Они поднялись на самую высокую дюну. Отсюда был виден рыбацкий поселок, опрокинутые лодки на песке, серо-зеленое море, одинокий сейнер серым брусочком среди волн.
Зинка сказала:
— А я завтра уезжаю. Здесь хорошо, но скучно. Лучше ты приезжай ко мне в Вильнюс.
— Как-нибудь приеду, — говорит Петрас, протягивая ей единственную свою драгоценность — кусочек янтаря с мушкой. — Вот возьми на память…
— Ой, Петрик, какой ты добрый! И тебе не жалко такую прелесть?
— Я себе еще добуду, после шторма их навалом…
Зинка поглощена разглядыванием мушки.
— Как живая! Неужто правда, что ей сто миллионов лет?
— Больше… — Петрас радовался больше, чем сама Зинка.
Где теперь она? С тех пор он ее не видел. Петрас смущенно улыбается. Зинка была его первой любовью.
Перед рубкой на лючинах отдыхают Асхатов и Горшков. Они все утро красили рубку. Старшина сидит, Горшков лежит на спине, уставясь в небо. Оба загорелые до черноты, поджарые.
Старшина размышляет вслух:
— Дождик нам во как нужен. Воды осталось на неделю. Придется нам дневной рацион сократить. В остальном жить можно, харчи еще есть. Вот я часто думаю, что нам с вами отчаянно везет. Никто еще в нашем положении так ловко не устраивался.
— Куда лучше! — хмыкает Горшков. — Аж синие круги в глазах от этой благодати.
— И пойдут, если будешь без конца глаза на небо пялить. Что-то ты, Алеша, в последнее время захандрил маленько. Вот увидишь — скоро или к острову выплывем, или корабль встретим. Даже странно, что нас до сих пор никто не заметил. Так, проходят на горизонте. Но теперь чем дальше будем плыть, тем шансов больше.
— Уже сорок пять дней эти шансы растут, — нехотя отвечает Горшков.
— Сорок девять, Алеша. У меня есть предчувствие…
— Сколько же оно будет длиться, ваше предчувствие? До Антарктиды?
— Ближе, Алеша, ближе. Предчувствие доброго всегда должно жить в человеке. Предчувствие — это спасательный круг.
— Все это розовая философия, товарищ старшина.
— Философии не бывает ни розовой, ни зеленой. На философии мир держится. Помнишь, что говорил замполит капитан-лейтенант Иваньков?
Горшков пожимает плечами.
— Не помню.
— А надо такие слова помнить. Философия — наука всех наук. Хватит вылеживаться! Пока погода, надо всю краску использовать. Ну что ты раскис?
— Эх, Ришат Ахметович! Заорать хочется, глядя на эту соленую водищу. И от чего меня еще мутит, так это от нашей вяленой рыбы. Обрыдла!
— Все от безделья, Алексей. Клади краску тоньше. Не то придем в порт обшарпанными, и подновиться будет нечем. Люблю я красить. Великое изобретение — краска. Отчистишь ржавчину, наложишь слой, и лист заиграет как новенький. С детства люблю малярничать.
Горшков красил рубку с левого борта, а старшина Асхатов — с правого. Асхатов без умолку говорил, отвлекая матроса от мрачных мыслей, да и у самого становилось как-то легче на душе от собственных бодрых слов.
— Никак нам, Алексей, не миновать тропиков. За последние трое суток мы градуса на два поднялись к югу. Ветер дул свежий, да и течение здесь попутное. Исполнится твоя мечта, будешь ходить босяком по коралловому песку под кокосовыми пальмами.
— Соку бы кокосового хлебнуть. Вода у нас протухла.
— И соку напьешься. А на остров попадем, воду сменим.
— Вы что, думаете и дальше плыть? Куда?
— Вопрос по существу. Хотелось бы вернуться домой, к своим, на катере. Да сам знаю, что это мечта. Хотя как сказать. Своих повстречаем, подзаправимся горючим, харчишками — и рванем во Владивосток!
