Мари-Шарлотт задержалась в спальне Эдуара, пытаясь обнаружить его запах на подушке. Она увидела темно-красный след.
«Он харкает кровью, – подумала девчонка, – он что, заболел туберкулезом?»
Кровать Эдуара, на которой он спал в течение многих лет, где он провел свою последнюю ночь, эта кровать холостяка ее волновала. Возможно, он здесь, на этих старых простынях, занимался любовью? Ее терзала невыразимая ревность.
Мари-Шарлотт задумчиво посмотрела на своих спутников, они были ей противны.
– Убирайтесь, я буду его здесь ждать одна! – решила она.
Фрэнки покачал головой:
– Ты – чокнутая! Если он вернется со своим кретином, которому ты когда-то задала хорошую взбучку, то это будет твой праздник!
– Что он со мной сделает – ведь я его кузина!
– Такие неугомонные кузины рискуют получить хороший нагоняй!
Мари-Шарлотт превратилась в разъяренную фурию:
– Убирайтесь к черту и заприте дверь!
– Это будет не так легко, – посмеивался Фрэнки, – замок висит, как мои яйца!
– Ладно! Пусть висит, только убирайся!
Он спустился по лестнице, побежденный, как всегда, ее беспощадностью.
– Ты останешься здесь надолго? – спросила Дылда.
– Это будет зависеть от обстоятельств.
– Каких?
– Ты мне тоже осточертела, убирайся!
Оставшись одна в маленькой квартирке Эдуара, она вернулась в спальню, бросилась на постель и разрыдалась.
37
В камере, куда поместили Эдуара, находились еще двое. Надзиратель, который его принимал, громко расхохотался, глядя на его скорбный вид.
– Ну что с вами, месье Бланвен, вы еле тащитесь! Вы, наверное, всю ночь кутили? Так обычно поступают те, у кого легкая мера наказания.
Эдуар не стал его разубеждать: ему этот человек понравился, и ему было приятно, что его называют «месье».
Два сокамерника приняли князя без энтузиазма. Один из них был черный африканец, с лицом, изуродованным ритуальными шрамами. Второй – толстенький, кругленький, лысоватый мужчина лет пятидесяти, пребывающий, казалось бы, в полной прострации.
Эдуар с ними сухо поздоровался и рухнул на свободную койку. Воздух в камере был пропитан запахом жавелевой воды, специфическим запахом африканца и запахом нечистот.
Князь поднял воротник своей куртки, чтобы хоть как-то согреться, – холод проникал во все поры его тела. Но это не спасало.
Громкая, неудержимая чудовищная отрыжка африканца напомнила рычание тигра.
– Аминь! – сказал лысый.
Бланвен закрыл глаза. Коридоры тюрьмы, по которым его медленно провел надзиратель, на него произвели кошмарное впечатление.
«Это мой крестный путь».
В подготовительный период, предшествовавший его крещению, епископ, с которым Бланвен поделился своими сомнениями, объяснил Эдуару, что жизнь – это крестный путь от рождения до смерти. Иногда на этом пути выпадают редкие минуты покоя, безмятежности, но они, в конце концов, складываются из наших падений. Только лишь когда нас сокрушает бремя креста, вынуждая пасть на колени, вот тогда мы вновь собираемся с силами, чтобы продолжать наш путь.
Тюрьма представлялась Эдуару таким «падением», или передышкой. Он должен во что бы то ни стало прийти в себя и продолжать свой крестный путь. Место наказания станет его освобождением.
Лысый склонился над ним.
– Ты что, накололся? Что с тобой? – спросил он.
– Что? – переспросил Эдуар в полузабытьи.
– Ты стонешь, будто тебя насилуют!
– Извините, – прошептал Эдуар, – это во сне.
– Ты здесь надолго?
– На месяц!
– Это чепуха; время быстро пролетит! Ты впервые в тюрьме?
– Да, – сказал князь. Потом подумал и прибавил: – Нет, во второй раз.
– И ты это так быстро забыл?
– В первый раз я оказался в тюрьме, когда мне было чуть больше года.
– Срока?
– Нет, лет!
Лысый пожал плечами. Он отодвинулся от кровати Эдуара и сказал африканцу:
– Я так и думал: накачался наркотиками.
Его собеседник никак не прореагировал; с его безразличием трудно было мириться.
– Да, веселенькая компашка, – сказал толстячок и снова впал в свое угрюмое состояние.
Князь открыл глаза и осмотрел камеру. В ней не было окна, вместо него – лишь узкая щель на уровне потолка. Стены камеры были светло-зеленого цвета, а двери – темно-зеленого. Как раз в такой же цвет он перекрасил «роллс» Гертруды незадолго до ареста.
В тесной камере было три койки, отхожее место, умывальник, два небольших откидных стола и две этажерки.
На стенах – пожелтевшие от старости плакаты с обнаженными милашками в мексиканских сомбреро.
Эдуар пытался вспомнить «свою» первую камеру. Она, возможно, не была похожа на эту; но, по всей вероятности, там царила та же угнетающая атмосфера.
