«Глория» идет очень быстро, и действительно, с некоторой долей воображения можно представить себе… Это чувство родилось во мне как-то само собой, как в детстве, когда мы часто летали во сне. С возрастом мы утрачиваем эту способность. По крайней мере, большинство даже забывает, что когда-то у них были крылья. — Неожиданно он спросил: — Вас беспокоит отсутствие Джейн?
— Да. Очень. Возможно, она больна. Меня тогда при встрече в коридоре поразила ее бледность.
— Отличный признак. Значит, вы ей не безразличны. Уверен, что и она разыскивает вас. Иначе и не может быть. Вы должны встретиться, по всем законам драматургии это неизбежно, необходимо, иначе изменится весь характер событий! Представьте себе, что вдруг Клеопатра не встречается с Антонием или Дездемона ускользает из смертельных объятий Отелло? Тогда не стало бы двух великих трагедий! Нет, Томас, и у нас все останется на своем месте. Джейн с блеском сыграет отведенную ей роль. Не улыбайтесь так скептически. Нет лучших актеров, чем самые обыкновенные люди. Вы не думайте, Том, что я весь в грезах, среди выдуманных персонажей, я имел время и возможность изучать людей в их повседневной жизни. Поверьте мне, Джейн появится на сцене в нужный момент и хорошо проведет свою роль…
Мистер Гордон с улыбкой посмотрел на сосредоточенное лицо своего попутчика — тот, весь подавшись вперед, ждал, глядя на сомкнутые створки раковины лифта. Луч надежды озарил было похудевшее лицо Томаса Кейри и сразу погас, как только двери раздвинулись и на палубу выкатились четыре высокие девицы в розовых платьях, а за ними солидная супружеская чета. С птичьим щебетом, ежась от вечерней свежести, весь этот выводок двинулся к борту.
Томас Кейри спросил:
— Что, если мне обратиться в бюро помощника капитана по пассажирской части?
— Не советую. Имейте терпение. Ее выход будет очень скоро. Все же, мне кажется, что вашей встрече на судне надлежит состояться при каких-то особых драматических обстоятельствах, в один из особенно эффектных моментов нашего плавания.
— Что вы имеете в виду под драматическими обстоятельствами и эффектными моментами? — вздрогнув, спросил Томас Кейри.
— Ну хотя бы во время урагана, или когда мы обнаружим мафиози, или, наконец, когда у нее не будет сил выносить разлуку с вами. Но идемте отсюда. Почти все уже ушли, только те, что запаслись пледами, дремлют на свежем воздухе. Да вот еще святой отец…
К ним подошел, судя по одежде, католический священник.
— Отличная погода, джентльмены, — сказал он, останавливаясь перед ними.
— На редкость удачное отплытие, и думаю, судя по началу, что таким же окажется все плавание. Но будем уповать на всевышнего, пути его неисповедимы!
У него было полное, круглое лицо, с губ не сходила улыбка, сутана несколько удлиняла его куцую фигуру. Он представился:
— Патрик Лопес, — и протянул руку профессору, сказав при этом, что рад познакомиться и что одной из самых приятных сторон всякого путешествия он считает дорожные знакомства.
Услышав имена своих новых знакомых, патер почему-то радостно оживился; они все вместе спустились на лифте до третьей палубы. Расставаясь, он долго кланялся и предложил свои услуги в качестве гида.
— Я уже третий раз совершаю подобные круизы, а на Гавайях прожил четыре года, приходилось бывать также и в Полинезии, в Китае, Японии. Я миссионер, разношу слово божие по лику земли, к сожалению, внимают ему уже не так, как прежде. Но, извините, это слишком серьезный вопрос для разговора в судовом вестибюле. Надеюсь, мы еще побеседуем об этом…
Томас Кейри вежливо кивнул, а мистер Гордон выразил живейшее желание потолковать в недалеком будущем на эту животрепещущую тему.
— Интереснейшая личность, — сказал мистер Гордон, когда они с Томасом Кейри вернулись в каюту.
— Вы не находите, что мистер Лопес несколько навязчив?
— Ну что вы, Томас! Просто общительный человек. И такая непосредственность помимо черты характера объясняется его профессией ловца душ. Нет, Томас, он мне нравится, и нам не хватало именно священника в качестве нового действующего лица…

ВПЕРЕДИ ВЕСЬ ТИХИЙ ОКЕАН
Шторм гнал катер на юго-восток. Ветер немного стих, до 8-9 баллов, перестал валить снег, его сменил дождь, то ливневый, то моросящий. Солнце не показывалось, над океаном стояли серые сумерки. В радиоприемнике все еще слышался голос базового радиста, упорно вызывавшего катер, голос его еле различался среди треска атмосферных разрядов и делового попискивания морзянок. Иногда врывалась музыка. Несколько раз они слышали далекую Москву, Владивосток, но чаще Токио, Манилу и американские станции. Старшина Асхатов включал радиоприемник всего на несколько минут, чтобы не истощать и без того уже подсевшие батареи, делал он это, как сам говорил, «для бодрости духа и поднятия настроения». И действительно, услышав родную речь, все приободрялись, отступали давящее одиночество и чувство обреченности, чаще начинали поглядывать на низко летящие тучи в надежде услышать гул самолета, пристальнее озирали прыгающий круг горизонта в надежде увидеть силуэт миноносца или другого корабля, идущего им на помощь.