Авижус сказал очень тихо:
— Судно! Встречным курсом! Кажется, сейнер!
— Спокойствие! — воскликнул старшина и выронил из рук банку с краской.
Суда быстро сближались. Подходил желтый сейнер водоизмещением около трехсот тонн. Сейнер прошел близко от борта, обошел катер и, дав задний ход, остановился в десяти метрах с правого борта. Команда из японцев и китайцев разглядывала странное судно с диковинным парусным вооружением, не отвечая на бурные проявления радости трех русских моряков. Шкипер, по обличим китаец, вышел на крыло мостика с мегафоном в руке и, хотя расстояние позволяло вести разговор обычным путем, оглушительно рявкнул на плохом английском:
— Чье судно?
Старшина Асхатов ответил:
— Корабль принадлежит Тихоокеанскому военно-морскому флоту Советского Союза. — Ему хотелось сказать, что они потерпевшие бедствие, но холодное выражение на лице шкипера остановило старшину, и он умолк, подумав» «Что он, сам не видит, в каком мы положении?»
Шкипер сказал что-то на своем языке, и матросы угодливо засмеялись. Затем опять поднес мегафон ко рту:
— Командиру катера явиться ко мне на борт!
Старшина не выдержал, обидясь за своих ребят:
— Вы что, не видите, в каком мы положении? По международным законам, вы должны оказать нам необходимую помощь. Мы более пятидесяти дней в открытом океане!
— Потом, после выяснения обстоятельств, вас накормят. Сейчас немедленно ко мне!
— Вот так спасатель! — сказал Горшков. — Идите, Ришат Ахметович. Вон там один гаврик автомат держит в руках.
— Да, ничего не поделаешь. Вы ждите меня. Помните, что у нас ни капли бензина и моторы неисправны. Я там ему объясню, что к чему.
Сейнер подошел вплотную к КР-16, на палубу перепрыгнули три матроса — японец и два китайца, у одного китайца был автомат. Старшина Асхатов перешел на сейнер.
Матросы стали обыскивать катер. Заглянули в кубрик, в машинное отделение, в трюм; гогоча, стали раскачивать мачту, сорвали ее со скоб и вместе с парусом перекинули через борт. Сбросили за борт и сигналы бедствия. Неожиданно один из китайцев, тот, что был без оружия, человек лет пятидесяти, заговорил по-русски:
— Сколько у вас горючего?
Помня наказ старшины, Петрас ответил:
— В канистре для примуса осталось литров восемь керосина.
— Как же это вы не запаслись горючим?
— Унесло нас штормом внезапно, когда катер должны были поднимать для просушки на берег. Не повезло нам.
— Не только в этом, — сказал китаец. — Самое большое ваше несчастье в том, что вы встретились с нами.
Горшков спросил:
— Кто вы такие? Почему взяли нашего командира?
— Я только боцман этого сейнера. Распоряжается капитан. Мы, как видите, спасательное судно. И знаете, как оно называется? «Любимец Желтого моря». А сам не очень любит тех, кто встречается ему на пути. — Китаец насмешливо улыбался. — Все же не советую падать духом. Хотя, если судить по тому, куда вы заплыли на своем крейсере, люди вы неробкого десятка, так, кажется, у вас говорят. Многое я уже стал забывать из русского языка.
— Откуда вы так хорошо знаете русский язык? — поинтересовался Горшков.
— Я очень долго жил в местах, которые вы называете Дальним Востоком. Родился в Никольске-Уссурийском. Это исконно китайская земля, как вам известно.
У Горшкова от гнева потемнело в глазах.
— Нам известно, что Дальний Восток всегда был русским!
