Что более глупо — первое или второе?
Что-то за стеной упало, и звук заставил ее подскочить. Она кинулась к двери. Элеонора была босиком и прошла в комнату бесшумно. Она хорошо знала, где дверь, и легко в темноте нашла ее ручку. В комнате Гранта было еще темнее, и у нее по спине побежали мурашки, когда она ступила внутрь и на ощупь пошла к кровати.
Нога ее коснулась бокала в луже воды. Без всякого сомнения, именно он упал и покатился с таким грохотом по полу, но с кровати никаких звуков или движений не доносилось.
Простыни были скомканные и влажные от ночного воздуха. Она легко нащупала рукой подушку и коснулась пальцами его волос, лба.
Но неожиданно ее рука оказалась будто в капкане, и, потеряв равновесие, Элеонора упала на кровать. Рука, твердая как сталь, подтянула ее ближе.
— У тебя был шанс уйти, — прошептал Грант. Она почувствовала его теплое дыхание на своей шее, услышала его голос, хриплый от желания. — Тебе следовало им воспользоваться. Другого такого случая уже не представится.
— Грант… — сказала она слабеющим голосом, когда его рука стала гладить ее плечо, заодно снимая с нее халат. Он быстро развязал пояс, и Элеонора оказалась в полной его власти.
— Я больше никогда не отпущу тебя, — прошептал он, сбрасывая ее халат на пол. Его губы искали ее губы и, найдя, ощутили сладость добровольного подчинения. Он прижал ее мягкое обнаженное тело к своему гибкому телу и прижимал все теснее, до боли в груди; мускулы его руки задрожали от желания и жажды ощутить ее частью себя. Он целовал уголки ее губ, нежный изгиб шеи, глубоко и жарко дышал, впитывая свежий аромат ее волос. Его руки, гладившие все изгибы, выпуклости и ямочки ее тела, пробудили в ее чреслах дремавший огонь, и она прильнула к нему с жаркой жертвенной нежностью. Он положил ее на кровать и набросился на нее с таким стремительным натиском, что ее мгновенно охватило неодолимое желание, и она, тихо шепча его имя, выгнулась ему навстречу. Их пыл и страсть не имели границ, они уносили их в недосягаемые пределы, и только биение их сердец отдавалось эхом в ушах, разбивая узкие границы пространства и времени.
Восторг и боль, соединившиеся вместе, постепенно стихали, и прошло несколько мгновений, прежде чем Элеонора ощутила, что у нее под головой — подушка, почувствовала, как Грант нежно убирает с ее вспотевшего лица волосы, высвобождает длинные пряди, которые он невольно придавил рукой. Он взял ее лицо в ладони, нежно поцеловал в слегка дрожащие губы, потом со вздохом откинулся на спину, повернул ее к себе и прижал ее голову к здоровому плечу.
Элеонора некоторое время лежала без движения в том положении, как он ее положил. Там, где их тела касались, жар усиливался, но она не двигалась до тех пор, пока его грудь не начала ритмично подниматься и опускаться. Тогда она очень медленно отодвинулась и накрыла его простыней.
Да, она падшая женщина, поскольку находит такую радость в физическом единении с мужчиной, который ничего не предлагает ей, кроме того, что полагается проститутке, — деньги и страсть.
Вот он спит рядом с ней, удовлетворенный, в то время как она не в силах заснуть. Это нечестный обмен, подумала Элеонора с ранящим чувством обиды. Его плечо уже скоро заживет, скорее, чем она полагала. Похоже, оно почти зажило, но тогда почему он такой беспокойный? Могла ли она надеяться, что это волнение не из-за раны, а из-за нее? Но стоит ли оно того, если это всего лишь ради удовлетворения мужского желания? Он попытался выпроводить ее из соображений чести, но, обнаружив ее рядом, не выдержал. «Я тебя никогда не отпущу», — сказал он. Но ясно, эти слова произнесены в порыве желания, они ни к чему не обязывают, хотя ей следует удовлетвориться и этим.
Где-то далеко прокукарекал петух. Та же собака, которую она недавно слышала, снова залаяла. Веки Элеоноры горели, и, хотя она ощущала боль в глазах, слез не было. Они исчезли, оставив ее наедине с колким презрением к себе.
Проснулась она оттого, что не могла пошевелиться — тяжелое мускулистое бедро придавило ее ногу. Слепящий солнечный свет ударил по глазам, и она почувствовала безумный голод.
На завтрак был омлет, лепешки, посыпанные паночей — коричневым мексиканским сахаром, горячий кофе и апельсины. Грант очистил ей золотисто-красный плод, а когда Элеонора его съела, склонился к ней, чтобы в поцелуе ощутить приторную сладость ее губ. Взглянув ему прямо в глаза, когда он поднял голову, она быстро проговорила:
— Уже поздно. Тебя будут ждать.
— Вчера ты считала, что мне еще рано возвращаться к работе, — сказал он, поднимаясь вслед за ней. — Я думаю, ты, может быть, права. Может, мне нужно еще несколько дней отдыха в постели?
