Яркое солнце высвечивало все трещины и дырки, посылая желтые лучи, пронизывающие тьму, в которой летала пыль от моих шагов. Я постоял с минуту у двери, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте, и в этот момент услышал голоса в пристройке, дверь в которую находилась справа от меня. По женскому смеху я узнал Консуэло, но никаких подозрений у меня не возникло, и единственной мыслью было наконец-то увидеть свою невесту.
Странно, но в течение многих лет то, что я увидел в тот поддень, снова и снова вставало перед моими глазами, а сердце заставляло разрываться на части. Сейчас же мне кажется это смешным своей непристойностью. Консуэло, подобрав юбки, сидела в дамском седле, а грум стоял между ее ног со спущенными до щиколоток бриджами, хрюкая под ударами ее хлыста по голой заднице. Нет слов, чтобы описать шок, который я получил. Единственная мысль, вертевшаяся в голове, — она осквернила мою любовь. Моя гордость, которую пестовали всю жизнь, переросла в ярость.
Я выхватил шпагу, готовый располосовать его в клочья, как крысу, без всякого раскаяния. Я не убил его тотчас, потому что он сжался от страха в жалкой покорности. Если бы тазами он стал отыскивать оружие или поднял руку, защищаясь, я бы пронзил его насквозь. А затем я повернулся к Консуэло. Для нее я выбрал наказание своих мавританских предков. Именно так они обходились с неверными женщинами. Я загнал ее в угол среди уздечек, покрытых толстым слоем пыли и пауками, и, схватив рукой за подбородок, отрезал нос. Срезал половину и смотрел, как ее лицо утопает в крови.
— О, Луис, — прошептала Элеонора, и слова боли застряли в горле. Она не знала, что сказать, не в силах не успокоить, не осудить.
Помолчав, он продолжал:
— Ужасная потеря. Ее красота, ее жизнь… и моя собственная. Бесчисленные часы раскаяния и отвращения, от которых нет пользы даже самому себе. Быть отрезанным от друзей и семьи, потерять страну — может, это еще и не все, что я заслужил. Но вот уже больше десяти лет я несу это наказание.
— Но, может, суд пощадил бы молодого человека, который действовал в состоянии аффекта? — сказала Элеонора.
— Может быть, если бы у родственников Консуэло не было сильных связей при дворе. Ее отец и дядя поклялись увидеть меня повешенным. И они бы преуспели, если бы у моего отца не нашлось своих друзей подле трона. А поскольку они были, то меня просто выслали. Родственники Консуэло хотели с помощью наемных убийц исполнить свой смертный приговор. Но после того как я отправил им в коробке голову третьего убийцы, посланного ко мне, они оставили свои попытки. К тому времени я занял положение вечного гостя в другой стране, путешествовал от Парижа до Лондона и Рима зимой, а летом — по курортам Европы. Поначалу я делал ставки за игорным столом, развлекался, как только мог, пытаясь скрыться от собственных мыслей. Такая жизнь опустошила счета моего отца, снисходительно относившегося к моим тратам, банкиры запаниковали, да мне и самому все это опротивело. Сражаясь с наемными убийцами досланными родственниками Консуэло, я чувствовал себя при деле и, сделав такое открытие, решил не расходовать этот дар попусту и стал легионером.
— И имели честь присоединиться к Уильяму Уокеру? — закончила Элеонора.
— Были другие дела, другие страны, но случайно я вышел на Калифорнию и на Уокера. Несчастье? Не могу с этим согласиться. Поскольку благодаря генералу и состоялась наша встреча.
— А если именно это и есть самое большое несчастье из всех? — рассмеялась она.
Он нежно коснулся ее лица, повернув его к себе:
— Никогда так не говорите, дорогая, — пробормотал он, почти касаясь ее губ. — Никогда. Никогда.
Он провел пальцами по изгибу ее шеи до ямочки ключицы и остановился, как бы прислушиваясь к пульсу, который бился ровно, затем его рука передвинулась ниже, ладонь накрыла мягкую округлость груди.
Элеонора не двигалась, не принимая, но и не отталкивая его ласку, пока он спокойно лежал так и его грудь ровно поднималась и опускалась. Ее чувство благодарности к нему боролось с внутренним чувством недоверия. Она едва осмеливалась поверить Луису, который сказал, что приказ о ее аресте был сфабрикован Ниньей Марией без ведома генерала или, еще важнее, Гранта. Мысль о том, что Грант возвращается в особняк, никого там не находит и узнает, что она бежала с Луисом, вызывала в ней панику. Что он в таком случае станет делать? Поверит ли обвинениям Ниньи Марии? Подумает ли, что она рылась в его бумагах, чтобы продавать сведения? С его точки зрения, определенная логика в таком объяснении была. Она глубоко вздохнула. Какой смысл мучить себя этими вопросами? Хотя для нее жизненно важно было знать, оставил ли он ее, зная, что ее арестуют, или это станет ему известно по возвращении? Но нет никаких сомнений, что если она никогда его больше не увидит, это теряет для нее всякое значение. Если она никогда его больше не увидит… Как глупо с ее стороны позволить ему шаг за шагом увлечь себя в такую ловушку любви и ненависти… Бесполезно обвинять Жан-Поля, ей не надо было возвращаться в особняк, когда ранили Гранта. Она ушла от него сама, по собственному желанию, ведомая порывом, которому не воспротивилась.