— Заблуждение, воспитанное пропагандой. Я тоже так думал прежде. Но не будем спорить об этом. История нас рассудит. А вот вы мне почему-то нравитесь. Давно я не видал русских. — Он засмеялся. Во рту блеснули золотые коронки. — Хорошая встреча! Скоро вам дадут немного перекусить. После такой диеты, — он посмотрел на вяленую рыбу, висевшую на переборке рубки, — надо питаться очень умеренно, по крайней мере первое время. Сейчас вам подадут конец. Закрепите его на баке за кнехт. Да смотрите, чтобы конец не перетерся, а не то вам всем придет конец! — Боцман захохотал, довольный своим каламбуром.
Он внимательно наблюдал за Горшковым, пока тот крепил толстый манильский канат, продев его сквозь полуклюз. Похвалил:
— Хороший узел. Теперь еще одно указание: не рыскать. Держать свою посудину в кильватер. За вами будут зорко наблюдать.
С сейнера бросили замасленный узелок.
— Вот вам и харчи. Желаю веселых минут. — Явно довольный собой, боцман перебрался вместе со своими матросами на «Любимца Желтого моря».
— Сам ты посудина! — зло проворчал Горшков. — Юморист доморощенный! Что это они нам швырнули? — спросил он Авижуса.
Петрас, не ответив, кинулся в рубку: у сейнера за кормой забурлила вода, он набирал ход. Буксирный канат, разбрасывая брызги, вылетел из воды, натянулся. Горшков еле удержался на ногах. Ругая спасателей, он поднял узелок и понес его в рубку.
В узелке оказалось несколько рисовых лепешек, пропитанных бобовым маслом, и пара кусков жареной рыбы.
— Я едва не запустил в них обратно этим паршивым узелком, — сказал Горшков, разламывая лепешку.
— На еду нельзя обижаться, Алеша, — заметил Петрас. — Люди они паршивые, а лепешки пекут вкусные, да и рыба — тунец — как-то здорово приготовлена, со специями.
— Я не на еду. Ты сам посуди…
— Все понимаю, Алеша. Ведут они себя очень нагло, но за еду спасибо. Это мы оставим Ришату Ахметовичу. Как он там? Думаю, сумеет объясниться. Он ведь у нас дипломат.
— Даже чаю не дали, — проворчал Горшков, наливая воды из чайника в синюю кружку с отбитой эмалью. Пил жадно, долго. Напившись, сказал: — Я еле сдержался, когда они мачту ломали. Если бы не автомат, я бы одного из них с палубы сбросил.
— Их больше, Алеша. Да и слабоваты мы стали после рыбной диеты. Нет, в драку лезть нам не следует. Только обозлим их. Кроме того, мы до сих пор не знаем, что это за люди. Моряк моряку в таком положении, как наше, последнее должен отдать.
— Я думаю, мы на пиратов напоролись.
— Вполне возможно. В этих широтах они до сих пор не перевелись. Помнишь, старшина рассказывал, как пираты напали на судно ФРГ прямо в Гонконге?
— Ну еще бы не помнить! Ребята с нашего плавучего крана и с буксиров тоже в тропиках отбивались от пиратов. Но что им надо от нас? У нас же ничего нет!
— А катер? Он немалых денег стоит.
— Думаешь, отнимут КР-16?
— Хотелось бы не думать, да сам видишь, что получается… Ход у них узлов семь, не больше…
Навстречу один за другим прошли греческий танкер и японский пароход. Несколько рыболовецких судов маячили на горизонте.
— На судоходную линию вышли, — печально проронил Петрас.
Горшков не ответил, закусив губу.
Томительно тянулся этот тихий солнечный день. В ста метрах, обгоняя, прошел белый филиппинский теплоход. На палубах по-летнему одетые пассажиры безучастно посматривали на странную буксирную сцепку.
— Туристский лайнер, — сказал Петрас. — Наверное, идет из Манилы в Японию.
— Хоть к черту на рога! Нам-то теперь что?
Петрас укоризненно посмотрел на Горшкова.