То была специальная камера для женщин с детьми, значит, обстановка могла там быть более человечной, а может, теплой, даже красочной и шумной.
Как звали маленькую девочку, его подружку по камере? Имя непривычное, похожее скорее на романское имя чернокожих американцев, но которое, по всей видимости, нравилось ее матери.
Ева? Лаура?
Он вспомнил: Барбара!
Что ей удалось сделать в жизни, этой девочке с искусственным именем?
Стала ли она воришкой, или проституткой, или пьянчужкой в одном из ночных баров? Кроме этого, Эдуара в данный момент ничего не интересовало, ему очень хотелось увидеть свою подружку былых времен, хотя он и понимал, что он вряд ли узнал бы ее. И все же интересно, как ею распорядилась эта чертова жизнь?
У Эдуара начался сильный приступ кашля, сопровождаемый обильным кровохарканьем.
Этот мерзавец его все-таки добил! Но, вероятно, судьба всех князей и королей быть жертвами заговора. Его дедушка, Генрих IV, русский царь Александр II, кто еще?
Эдуар потерял сознание.
* * *
Мари-Шарлотт никогда не испытывала такого состояния безмятежности и блаженства. Очутившись одна в квартире Эдуара, она, казалось бы, достигла своей тайной цели.
Выплакавшись, она уснула на кровати Дуду, так как ночное бдение ее окончательно вымотало.
Проснувшись, она почувствовала страшный голод и стала шарить по всем кухонным шкафам и ящикам. Мари-Шарлотт обнаружила в холодильнике остатки бараньего рагу с фасолью и огромное количество пакетов йогурта. Девчонка с жадностью набросилась на еду. Расправившись с рагу, она вновь принялась за поиски. В шкафу было много консервов: сардины, тунец, горошек, пельмени, бисквиты. Напевая вполголоса, она грызла печенье. Когда Дуду вернется, она попытается ему все честно объяснить. Но, зная о ее убийствах, сможет ли он относиться к ней когда-нибудь иначе, чем как к преступнице или психопатке? Разве можно испытывать к убийце другие чувства, нежели страх или отвращение? Нет! Это невозможно! Поэтому самое лучшее для нее – это осуществить свое первоначальное решение. Единственный акт любви, который возможен между ними, – это убийство Эдуара.
Мари-Шарлотт бросилась на поиски тайника, в котором можно было бы спрятаться, чтобы напасть неожиданно. Вскоре она его обнаружила.
В глубине комнаты, справа от кровати, Мари-Шарлотт увидела платяной шкаф, прикрытый второпях занавеской. В нем висели кое-какие вещи Эдуара и его нижнее белье. Шкаф не имел дна, иначе говоря, дном ему служила мансардная часть наклонной плоскости крыши. Девчонка проскользнула, чтобы убедиться в надежности тайника; ей ничего не стоило свернуться клубочком в этом узком коническом пространстве.
Когда Мари-Шарлотт выходила, она обо что-то споткнулась. Это оказалось картонной коробкой из-под обуви. В ней находилось огромное количество пронумерованных конвертов без адреса.
Девчонка устроилась на постели, поджав под себя ноги, с коробкой конвертов на коленях. Мари-Шарлотт без всяких угрызений совести вскрыла конверт под номером «один», вынула письмо, написанное каллиграфическим почерком, но с наклоном влево.
Она прочла:
«Моя любовь, мой единственный свет. Можно ли умереть от чрезмерного обожания? Я уверена, что можно. Страсть к тебе настолько сильна, что я не могу ее выдержать, она настолько пылкая, что сжигает мою душу. Возможно, эта страсть меня убьет. Тогда, Эдуар, я приму смерть не столько как освобождение, сколько как высшее проявление моей любви. Но я безвольна, мой любимый, и мне бы не хотелось унести с собой мою тайну. Вот поэтому я собираюсь тебе рассказать со дня на день об этой неслыханной страсти, которая сжигает меня…»
Мари-Шарлотт посмотрела на подпись: «Наджиба». Она чуть не задохнулась от приступа безудержной ярости. Эта ничтожная арабка осмелилась любить Эдуара, писать ему слова, которые она никогда не смогла бы придумать. С витиеватым, напыщенным лиризмом она вопила о страсти, которую он ей внушал. Этот эпистолярный дневник был гимном страсти, который он однажды прочтет и страшно возгордится!
В бешенстве Мари-Шарлотт скомкала письмо и потерла им у себя между ног; ей казалось, что поступая так, она как бы становится автором этого письма вместо Наджибы.
Потом она прочла все остальные письма, страдая и ненавидя.
Еще до того как он пришел в сознание, Эдуар понял по запахам лекарств и характерным звукам, что находится в больнице.
Какое-то шушуканье и шепот вырвали его из небытия. Эдуар пытался различить невнятные звуки, сложить их в слова, чтобы понять.