А где же ее брат? Чем он занят, пока другие пытают женщину, которую он любил, вырывая у нее признание своей вины? Не мог же он присоединиться к ним. Его понятия о чести никогда бы не позволили обидеть женщину, тем более ту, которую любил. А может, он почувствовал, что обязан еще раз попытаться ее защитить? Если так, он, конечно, не мог надеяться, что одержит верх. Или он лежит где-нибудь без сознания, избитый, замерзающий в холоде ночи? Он так похудел и так изможден, что неудивительно, если он схватит пневмонию. И другая мысль вдруг пронзила ее — эти люди так мало уважают человеческую жизнь, что запросто могут убить Жан-Поля, если он им слишком надоел. Она не слышала выстрелов, но у каждого есть нож, засунутый за голенище.
Осторожно положив правую руку на металлическое кольцо левой руки, Элеонора потянула его, в сотый раз пытаясь стащить. Не может же она просить больного человека встать и идти с ней искать Жан-Поля? И в то же время она не может лежать, не зная, где он и что с ним.
Но все бесполезно. Наручник хорошо подогнан, настолько хорошо, что она уверена — на другом конце цепи он, должно быть, впивается в широкое запястье Луиса.
Ключ. Где он может его прятать? В одежде, что кучкой лежит возле одеяла? Она могла бы до нее дотянуться.
Луис зашевелился, его правая рука притянула ее ближе, одеяло соскользнуло с плеча, и новый приступ дрожи пробежал по его телу.
— Холодно, — прошептал он.
Элеонора подчинилась. Было бы жестоко нарушить его покой из-за того, что в конце концов могло оказаться просто игрой воображения. Повернув голову, она уставилась через открытый проем в темную серость ночи, слабо освещенную серебристой луной. Не шевелясь, горящими глазами она смотрела, как убывает луна, уступая место туманной заре. Крики давно стихли, никаких других звуков слышно не было.
Наконец Луис проснулся и, освободив ее, перевернулся на спину.
— Луис, — сказала Элеонора достаточно громко, чтобы он услышал, и достаточно тихо, чтобы не волновать его.
Немного погодя, он повернулся к ней, прислушиваясь.
— Вы думаете… она мертва?
— Они не могли зайти так далеко, — ответил он медленно, словно с усилием. — Она слишком ценный свидетель.
— Ценный для меня, для Жан-Поля, но не для них.
— Потерять вас, дорогая, значит для них потерять надежду на восстановление утраченного.
— Я не уверена, что моя судьба для кого-то еще имеет такое же значение, как для вас.
— Не правда, — упорствовал он, однако без особой уверенности в голосе.
То ли из-за необходимости рано отправиться в путь, то ли просто потому, что никто из мужчин не ложился спать, лагерь зашевелился затемно. Лошади были собраны, запах дыма, кофе, жареного мяса заполнил тяжелый влажный воздух.
Луис, собрав последние силы, заставил себя встать и выйти из хижины. Он сел, прислонившись к столбу на крыльце. Гонзалес, сидя на корточках перед костром, отчего его плотно подогнанные бриджи уже трещали по швами, готовил завтрак. Он ловко лепил лепешки, заворачивал в них мясо так быстро и сноровисто, что кулинарные способности Элеоноры на его фоне выглядели просто неуклюжими. Слим, Курт и их проводник Молина уже ели стоя, запивая завтрак горячим кофе. Жан-Поля не было видно, но из саванны доносились какие-то звуки.
Вдали от костра воздух был влажный и туманный. Влага низко висела над озером, а туман казался еще гуще от дыма костра, разведенного прямо у воды. В этом тумане угадывалось какое-то движение. Элеонора продолжала стоять, напряженно вглядываясь и пытаясь разобрать, кто там. Но это оказался олень с парой самок и молодым олененком, пришедшие на водопой.
Топот лошадиных копыт, медленно приближавшийся, возвестил о появлении Санчеса и Пабло. Они вели четырех лошадей — одну навьюченную и трех под седлами. Жалкая фигура Хуаниты приникла к лошадиной шее, лицо — в синяках, распухшее до неузнаваемости. Кто-то набросил на нее одеяло, но оно съехало, открыв блузку, висевшую клочьями, и окровавленную спину. Ремни из сыромятной кожи обхватывали ее талию и привязывали к седлу, чтобы она не упала. Глаза ее были закрыты, возможно, женщина оставалась без сознания. Если она и ощущала боль, то никак этого не проявляла.
Закусив губу, Элеонора отвела глаза. Слим подошел к ней своей прыгающей походкой с тарелкой и двумя чашками кофе. Она взяла чашку, но, решительно покачав головой, отказалась от еды. Луис взял свой кофе и кивнул в сторону Хуаниты.