Небо и океан безмолвствовали. Временами катерникам казалось, что они остались одни на целом свете. Только их утлое суденышко да они трое, а весь остальной мир, с его материками, островами, миллиардами людей, куда-то исчез, да и не существовало его никогда. Всегда так вот катились волны, свистел ветер и низко мчались тучи. Изредка солнечные лучи прорывались сквозь трещины в облаках, и в мгновение ока все преображалось вокруг. С поверхности океана исчезала серая пелена. Свет пронизывал высокие волны, вода становилась ярко-синей, а пена сверкала снежной белизной.
Старшина Асхатов всячески одобрял свой крохотный экипаж: улыбался потрескавшимися от соли и ветра губами, дребезжащим, фальшивым голосом напевал «Дунайские волны» — этот голос как-то не вязался с его могучей фигурой, казалось, что пел кто-то другой, маленький, хлипкий, но пение его нравилось и мотористу и матросу. Он рассказывал анекдоты, истории, происходившие с ним или с кем-либо из знакомых или когда-то услышанные, пересказывал содержание прочитанных книг, убеждал подчиненных, что скоро их разыщут, осталось совсем немного…
— Весь океан обшарят, а найдут, — часто повторял он. — Слышали, радисты не отходят от станции, значит, не потеряли веры, что мы живехоньки. Так-то, друзья!
Чувство ответственности за корабль и за команду не давало старшине впасть в уныние; убеждая других, он и сам начинал верить, что все окончится хорошо, хотя в глубине сознания нет-нет да и появлялись мысли, от которых на лбу выступал холодный пот. Случалось такое в редкие минуты, когда матрос Горшков спал в рубке или в кубрике, а старшина Асхатов оставался один на один с бушующим океаном. Он научился подавлять страх, еще плавая на спасателе, и сейчас он прогонял его, напевая «Дунайские волны» или мысленно переносясь в просторную рубку спасателя «Нептун», где всегда было тепло и так уверенно стоялось за штурвалом. Вспоминал товарищей с «Нептуна», и особенно часто боцмана Ивана Трофимовича Рублева, еще совсем молодого мичмана с повадками боцмана с парусника былых времен. От Рублева он перенял манеру и говорить, и вести себя в самые трудные минуты жизни.
Старшина Асхатов и матрос Горшков, по обыкновению, находились в рубке. Один из них стоял за штурвалом, стараясь, чтобы катер, сдерживаемый плавучим якорем, не так рыскал по сторонам, другой сидел на палубе, прислонившись спиной к переборке.
Шквалы теперь налетали редко, ветер дул ровнее, все больше склоняясь к югу.
На пятнадцатый день дрейфа старшине показалось, что на востоке под низкой облачностью проглядывает берег. Он приказал включить моторы. Через час облака поднялись, открыв все тот же пустынный океан.
— Мираж! — сказал, оправдываясь, Асхатов. — Ведь все видели, что берег, и на тебе. Вот что значит не смотреть в корень вещей. Петрас, сколько там у тебя осталось горючий?
— На полтора часа ходу, не больше.
— Вот видите, как нас миражи подводят. Теперь — только дрейф. Моторы включать лишь в чрезвычайных обстоятельствах. Понял, товарищ Авижус?
— Как не понять… Да ты не огорчайся, старшой, с кем не бывает, тем более когда так хочется до берега догрести.
— И то правда. — Асхатов благодарно улыбнулся.
Больше всего старшина беспокоился, когда члены его экипажа молчали, уходили в себя, мрачнели и не поддерживали начатый им разговор, потому он искренне обрадовался, когда долго молчавший Горшков проронил:
— Погода устанавливается как будто.
— Очень верное наблюдение, Алеша. Устала буря — и вот теперь успокаивается. Еще будто виду не подает. Волна пока держится. Но уже чувствуешь — сила не та. Видишь, как вон у той волны гребень завалился, будто на камнях растекся? Это от усталости.
— Разве он устанет, океан? Всю душу вымотал!
Старшина усмехнулся:
— То ли было, Алексей! Забыл? Но и сейчас действительно зыбь что надо. Смотри, брат, и запоминай. — Катер взметнуло на вершину волны и стремительно повлекло вниз. — Это ли не красота! — продолжал старшина. — Расходился старик. Это он из гордости не унимается. И то сказать, Алексей, хоть нас и потрепало порядком, да все равно штормяга нас захватил не из самых сильных. Вот раз, когда я служил на «Нептуне», на спасателе то есть, то у Филиппин мы однажды влипли в тайфун. Спасатель не наш рейдовый катерок, машины могучие, и то еле выгребли. Казалось, что небо и море смешались. Видимость ноль. Я рулевым стоял. Весь бак волна залила. Дождь как завеса. Струи, не вру, в руку толщиной! Спасательные шлюпки в щепы разнесло и за борт смыло, в одном месте фальшборт согнуло, будто паровым молотом припечатало к палубе. И как видишь — ничего. Кончилась буря, и я вот здесь с тобой покачиваюсь.
