бы хранить молчание.
Гудула была целиком погружена в эти стратегические размышления, делавшие ее в эту минуту тактиком не менее опытным, чем адмирал, но тут она увидела, как вдоль стены сада крадется какая-то тень.
Это был Ивонне, в свою очередь вышедший на рекогносцировку новой местности, где ему предстояло действовать.
Осада дома метра Поке не была трудной, особенно для того, кто, как наш герой, имел союзников в самой крепости.
Относительно следующей ночи было оговорено в двух словах.
Но тут на лестнице раздались тяжелые шаги Гийома Поке, несколько утомленного за прошедший день, и Гудула закрыла окно, а Ивонне удалился по улице Сен-Жан.
X. ГОСПОДИН ДЕ ТЕЛИНЬИ
Рассвет застал адмирала на крепостной стене.
Не растерявшись от провала вылазки накануне, Гаспар де Колиньи решил предпринять новую попытку.
По его мнению, враг знал о том, что город получил подкрепление, но не имел представления о размерах этой помощи; нужно было заставить его поверить, что она гораздо значительнее, чем была на самом деле.
Таким образом, не надеясь взять город штурмом, герцог Эммануил Филиберт должен будет прибегнуть к правильной осаде, а это займет десять-пятнадцать дней, может быть, месяц; за этот срок коннетабль, вероятно, попытается помочь осажденным или у короля будет время принять какие-нибудь меры.
И адмирач призвал к себе г-на де Телиньи, молодого лейтенанта роты дофина.
Телиньи примчался. Накануне вечером в предместье Иль он проявил в сражении чудеса мужества, но, тем не менее, остался цел и невредим, так что солдаты, видя его без единой царапины среди пуль и в гуще шпаг и пик, окрестили его «Неуязвимый».
Он подошел к адмиралу, веселый, улыбающийся, как человек, выполнивший свой долг и готовый выполнять его впредь. Адмирал подвел его к парапету одной из башен.
— Господин де Телиньи, — сказал он, — вы хорошо видите отсюда этот испанский пост?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127