— Ну зачем так, Алеша? Возьми себя в руки. Подумай, что бы на твои такие слова ответил старшина Асхатов. Он бы сказал: «Алексей, нам до всего есть дело». И что в такие минуты человек должен собрать все свои силы, напрячь свой ум, чтобы найти выход из положения… Подержи-ка штурвал. У меня что-то ноги затекли.
— Давай… А ведь здорово мы плыли. Свободно, вольно. Как наш катер слушался руля, когда мы шли под парусом! Сейчас, гляди, так и рвется из рук. Будто чувствует, что ведут его на аркане неизвестно куда…
На юг низко над водой, торопливо махая крыльями, пролетела цепочка бакланов.
— Где-то там есть остров, — сказал Петрас. — Спешат к земле.
— Вот бы повернуть за ними!
Петрас промолчал, глядя на палубу сейнера. Там появился кок в грязном фартуке, с ведром. Подошел к борту, выплеснул помои, что-то сказал часовому с автоматом, кивая на катер, и скрылся в открытой двери камбуза.
— Невозможно дышать, — сказал Горшков, болезненно морщась.
— Что с тобой? — спросил Петрас.
— Ничего. Шибко жареным луком пахнет…
— Чувствуется. Ужин готовят пираты…
— Клянчить не станем. Сами поджарим вяленого тунца. Пусть знают, что и без их помощи обойдемся.
— Все-таки что с нашим Ришатом Ахметовичем? — вслух подумал Петрас. — Ни разу не показался на палубе. Наконец-то!
Старшина в сопровождении боцмана шел от палубной надстройки к кормовому кубрику. Он приветственно поднял руку, увидав на палубе катера свою команду.
Асхатов спустился по узкому трапу в низкий кубрик, по бортам находились двухъярусные койки. Посредине кубрика — небольшой стол с выщербленной столешницей. За столом сидели четверо матросов, игравших в карты. Боцман повелительно крикнул, игроки подались на скамейках к концу стола.
— Садись, старшина. — Боцман сел напротив. — Пока будешь жить здесь. Дня через три-четыре придем в порт, там тебя и твоих матросов поместят в гостиницу.
— В тюрьму?
— Ну это будет зависеть от вас самих. Мы обращаемся очень хорошо с людьми, которые идут нам навстречу и говорят правду.
— Я сказал вам только правду.
— Ах, старшина! Неужели ты думаешь, что мы такие наивные люди? Надо было придумать более достоверную легенду. Никто не поверит, чтобы можно было пройти тысячи миль на рейдовом катере, способном передвигаться только в порту да близ берега. За последний месяц там, где вы якобы плыли, разразилось несколько жестоких штормов, даже, кажется, пронесся тайфун. Вас доставил сюда большой корабль и спустил на воду милях в тридцати отсюда. Мы встретили там вчера десантное судно. Зачем этот маскировочный такелаж?
— Ты ведь прекрасно знаешь, что по-русски все это называется брехней. Бессовестной брехней! Не знаю только, для чего она вам понадобилась?
— На берегу разберутся, где брехня, а где правда. Ты лучше подумай над тем, что говорил тебе капитан.
— Мне думать нечего. Нам, пострадавшим от шторма, по международному морскому праву обязано оказать помощь любое встречное судно. Вот вы и оказали…
— Должен предупредить, старшина, что капитан очень тобой недоволен. Ты не оценил чести, которую он тебе оказал, пригласив вместе с ним пообедать. Такой чести даже я ни разу не удостоился.
Старшина Асхатов с сожалением посмотрел на боцмана:
— Послушай, как тебя звали в Никольске?
— Анатолием.
— Жаль мне тебя, Анатолий. Неужто в тебе не осталось ни капельки гордости? Ведь ты учился в нашей, советской, школе. И стал лизоблюдом, жалким лакеем…
Лицо боцмана потемнело.
— Молчать! Не заниматься пропагандой! Не то загремишь в канатный ящик!
— Не стращай, советского моряка не запугаешь! Я вот тоже — татарин, а горжусь своей великой Родиной, ни на какие коврижки ее не променяю!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47