После того как они исчезли из поля зрения толпы, Элеонора проглотила слезы, чувствуя полную беспомощность.
— Теперь можете отпустить меня.
Он не ответил и не замедлил шага. Искоса взглянув на его лицо, которое было так близко, Элеонора заметила, как крепко он сжимает от злости челюсти. Хмурая сосредоточенность прочертила две глубокие параллельные линии между темных бровей, а из-под тяжелых век глубоким индиго блестели глаза.
Элеонора начала чувствовать смутный страх. Может, у него на уме что-то большее, чем просто продемонстрировать свою власть? Но что именно? Куда он ее несет?
Может, есть какой-то закон, который она по незнанию нарушила, не подчинившись его требованиям? Подсознательно она воспринимала Уокера и взятие им Никарагуа как оперу-буфф. Она вдруг поняла, что полковник способен сделать с ней все, что хочет, сила на его стороне.
Санта-Селья, улица, которая вела к центральной рыночной площади и на которую выходил особняк полковника, была тиха и пустынна. Звук его шагов по каменной мостовой глухо отдавался среди домов. Несколько деревьев — дубы и красное дерево — отбрасывали густую тень, и они продолжали свой путь в прохладе. Элеонора забеспокоилась, заметив на его лице капли пота и чувствуя, что ее одежда стала влажной там, где соприкасались их тела.
Потом она уже не удивлялась, куда он ее несет. Тяжелая обитая гвоздями деревянная дверь возникла перед ними и отворилась, как только они подошли. Высокая худая женщина в выцветшей и скудной черной одежде придержала ее, пока полковник, повернув свою ношу лицом вперед, не пронес ее внутрь.
Он не замедлил шага и продолжал идти по коридору, выложенному холодными темно-зелеными плитками, который вывел его в большой внутренний дворик.
Верхняя галерея с перилами, выкрашенными в зеленый цвет, и стенами цвета мягкой охры окружала дворик, как ложи в театре. На поперечных балках нижней галереи висели, охлаждаясь, глиняные кувшины с водой в веревочных плетенках. Повсюду стояли терракотовые горшки с вьющимися растениями, колючими кактусами и яркими цветами. Воздух пропитался густым ароматом цветущих апельсиновых деревьев.
Но Элеонора успела лишь мельком окинуть все это взглядом. Женщина в черном безучастно шла следом за ними. Полковник повернул к лестнице, ведущей наверх, и стал подниматься. Дойдя до верха, он зашагал по галерее к приоткрытой двери.
За дверью оказалась маленькая спальня с белыми стенами, полированный пол с индейскими половиками в красную, белую и желтую полоску. Мебели было немного: кровать на четырех ножках из темного резного дерева, покрытая чистым белым покрывалом, и такие же занавески на окнах; высокий шкаф, умывальник с кувшинами, в углу обязательная благочестивая картина — в данном случае с изображением девы Марии; под ней на узенькой полочке стояли тонкие желто-белые свечки и увядший букетик незнакомых цветов.
Элеонору поставили на йоги, и полковник тут же отвернулся, будто выполнил свою задачу. Подойдя к двери, ои подержал ее открытой, выпуская худую женщину, вышел сам, а потом с силой захлопнул ее. Вскоре раздался скрежет поворачиваемого в замке ключа.
Кровать стояла прямо за спиной. Элеонора опустилась на нее и медленно выдохнула с чувством гнева и облегчения одновременно. Но прежде чем она собралась с мыслями, за ее спиной раздался какой-то шум. Сквозь тонкие белые занавески перед застекленным выходом на галерею она увидела, как полковник приспосабливает снаружи кованую железную решетку.
Она взаперти! И тут на Элеонору всей тяжестью обрушилось ощущение гнусности происшедшего. Она вскочила, дрожа всем телом, несмотря на жару, сцепила перед собой руки, потом обхватила себя за плечи. Подол ее юбок оставлял на полированном полу грязные следы, когда она принялась ходить взад-вперед по комнате. Она чувствовала слабость в коленях от голода, хотя сейчас ничего бы не смогла проглотить.
Он не мог так поступить! Не мог! Но подожди, что, собственно, произошло? Он ее поцеловал, против воли принес к себе в дом, запер в спальне. Все так. Однако в его поведении не было ничего чувственного, как будто он своими действиями закончил спор, на который она его спровоцировала. Ну и, возможно, захотел наказать ее за неповиновение. Если она проявит терпение, то днем он, успокоившись, скорее всего отпустит ее.
А если нет? Должен же быть кто-то, к кому она сможет обратиться? Не вправе же он содержать ее здесь как личного пленника?
Шли часы. В запертой комнате стало жарко. Она могла бы открыть двери на галерею, чтобы впустить воздух хотя бы сквозь решетку, но боялась — вдруг кто-то, проходя мимо, увидит ее. Она ощущала себя точно в клетке.
