Подняв руку, она коснулась его лица и медленно, но уверенно отняла ее. Пока она одевалась, он смотрел на озеро, но, казалось, не видел его.
— Пошли, — сказала Элеонора, подняв его рубашку и бриджи. Он сделал несколько шагов, и она повела его к хижине, к костру, который, как маяк, мерцал впереди.
Повязка на ране намокла и прилипла к ее рваным краям. Глядя на ее склоненную голову сверкающими от сильного жара глазами, Луис терпел, когда она попыталась осторожными движениями оторвать повязку. Но когда боль стала невыносимой, он сам сорвал ее, и рана залилась кровью.
Слим, державший факел из сосновой лапы и наблюдавший за этим, вдруг произнес вслух то, о чем подумала Элеонора.
— Надо бы прижечь.
Она глубоко вздохнула.
— Рана слишком большая… Может быть шок.
— Это лучше, чем заражение.
Элеоноре нравился этот житель равнин с тихим голосом. Он чем-то напоминал ей Гранта, и ему она доверяла больше, чем любому другому из ее нынешнего окружения. И, больше не споря, она кивнула.
Слим достал охотничий нож, которым готовил ужин, почистил как можно тщательнее, потер песком, ополоснул и, к негодованию других, опустил его в кипящую для кофе воду на костре, а затем воткнул между горячими углями, пляшущими голубым пламенем, и оставил, чтобы лезвие прокалилось. Затем щедро налил в кружки виски для Луиса и для себя.
В других обстоятельствах Элеонора нашла бы в себе силы прижать раскаленное добела лезвие к живой плоти человека, который столь многим рисковал ради нее. Но сейчас она была не одна и с благодарностью возложила эту обязанность на Слима. Она взяла Луиса за руку, и они вместе заставили себя выдержать шипение и запах паленого мяса. Его пальцы судорожно вцепились в ее руку, тело напряглось, но выражение глаз, которые он не отрывал от нее, не изменилось. Он доверил ей себя. Во всяком случае так он сказал, когда она спросила разрешения прижечь рану.
Мысль о том, что он живет только для нее, пугала, и она не могла бы сама себе объяснить — почему.
Когда процедура закончилась и последней запасной рубашкой Луиса прикрыли дело рук Слима, они внесли его внутрь и положили на кучу травы в углу. Элеонора осторожно накрыла его одеялами, как следует подоткнув их со всех сторон. Временами по телу Луиса пробегали судороги, и они не прекращались, пока Элеонора не легла рядом, тесно прижавшись к нему. Какое-то время, казалось, Луис не сознавал, что она рядом, потом его рука обвила ее талию, притянула ближе. Он поцеловал ее волосы и заснул.
Элеонора решила не спать, но не заметила, как все-таки заснула, пока крики и топот копыт не разбудили ее. Она с трудом стряхнула с себя остатки сна, смущенно уставилась на незнакомое лицо мужчины там, где должен быть Грант. Воспоминания о его страсти, о кобальтовых глазах, волшебстве его губ, целовавших ее, пронеслись перед ней и мучительно сжали сердце.
Шум снаружи нарастал. Луис проснулся, поднял голову, оперся на руку, чтобы через Элеонору увидеть дверной проем. Одинокий всадник слез с лошади, мужчины окружили его, их голоса перешли на шепот, и от дурного предчувствия по спине Элеоноры пробежали мурашки.
Набрав воздуха, Луис окликнул:
— Что такое? Что случилось?
Мужчина в свободных одеждах пеона оторвался от группы и, держа в руках шляпу, подошел к проему.
— Прошу прощения, подполковник, — сказал он вежливо.
— Пабло! — воскликнул Луис. — Тебе удалось бежать! Ты же остался возле караулки, когда тебя выбили из седла! Я очень беспокоился, мой друг! Я так рад тебя видеть!
— И я вас. Но вам не стоит беспокоиться обо мне, мы же договорились, что каждый побеспокоится о себе сам?
— И все-таки было тяжело уйти без тебя. А как ты оказался здесь?
Солдат передернул плечами.
— Раны оказались пустяковыми, хотя сперва мне показалось, что я умер. Пуля отрикошетила от револьвера на поясе. Он грохнул, и я упал. Повезло, правда?
Видимо, он, как само собой разумеющееся, ожидал, что с ним согласятся, и, не ожидая ответа, продолжал:
— Я скорее побежал в дом вашего друга и спрятался, боясь, что меня могут узнать. А потом я услышал новости и решил, что они очень важны. Я ехал весь день и всю ночь, и поскольку Молина — мой кузен, я догадался, куда он вас поведет. Две лошади — прекрасные лошади — были у меня, когда я пустился за вами. Теперь только одна. Другую загнал. Она упала-и сломала обе ноги.
— Я заплачу тебе, — заверил Луис, — только расскажи, что за новости.