— Что, если мы попадем в такой тайфун?
Асхатов принужденно улыбнулся и сказал с укоризной:
— Эх, Алексей, ты что думаешь, что тайфуны круглый год в океане? На все свое время. Тайфуны, брат, чаще в летние месяцы возникают. В самую жару в Южно-Китайском море да возле Филиппинских островов — там котел, где они варятся, а сейчас еще зима. На нас из Якутии дунуло. Там скопились холодные массы воздуха и ринулись в сторону океана.
— Понимаю.
— А раз понимаешь, то и отлично. Как там горизонт?
— Как поперечная пила — весь в зазубринах.
Старшина засмеялся, довольный, что Горшков шутит.
— Ну, ну, — сказал он, — смотри зорче за этой пилой, может, где между зубьев что и замаячит.
— Все глаза проглядел, уже мерещиться начинает.
— А что?
— Да так, какие-то предметы. Недавно даже что-то вроде судна показалось. Пригляделся — облако.
— Это от усталости глаз. Ты взгляд переводи то на небо, то на море, то зажмуривай на минутку.
— Тем и занимаюсь, да вот опять слева по носу будто парус замелькал.
— Пена, наверное?
— Видимо.
Они замолчали. Асхатов зевнул, ему нестерпимо хотелось курить, да он экономил: осталось всего две пачки сигарет да пачка махорки. Заядлый курильщик, он с тоской ждал тот день, когда завернет последнюю папироску. Курил он теперь раз днем и два раза ночью — на вахте. Горшков, словно прочитав его мысли, спросил:
— Что же вы, товарищ старшина, не закурите? От вашего дымка как-то уютней делается.
— Не хочется, Алеха. — Асхатов вздохнул. — Хорошо, что ты не куришь. Табак, ведь он яд из ядов. Своими главами видел его действие.
— Где это?
— Да в нашем селе. Я еще мальчиком был, и вот мы в лесу поймали гадюку. Ловко так мой дружок Славка Кожин прижал ее рогулькой. Потом защепку такую сделали, зажали ей шею, несем. Только вошли в деревню, навстречу Славкин дед Иван Данилыч. Колхозный сторож. Вечно трубкой дымил. «Ага, — говорит,
— гадючку изловили? Сейчас мы ее угостим». Вытащил мундштук из трубки, поширял в нем травинкой, вся она коричневая стала от никотина, и сунул в пасть змее. Ту словно током ударило: дернулась — и готова. Говорят, одна капля даже быка убивает.
— А вы курите! Надо все, что осталось, за борт списывать.
Старшина привстал:
— Да ты что, Алексей? Во-первых, табак денег стоит, а во-вторых, вот так сразу врачи тоже бросать не рекомендуют. Немного осталось, выкурю — и пошабашу. Одерживай! Вот так. Лихой из тебя рулевой получился, Алеша. Ты чем думаешь заняться после службы? — увел старшина разговор от неприятной темы.
— Пойду учиться на инженера.
— Какой специальности?
— Мосты строить. И стану по-настоящему заниматься боксом.
— Бокс — это забава, а вот мосты — дело стоящее.
— Железные дороги буду прокладывать. Меня к этому еще с детства тянуло. В кружке юных техников премии получал.
— Что ж, и это дело. Сколько надо железных дорог, особенно здесь, на Дальнем Востоке, а к ним — мосты. Вот БАМ строят. Какая дорога без моста? Все же мне думается, Алеша, что ты на море останешься. Морская у тебя кость. Ты чувствуешь море. Тебя не укачивает. Что, если пойти в мореходку?
— И об этом думал, Ришат Ахметович, да пока мосты перетягивают.
— Подумай, парень. Я вот окончательно выбрал направление. Пойду на штурманское отделение. Только подучиться мне надо для сдачи экзаменов, да я нажимаю. Правда, в основном в зимнее время, когда находимся в экипаже, а в навигацию, сам знаешь, много не позанимаешься. Летом я в основном английский штудирую. Английский для моряка, особенно для штурмана, необходим. Остальное на зиму откладываю.
— Надо и летом учебники не забывать. Вот я…
— Ты — другое дело. Отстоял вахту — и горюшка тебе мало! А тут одни заботы: и за вами надо присмотреть, и за катером — где подкрасить, отремонтировать, чтобы флот не позорить. Катерок наш хоть и небольшой, а все под советским флагом ходит и должен быть в отличном состоянии.
— У вас любое дело спорится.
— Не учись льстить, — почему-то обиделся старшина. — Лесть говорит о низменности души. Так что ты, друг мой Алеха, не поддавайся на соблазн угодить начальству.
— Да я и не собираюсь угождать…
— И вот опять перебарщиваешь. Ну не собираешься — и помалкивай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47