По этой причине Элеонора не раздевалась. Без одежды она станет более уязвима. К тому же это выглядело бы так, будто она смирилась с происшедшим. Но она не хотела сдаваться.
Застирав подол юбки, она вымыла лицо и шею. Когда подол высох в жарком воздухе, она легла прямо на покрывало. В доме стояла тишина. Элеонора почувствовала затхлость воздуха этой комнаты: похоже, ею пользовались нечасто. Кто владел этим домом до прихода Уокера и до того, как полковник Фаррелл поселился в нем? Кто та женщина в черном? Может, одна из бывших владельцев? Или экономка? А может, родственница полковника? Нет, вряд ли. Полковник Фаррелл походил на отшельника, точно никогда никаких родственников у него не было и он в них не нуждался. Он вообще ни в ком не нуждался.
Она не собиралась спать и пришла в замешательство, когда внезапно раздался громкий стук. Элеонора обнаружила, что в комнате темно, и она не могла понять, где находится. Губы ее пересохли, она облизнула их, прежде чем ответить:
— Да.
Послышался тонкий пронзительный голос, вполне соответствующий облику женщины, которой он принадлежал.
— Вернулся полковник. Он просит, чтобы вы приготовились к обеду.
К обеду? Неужели так поздно? Если полковник вернулся, где же он был? Без сомнения, в Доме правительства, разбирался с Карлосом.
Ее первым желанием было отказаться, сказать, что она не хочет есть, но это глупо. Ее положение и без того сложно, чтобы рисковать, раздражая пленителя. К тому же, если он захочет, ему ничего не стоит уморить ее голодом, чтобы подчинить себе. Нет, гораздо лучше пойти на обед с высоко поднятой головой, собрав все свое достоинство.
— Хорошо, спасибо, — ответила Элеонора, подумав, что если ей придется бежать, следует воспользоваться случаем, чтобы сделать это из другой комнаты.
Но как она должна приготовиться? У нее нет ни щетки, ни расчески. Не во что переодеться. Все, что на ней, грязное и мятое. И к тому же в комнате так темно, что нельзя разглядеть себя в кривом зеркале, что висело над умывальником. Она могла только вымыть руки, пригладить ладонями волосы, вот и все. Придется полковнику удовлетвориться этим.
В дверь постучали, и Элеонора двинулась к ней, собираясь выйти. Но вместо этого через широко открытую дверь вошла небольшая процессия. Двое мужчин — никарагуанские солдаты в красных рубашках — внесли маленький, но явно тяжелый столик. За ними вошел полковник с двумя стульями, а следом — женщина в черном и полненькая женщина в фартуке. Обе они несли подносы с едой и напитками. Последней впорхнула девочка лет семи-восьми, по всей вероятности, дочь женщины, которая, как потом выяснилось, служила поварихой. Девочка несла старинный деревянный подсвечник с тремя зажженными свечами. Очень осторожно, блестя глазами, она поставила его в центр стола, сделала книксен, улыбаясь с явным облегчением, и выбежала за дверь.
Элеонора смотрела, как накрывали на стол, раскладывали еду, ставили стулья. В последнюю очередь налили вина в тонкие венецианского стекла бокалы, потом худая женщина вслед за остальными покинула комнату. Элеонора осталась наедине с полковником Фарреллом. Разочарованная, что ей не удалось выйти из комнаты, она ощутила комок в горле. Усилием воли Элеонора попыталась сдержаться и поймала на себе напряженный изучающий взгляд полковника. По случаю обеда он побрился, но форму не надел. Он был в бриджах и белой батистовой рубашке с открытым воротом. Его кожа цвета красной меди резко контрастировала с белым цветом, особенно в мигающем пламени свечи. Свеча отбрасывала тени на его лицо, делая нос клювообразным, высокие скулы еще острее, и в какой-то момент Элеоноре показалось, что в нем есть что-то дикое и древнее, уже в самих чертах его лица. Но он сделал шаг, и это впечатление исчезло. А она все еще стояла, завороженная только что увиденным образом, когда он шагнул к двери на галерею и широко распахнул ее.
В комнату ворвалась ночная прохлада, неся с собой теплый аромат апельсиновых цветов и дикой гардении. Человек у окна положил руки на железную решетку, украшенную кованым прихотливым рисунком, и слегка покачал, ее. Цепи и замки держали крепко, лязгнув в ответ холодным металлическим звуком.
Увидев удовлетворенное выражение на его лице, Элеонора сжала пальцы в кулаки с такой силой, что ногти впились в ладони. Резким движением она засунула кулаки в складки юбок. Моментально насторожившись, он резко повернулся, но, увидев, что она спокойно стоит там, где стояла, расслабился и пододвинул ей стул. Невеселая улыбка скривила его губы. Усевшись, Элеонора бросила на него быстрый взгляд из-под ресниц. Сколько ему лет? Тридцать? Тридцать пять? От глаз веером разбегались морщины, глубокие складки у рта не красили его лицо, но оно запоминалось своей неповторимостью.