— Они касаются маленького генерала. Он не атаковал Ривас, гондурасцы сами вышли ему навстречу. Испугавшись, что его столицу могут захватить, он повернул людей и пошел обратно на Гранаду. Возможно, он уже в городе и отдает приказы из Дома правительства. Кто знает, может, сейчас он заинтересовался тем, что стало с женщиной полковника, и неплохо, если бы кто-то замолвил за нее словечко. Через несколько дней его аристократка-проститутка запудрит ему мозги, да еще отвлекут служебные обязанности, и он все забудет. Сейчас самое время привлечь его внимание.
— Ты прав, — хмуро сказал Луис. — Но, во-первых, нужны точные сведения и доказательства.
— Понимаю, подполковник. Можете поручить это мне.
Луис долго молчал и наконец произнес:
— Хорошо.
Человек, стоящий в проеме на фоне угасающего костра, кивнул и ушел в темноту. Луис снова откинулся на спину. От этого движения сквозь одеяло прошла волна аромата от сена, на котором они лежали. Элеонора повернулась к нему.
— Луис? — спросила она робко. — Что вы называете доказательствами?
Мужчина, лежавший рядом, ничего не ответил.
Глава 15
Подсознательно Элеонора понимала, что Хуаниту они возили с собой не ради того, чтобы она стряпала, и даже не ради ее полезности для мужчин, рядом с которыми нет женщин. Была, видно, еще какая-то цель, и судя по тому, как презрительно и порой жестоко с ней обращались, эта цель явно не сулила Хуаните ничего доброго.
Дальше этого признания Элеонора не позволяла заходить своим мыслям. Не без труда она пыталась освободиться от догадок, бродивших в голове. Лежа тихо, она терпела боль натруженных мускулов, ей хотелось повернуться, но она боялась потревожить Луиса. Однако память, неподвластная ее воле, снова возвращала ее в прошлое, со страстной тоской вызывая образ Гранта и все самое лучшее, связанное с ним. То она видела его в алом кителе с золотыми эполетами, подчеркивающими стройность его фигуры, в том самом кителе, в котором она встретила его впервые. Чувствовала его волнующую близость, когда он нес ее на руках в особняк и она могла рассмотреть каждую черточку его лица. Его бронзовый силуэт против света, напоминающий древнего бога охоты, в"ту ночь, когда он сделал ее своей. Его бледное лицо и голубоватые веки, когда он мертвой хваткой вцепился в ее юбку, а она обрабатывала его рану. Так много воспоминаний — жестоких и нежных, тонких и сильных, смешных и полных боли. Ио достаточно ли их, чтобы уравновесить тяжкую муку сомнений, которые она вынуждена нести в себе до конца жизни?
Время шло, Луис не двигался, и она коснулась его лба, отчаянно желая хоть как-то облегчить его боль. Он не ответил яа ее прикосновение, хотя вряд ли спал.
А когда ночной ветер внезапно донес издалека слабый крик, нервы Элеоноры напряглись, но, признаться, она не удивилась. Она судорожно сглотнула, и когда пронзительный женский крик повторился, решительно отбросила в сторону одеяло.
Луис коснулся ее руки. Пальцы его были горячие и сильные.
— Нет, Элеонора. Вы ничем не поможете. И я не позволю вам вмешиваться.
— Я не могу лежать здесь просто так, — сказала она раздраженно.
— Вы должны.
— Это варварство.
— Такое же, как и расстрел, да? Нет, душа моя, это справедливость. Мы имеем право заставить эту женщину рассказать, что она сделала и почему? Или мы должны позволить ей осуществить свой план? Вы же не считаете, Элеонора, что мы должны позволить вам подставить ваше нежное сердце под пули расстрельного взвода, столь презираемого вами? Нет. Это позволит нам выяснить то, что мы хотим. Она признается в своих грехах и подпишет бумагу, подтверждающую вашу невиновность и позволяющую вам вернуться на прежнее место под генеральским солнцем.
В его голосе звучала горечь, не без оснований отметила Элеонора. Немногие мужчины поведут себя так, чтобы обелить имя женщины, которой они служат, тем более если это поможет ей вернуть любовь другого.
Пока он говорил, новый крик прорезал ночную тишину.
— В любом случае, у тех мужчин личный счет к сеньорите Хуаните. И я сомневаюсь, что мы с вами их остановим, даже если сильно захотим.
Элеонора бессильно опустила руки на колени. Несмотря на справедливость того, что он говорил, несмотря на то, что Хуанита попыталась сделать Жан-Полю и ей самой, происходящее все равно казалось ей отвратительным — даже не попытаться помочь женщине, которая страдает. Ничего не делать и более того — что-то выиграть от этого, что еще хуже. Если бы речь шла о мужчине, но это была женщина, подобная ей, отчего происходящее казалось особенно ужасным.
— Как? — начала было она, но запнулась, испугавшись, что ее вопрос будет понят неверно и воспринят буквально, и он скажет точно, что думает о происходящем. После паузы она продолжила:
— Ну как они могут так поступать? Как они могут совершать такое страшное зло?