— Отдыха? Сомневаюсь, что это возможно.
— Это угроза? Тогда я решил. Остаюсь. По крайней мере на столько, на сколько хватит сил.
Улыбка Гранта казалась легкой, вольной. В его смеющихся глазах больше не было угрюмости и мрачного блеска. Увидев, как изменились язычески резкие черты его лица, Элеонора почувствовала, как сжалось ее сердце. Профиль Гранта не отличался классической красотой, но он был выразителен, чувствовалось в нем даже что-то хищное, и этот человек действовал на нее как никто другой. Она не хотела бы ничего другого, даже если бы представилась такая возможность.
Его движения замедлились, и он остановился:
— Ты что, боишься меня, Элеонора?
Она покачала головой.
— Конечно, нет.
— Ты смотришь на меня, как мышь на кота. И стараешься держаться подальше, хотя иногда, когда ты теряешь бдительность, мне удается захватить тебя врасплох.
— Но это, может быть, потому… что я не знаю о твоих намерениях. И о том, что ты чувствуешь.
Нахмурившись, он сказал:
— Я же говорил тебе: я хочу, чтобы ты была со мной всегда. А что ты еще хочешь?
— Ничего такого, с чем ты не мог бы свободно расстаться, — ответила она и почувствовала, что это не правда.
— Тебя бы удовлетворило предложение о замужестве, не так ли? Может быть, в тебе нет надменности красавицы или кокетства, но ты такая же, как они все. Вы используете любую возможность заманить и привязать мужчину. А когда мужчина в ваших оковах, вы превращаете его жизнь в сущий ад.
— Но не все браки таковы, — сказала она гордо. — Однако если ты так считаешь, я склонна думать, что ты был бы плохим мужем. Кроме того, возникает вопрос о твоей способности обеспечить безопасность и уют в доме… Нет, я не верю, что ты отвечаешь моим требованиям.
— Тогда оставим все как есть, — проговорил он мрачно.
— Нет, не совсем. Я бы хотела, чтобы ты пообещал отпустить меня, если мне предложат нечто лучшее и более достойное.
А когда он не ответил, она продолжила:
— Видишь? Раз тебя нельзя повязать, значит, и меня нечего связывать. Разве что ты опять меня запрешь.
— Если ты решишь уйти — твое дело. Твой выбор.
Это была неожиданная уступка. Элеонора понимала, что никогда бы ее не добилась, не разозли она его как следует. И быстро приняла эту уступку, пока Грант не передумал, упрекнув себя лишь в том, что не попросила большего.
— Договорились? — спросил он, подойдя поближе.
— В какой-то мере да, — ответила она со спокойным выражением лица.
— Тогда…
Он протянул руку жестом повелителя, призывая ее в свои объятия, и Элеоноре ничего не оставалось, как подчиниться. Это было именно то, чего ей страстно хотелось, — быть в этих крепких объятиях и не думать ни о гордости, ни о будущем.
Педро больше не был нужен. Его непосредственным начальником являлся доктор Джоунс, но, поскольку он отсутствовал уже несколько дней, некому было перевести ординарца на другую службу. Педро, впрочем, и не спешил. Обязанности у него были простые и легкие, кроме того, его вполне устраивали усилия сеньоры Паредес на кухне. Сама сеньора, однако, не очень-то жаловала Педро и не собиралась этого скрывать. Особенно когда стало ясно, что его услуги больше полковнику не нужны. Казалось, лучшим разрешением проблемы было бы отыскать хирурга и попросить его освободить Педро от его обязанностей при полковнике.
Поэтому утром, когда Грант вернулся к делам, Элеонора собрала в корзинку бульон, приготовленный сеньорой, несколько дюжин маленьких лепешек и старые номера газеты «Эль Никарагуэн», которую Гранту посылал генерал. Велев Педро сопровождать ее, она отправилась в госпиталь.
Здание, выбранное доктором Джоунсом под госпиталь, находилось рядом с церковью Гваделупы — длинное низкое строение, изначально использовавшееся монахами для больницы. Оно было сложено из сделанных вручную и обожженных на солнце кирпичей, уже истертых и обкрошившихся почти за триста лет, прошедших с момента основания госпиталя. Стекол в оконных проемах не было, одни только ставни, прикрепленные к рамам, чтобы помешать ветру и дождю проникать внутрь. Глиняный пол, грязно-коричневая штукатурка, и над всем этим голые потолочные балки. С них свисали огромные кувшины с водой, оплетенные сетками из грубой веревки. Они висели в проходе между двойными рядами коек, медленно вращаясь под собственной тяжестью и от движения воздуха, проходящего сквозь ставни на окнах.
Свежего воздуха явно не хватало. Запах болезни, горячих немытых тел и смертельное зловоние гангренозных ран были невыносимы. Но если впустить воздух, то с ним ринутся внутрь жирные мухи бутылочного цвета, пчелы, мотыльки, пауки. Пол кишел муравьями, а каждая ножка металлической кровати стояла в миске с ржавой водой, полной долгохвостиков. Это делалось для того, чтобы оградить больных от сильно жалящих муравьев.