— Она подписала признание?
— Подписала, — мрачно подтвердил житель долин.
— Дайте ей чего-нибудь выпить, если собираетесь довезти до Гранады.
— Все, что есть, это кофе, — пожал плечами Слим, искоса взглянув на Элеонору,
— Ну так дайте ей, — распорядился Луис.
— Слим, — окликнула Элеонора, когда он повернулся, чтобы уйти.
— Да, мэм?
— Вы не видели моего брата?
— Вы можете найти его за хижиной, мэм. Он ушел туда после того, как его стало выворачивать от последней бутылки виски из моих запасов, которую он прикончил. Но я бы не советовал вам идти туда, зрелище не из приятных. Он упал, и мы оставили его в покое, пускай проспится. Это для него сейчас самое лучшее.
Элеонора отвела взгляд, избегая проницательных серо-голубых глаз, в которых сквозило презрение.
— Да, пожалуй.
Пабло, в своем щеголеватом сомбреро, возглавлял небольшую процессию из долины, ведя за собой вьючную лошадь. За ним следовала Хуанита, а Санчес с вытянутым угрюмым лицом замыкал шествие.
После небольшого совещания их решено было отправить в Гранаду. Со стратегической точки зрения это была хорошая идея, но с точки зрения практической — трудно быть уверенным в успехе миссии, думала Элеонора, глядя им вслед. Выслушает ли их Уильям Уокер? Или Нинья Мария настолько властвует над ним, что не позволит ему разрушить то, что она создала? Но ничего, кроме ожидания, не оставалось. Глядя на черную кофейную гущу на дне чашки, Элеонора не могла отыскать там ответа на свой вопрос.
Поднимающееся солнце дошло до горных вершин, окружавших долину, и смотрело оттуда красным глазом. Его лучи пронзали утреннюю дымку, высекая медные искры прямо на поверхности озера, высвечивая удалявшиеся фигуры на лошадях. На солнце бледное лицо Курта, сидевшего в свете костра и наблюдавшего за Элеонорой, покрылось карминными пятнами.
Она повернулась к Луису.
— Вы можете вернуться назад и лечь. Делать нечего.
Он не согласился.
Первая неделя прошла быстро, без каких-либо серьезных инцидентов. В долине было приятно. Теплые дни, прохладные ночи — в других обстоятельствах люди могли бы расслабиться и отдохнуть.
Не угрожал им и голод. Слим, забирая вьючную лошадь, уходил на охоту и возвращался с олениной, приятно разнообразившей их еду. Молина приносил дикие ягоды и съедобные корни на десерт. Множество игуан, привлеченных этими кореньями, шевелилось вокруг дома. Молина приготовил одну ящерицу и съел в одиночку на берегу озера.
Жан-Поль пережил ночь пыток Хуаниты по-своему. Виски уже не осталось, но, казалось, в этом и не было необходимости. Он садился где-нибудь поблизости, свесив руки между колен, совершенно безучастный ко всему, пока к нему не обращались; почти не ел. Иногда, с неприкрытым страхом на лице, он вскакивал и босиком уходил в долину, а иногда убегал, точно от погони.
Обычно за ним отправлялся Слим, и Жан-Поль возвращался покорно, с виноватым видом, но он никогда не объяснял своего странного поведения. Много раз Элеонора пыталась заговорить с ним, но Жан-Поль лишь внимательно слушал и смотрел на нее, как смотрят на душевнобольного человека.
Гонзалес, вечно голодный, взял на себя приготовление еды. Это лучше, чем ждать, когда проснется Луис и Элеонора сможет хлопотать у костра, потому что она отказывалась его будить. Не могла же она на двухфутовой цепи справиться с завтраком, пока он спал.
Луису не становилось лучше, горячка продолжалась, хотя жар был не такой сильный, как раньше. Он не позволял ей осматривать рану, и, поскольку выздоровление шло медленно, все больше впадал в уныние. Но Элеоноре казалось, что рана заживает не так уж плохо. Тем не менее отсутствие жизнерадостности, землистый цвет лица и горячка Луиса ее беспокоили. Она стала выносить соломенный тюфяк на солнце, решив, что Луису это поможет, но помогало мало. И когда закончилась одна неделя и пошла другая, Элеонора часто выходила на крыльцо и стояла, закрыв глаза рукой и молясь, чтобы добрые вести позволили Луису наконец отдаться заботам военного хирурга доктора Джоунса.
Другой причиной беспокойства был Курт. Когда она выходила из хижины, он постоянно следил за ней глазами. А если она оставалась внутри, он усаживался так, чтобы оказаться напротив открытого проема, откуда он мог видеть ее лежащей рядом с Луисом. Шли дни, Элеонора все больше смирялась с цепью и уже склонялась видеть в ней защиту, придуманную Луисом, хотя порой, когда взгляд пруссака падал на Луиса, в ней поднимался перехватывающий горло страх, который долго не отпускал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50