Он вздохнул, переменив положение больной ноги.
— Мужчина, — медленно проговорил он, — никогда не знает, каких пределов может достичь в своей жестокости… когда чувствует, что делает это ради справедливости. За один миг он может превратиться в дьявола, способного на любую гнусность, на любую подлость. Даже я…
Он остановился, восстанавливая дыхание.
— Вам не надо объяснять мне, — сказала Элеонора, скрывая внезапно возникшее дурное предчувствие за небрежным тоном. Ее длинные пальцы теребили грубое домотканое шерстяное одеяло.
— Даже я, — повторил он, как бы не слыша ее, — я как-то говорил вам — или не говорил? — что у меня были причины жаждать забвения в опасностях войны. Вы — моя душа. Так почему бы вам не узнать подробнее? История эта началась в Испании. Мой отец происходит из древнего рода. Наш дом стоял на склоне холма среди оливковых рощ над долиной Гвадалквивир. Гордость за свое происхождение, за семью и мавританскую кровь, которая течет в моих жилах, внушали мне с самого детства. Вся моя жизнь была расписана еще до рождения. Я учился, как положено ребенку из подобной семьи, во мне воспитывали уважение к церкви, я всегда должен одеваться как джентльмен, уметь владеть рапирой и иметь ее при себе в торжественных случаях. Мне должны были найти подходящую партию, представить ко двору молодой королевы Изабеллы II… После смерти отца я, конечно, принял бы на себя ответственность за людей, живущих в принадлежавших нам деревнях и из поколения в поколение работавших на нашу семью. Я должен был управлять землей, беречь ее, производить на свет детей, которые унаследуют все это после меня. Мой портрет вместе с портретом жены поместили бы в длинной галерее дома, а по прошествии времени кости мои упокоились бы в соборе рядом с костями моих предков. И такая перспектива меня не разочаровывала. Мне была уготована такая судьба, и я не думал, что может быть иначе. Но потом я встретил Консуэло.
Элеонора бросила на него быстрый взгляд. Он перехватил его и коротко засмеялся.
— Вам не стоит ревновать, голубка, — сказал он с иронией, — хотя она была очень красива. Однажды я увидел ее на ступеньках собора, когда она возвращалась после мессы, и подумал, что это самая прекрасная женщина на свете, которую я когда-либо видел. Ее черные как ночь волосы были прикрыты белой мантильей, а дуэнья суетилась вокруг нее, как бабочка вокруг волшебного цветка. Я буквально, врос в землю. Даже если бы мраморный ангел вдруг покинул нишу собора и вышел ко мне, я не поразился бы сильнее. Она улыбнулась мне, как с картины, изображающей робкую невинность, и я был восхищен. Я, конечно, не смог с ней заговорить, это не позволялось, но ничто не могло помешать мне выяснить ее имя и воспылать к ней такой страстью, что однажды я явился к своему отцу и потребовал, чтобы он начал приготовления к свадьбе. Никаких препятствий союзу не чинилось, она принадлежала к хорошей семье, жившей не более чем в пятнадцати милях от нас, и только что окончила монастырскую школу. Отец ее служил во дворце на невысокой должности, но был человеком влиятельным, а мать приходилась дальней родственницей королеве. Ее дядя — генерал, возглавлявший одну из политических фракций. О помолвке было объявлено очень торжественно, а затем, как положено, началось ухаживание.
Его голос изменился.
— Я должен вам сказать, что Консуэло, хотя она и была не против выйти за меня замуж, подобная мысль не очень грела. Но это меня не обескуражило. Со всем оптимизмом юности я был уверен, что жар моей страсти разожжет ответный огонь в ее груди. И я начал осаду ее сердца со всеми хитростями и уловками, известными влюбленным. Я слагал стихи о красоте ее глаз, распевал серенады, сопровождал их вместе со сморщенной хромой дуэньей, куда бы она ни пожелала пойти, посылал ей бесчисленные подарки. Зная, что она любит верховую езду, я отправил людей на аукцион, чтобы они нашли там лошадь, достойную моей возлюбленной. Арабская кобылица, белоснежная, с безукоризненной родословной — только такая могла подойти для моей Консуэло. В тот день, когда ее доставили, я был самым счастливым человеком на свете, уверенный, что наконец нашел подарок, который не может не понравиться. Держа кобылицу под уздцы, я остановился возле дома ее отца и встал в дверях. Представьте мое разочарование, когда мне сказали, что Консуэло в сопровождении грума катается верхом. Однако я был так решительно настроен обрадовать ее, что остался ждать ее возвращения. Кобылица, разогретая бегом, не должна стоять, и к тому же мне хотелось стереть пыль с попоны, прежде чем Консуэло увидит ее. В переднем дворе был слуга, но я сам желал видеть, как кобылицу напоят и почистят так тщательно, как мне хотелось. В сарае было темно, пахло затхлым старым сеном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50