— Мисс Виллар! Так вы пришли! — воскликнул доктор Джоунс, перекрывая жужжание мух, низкие голоса и непрекращающиеся стоны мужчины, над которым он склонился.
— Я не хочу отнимать вас у вашего пациента, — сказала она, увидев, как он, обойдя кровать, направляется к ней.
— Ему уже не поможешь. Бедняга, я мало что могу для него сделать. Ему нужен морфий, а у меня его нет.
— У меня есть немного опиума… То есть у полковника Фарреляа.
— Капля в море. Того, что я видел у вас, вряд ли хватит, чтобы заснули на час все, кто в этом здесь нуждается.
— Я уверена, что и малая доза не помешает.
— Да, конечно, но мы привыкли обходиться без многого. Сначала у нас вообще ничего не было. Теперь нам посылают по крайней мере несколько пузырьков в месяц. И мы держим их для самых отчаянных случаев, когда человек идет под нож. Другие вынуждены довольствоваться низкосортным виски, которое достают им друзья.
В этих условиях такой подход вполне себя оправдывал, однако у Элеоноры возникло чувство, что доктор несколько равнодушен к больным. Она вдруг подумала: «А что если бы мистер Джоунс сам оказался на месте кого-нибудь из этих людей, завернутых в серые простыни, на тонком матрасе, и мухи летали бы над его открытой раной, когда он пытается заснуть, лежа рядом с человеком, мечущимся в бреду?» Но, возможно, он уже слишком привык к этому зрелищу, к этим звукам, чтобы как-то выражать свое сочувствие.
Элеонора посмотрела на корзинку, висевшую у нее на руке.
— Я тут кое-что принесла, — сказала она, слегка покраснев от сознания жалкого несоответствия того, что она предлагает, с окружающим.
— Я уверен, что все это очень пригодится. — Доктор Джоунс взял корзинку и велел Педро отнести ее на кухню. Глядя вслед удаляющемуся ординарцу, она сказала:
— Педро очень помог. Не знаю, что бы я без него делала. Но я уверена, здесь он будет полезнее, чем в особняке. Грант вернулся в Дом правительства.
— Разве? А я и не знал, — ответил врач и стал задавать вопросы о состоянии здоровья полковника, внимательно выслушивая ответы. Пока они говорили, он стоял, засунув руку в карман белого халата, а в другой держал пачку бумаг, похлопывая ею себя по ноге. Подумав, что это от нетерпения, что она отвлекает его от дел, Элеонора закончила свой отчет о здоровье Гранта и собралась распрощаться.
— Прежде чем вы уйдете, мисс Виллар, я хотел бы, чтобы вы взглянули на одного раненого, если вы не против. Мне нужен ваш совет.
Как всякий человек, падкий на лесть, она согласилась, и винить в этом было некого. Доктор Джоунс вел ее от одного пациента к другому, от одного ряда кроватей к другому. Элеонора осмотрела и операционную, которая представляла собой голую комнату с узким столом и целой батареей масляных ламп. Оттуда они прошли в изолятор, где лежали люди с высокой температурой. Видя нищету, заглядывая в глаза мужчин, в которых застыли боль и смущение от своего беспомощного состояния, Элеонора почувствовала, что больше не выдержит. Утро еще не перешло в день, когда Элеонора организовала ординарцев и с помощью слов из французского и креольского испанского — научилась она кое-каким фразам от извозчиков, работавших возле французского рынка в Новом Орлеане, и от Гранта, — а также английского, заставила их работать так, как они никогда не работали. Сама проследила, чтобы из-под каждой кровати вынесли помойные бадьи, вычистили их, чтобы сменили все простыни, а испачканные и в пятнах прокипятили в щелоке, выбили все матрасы и перевернули их, чтобы каждого больного, способного встать, помыли и побрили. В процессе этой работы она использовала слова, о которых даже не подозревала, что знает, и обнаружила, насколько заметна ее позиция в окружении Уокера. Не было ни одного человека в больнице, который бы не знал о ней и о ее положении, но никто не проявлял ни малейшего неуважения. Элеонора ходила между кроватями, а люди провожали ее взглядами. Она догадывалась, что они обсуждают ее за спиной, но, обращаясь к ней, все были неизменно вежливы. И когда в палате запах щелочного мыла возобладал над запахом смерти, они стали смотреть на нее почти с обожанием.
В полдень Элеонора отослала Педро с запиской к Мейзи. Пообещав привести Уильяма Уокера на их представление, она уговаривала подругу вместе с труппой прийти на помощь больнице. Правда, она не знала, как обеспечит свою часть сделки, но уже не могла остановиться на половине сделанной работы и не видела возможности закончить начатое без дополнительной помощи.
За исключением Джона Барклая, который продавал билеты, пришли все актеры и стали мыть стены раствором хлорной извести, которую Элеонора нашла в бочках на складе, затем добавили хлорки в миски под ножками кроватей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50