Еда была простая, но вкусная — неизменные бобы, мясо с острыми специями и кукурузные лепешки. Вино красное, с теплым сухим вкусом, с испанским ароматом. На десерт — салат из свежих фруктов со сливками и сыр на подносе. Раза два за время молчаливой трапезы Элеонору подмывало завести беседу, но она решительно подавила в себе это желание. Хозяином был полковник, и это его обязанность, так почему она должна помогать?
Но, даже если он чувствовал напряженность и необходимость заполнить разговором молчание, он не делал никаких попыток. Один раз она поймала на себе взгляд его прищуренных глаз. Он долго продержал ее в напряжении, рассматривая и изучая, и Элеонора почувствовала, что не может отвести взгляд, пока он сам не опустил глаза, наполняя вином бокал, который держал в руке и тут же осушил до дна. Затем он откинулся на спинку стула.
— Думаю, вы будете счастливы узнать, что тот человек, Карлос, напавший на вас утром, отпущен с выговором.
— Да? Спасибо.
— А за что вы меня благодарите? Уверяю вас, если бы он заслуживал расстрела, его бы расстреляли.
— Вероятно. Но у меня нет оснований верить в ваше чувство справедливости, — ответила Элеонора, имея в виду комнату, ставшую ее тюрьмой, но не желая провоцировать его.
К ее удивлению, он улыбнулся, потом улыбка исчезла, но он молчал.
Осмелев, Элеонора спросила:
— А теперь, когда вы удовлетворены результатом, могу я вернуться домой?
— Нет.
— Но почему? Я не понимаю.
— Не понимаете… Или не хотите? — спросил он холодно. — Это ваша комната. Я послал за вашими вещами, велел передать хозяйке, что вы не вернетесь.
— Вы не можете так поступить! — запротестовала Элеонора.
— Могу. Уже поступил.
Нет, нет, нет, билось в ее мозгу. Но усилием воли она держалась. Она никак не могла понять, действовал полковник как начальник военной полиции или как мужчина. Если первое — у нее были варианты для защиты. Если второе — она без всякого раскаяния могла испробовать любые методы, чтобы переиграть его.
— Насколько я знаю, — сказал он медленно, — у вас есть брат.
Она осторожно кивнула.
— Его командир говорит, что вы здесь сели на мель. Остались без цента, поскольку дело с земельным агентом провалилось.
Элеонора недоверчиво смотрела на него.
— Да, это правда.
— Элеонора Виллар, мне поручено предложить вам билет до Нового Орлеана и передать сожаления генерала Уокера по поводу вашего несчастья. По этой причине я и отправился утром за вами.
— О, — сказала Элеонора, растерявшись. Этого она никак не ожидала услышать.
А он продолжал без всякой остановки:
— Но я решил аннулировать это предложение.
— Вы… — Элеонора от смущения и охватившего ее волнения не могла найти слов. Пальцы ее дрожали. Она осторожно положила ложку и опустила руки на колени, сцепив пальцы так, что косточки побелели.
— Хотите знать — почему?
— Конечно, — ответила она коротко, подавляя желание съязвить.
— Потому что Дядя Билли взял себе любовницу.
Она ничего не понимала.
— Дядя Билли — это Уильям Уокер, так зовут его люди. У каждого из нас есть прозвище. Это знак нашего единства — тех, кто пришел сюда первыми.
— Бессмертные, — сказала она.
— Это пошло еще от костариканцев, с Риваса, а может, и раньше, с Соноры. Сейчас трудно сказать.
Задумчивость в его голосе подтолкнула ее к беседе.
— А вы, полковник? У вас есть прозвище?
Он встал как обычно резко, пересек комнату и, опершись на решетку, уставился в ночь.
— Вам это будет неинтересно. Меня зовут Грант, и вам лучше привыкнуть называть меня по имени.
— Да. — В горле у нее все пересохло. Умение контролировать себя полезно, но ей стало казаться, что толку от этого мало. — Я думаю, вы должны мне объяснить.
— Женщина, которую генерал взял под свое покровительство, — аристократка из благополучной семьи состоятельных испанцев, отсюда, из Никарагуа. Ее родители, уже покойные, были легитимистами, также, как и ее муж, пожилой мужчина, который истратил ее наследство, пытаясь возвратиться в Испанию как знатная особа. Там он и умер, даже не послав за своей никарагуанской женой, Ниньей Марией. Несмотря на сотрудничество сегодняшнего правительства с президентом-легитимистом во главе, аристократы не любят Уокера. Они негодуют из-за того, что Нинья Мария помогает ему, и за это они попросту отлучили ее от общества. — Он повернулся к Элеоноре. — Вы начинаете понимать?
Она не хотела прийти ему на помощь и покачала головой.
— Уокер назначил на сегодняшний вечер прием в честь американского министра Джона Уиллера. Все мужчины города придут:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50