Кто-то говорил очень серьезно:
– Если быть откровенным, мэтр, то вряд ли мы сможем вытащить его из этого состояния. Вы понимаете всю серьезность положения: после такого искусного удаления левого легкого начался плеврит правого. Если он еще пока дышит, то лишь по инерции. Мы применили метод Орсека, использовав всевозможные средства, однако я боюсь, уже слишком поздно.
– Сделайте невозможное, доктор! – умоляюще просил Кремона.
– Но мы этим только и занимаемся, мой дорогой мэтр. Тюремная администрация нам сообщила, что его осудили на месяц.
– По Недоразумению, – заявил адвокат уже профессиональным тоном. – Он коллекционер, любитель машин с передневедущими колесами. Единственное его преступление в том, что он купил такую машину, не удостоверившись в том, что она краденая.
– Безусловно, это пустяковая причина! – сказал врач. – Вы должны срочно подать письменное прошение в комиссию по помилованию, которая заседает постоянно; я вам передам свидетельство о крайне тяжелом состоянии здоровья пациента.
– Спасибо, доктор.
Они вышли из комнаты. Эдуар собрал все свои силы и позвал:
– Мэтр!
Это было скорее движение воздуха, нежели звук. Кремона вряд ли мог услышать.
Однако он ощутил около себя чье-то присутствие. И тут же князь почувствовал неприятный запах плохо вымытого тела, присущий адвокату.
– Вы… проснулись, месье Бланвен?
Адвокат явно подыскивал слово, означающее «пришли в сознание», но, так его и не найдя, он употребил «проснулись».
– Вы мне нужны, – прошептал Эдуар.
– Кого-нибудь нужно предупредить? Так как администрация не располагает никакими инструкциями на ваш счет, то мне поручили…
«Болтун!» – подумал Эдуар. Все это лишние, бесполезные слова, которые употребляют всю жизнь для самоутверждения, а другим на это глубоко наплевать, они слышат только себя.
Грудь князя как будто бы сдавливали гигантские клещи. Доктор был прав, когда говорил, что Эдуар дышит лишь по инерции.
– Запомните! – с трудом произнес Эдуар одними губами.
На этот раз Кремона понял, что он должен говорить со своим клиентом кратко и лаконично.
– Повидать мою мать…
– Вы хотите видеть мать? Это нормально.
– Не я, а вы.
– Я должен повидать вашу мать?
– Не говорите, что я здесь…
Эдуар говорил, как простолюдин, который считает, что его лучше поймет иностранец, если он будет говорить на примитивном ломаном французском языке.
– Ей не нужно говорить о том, что вы в больнице?
– Особенно это… нет!
Врач, которому надоело ждать адвоката Кремона, подошел.
– В чем дело?
– Мне кажется, что мой пациент хочет сказать мне что-то важное, но ему трудно говорить, он задыхается.
Врач позвал медсестру, чтоб князю дали кислород.
* * *
– Почему ты к нам не заехал до того, как отвезти Эдуара в тюрьму? – спросила с упреком Наджиба.
– Он совсем вымотался, – ответил Селим. – Если говорить откровенно, он в очень плохом состоянии.
– Как ты думаешь, я могу получить разрешение навестить его?
– Надо попытаться.
Отец Банана сообщил ему, что его грузовичок поломался, и попросил сына найти для него фруктовые ящики у оптовика.
– У меня неприятности и к тому же нет времени! – ответил Банан.
Отец влепил ему пощечину. Банан поцеловал руку отца и сказал извиняющимся тоном, что он полностью в его распоряжении.
– Вы ведете себя оба как средневековые люди, – сказала Наджиба.
Отец, не поняв смысла этого слова, влепил пощечину и дочери.
Селим вернулся через два часа, исполнив все поручения. Он выглядел озабоченным и удрученным.
– Мне нужно съездить в Швейцарию, чтобы выполнить поручения шефа, – сказал он. – Хочешь поехать со мной?
Наджиба колебалась, соблазненная перспективой этого путешествия, но желание добиться разрешения на право посещения Эдуара взяло в ней верх. Она отказалась.
– Я возвращаюсь в гараж, – сказал Банан, – я забыл взять деньги, и мне нужно прихватить белье.
– Я поеду с тобой, – решила Наджиба. – Мне там тоже нужно кое-что взять.
Она имела в виду коробку с письмами, с которой не хотела расставаться. Эта корреспонденция без адреса ей была необходима. Каждую минуту, и днем и ночью, Наджиба мысленно составляла фразы для следующего «неотправленного» письма.
Когда они приехали в гараж, Банан сразу же заметил, что дверь взломана. Свисающий замок свидетельствовал о краже со взломом. Парнишка стремглав поднялся по лестнице на второй этаж и, прибежав первым, увидел открытую пустую коробку из-под бисквитов. Этот перевернутый жестяной куб был для него самым большим несчастьем. То, что пропали его собственные деньги, мало его трогало. Больше всего он был удручен исчезновением денег, предназначенных для княгини.
Наджиба разделяла отчаяние брата.
– Подонки! Мерзавцы! – бранился Банан чуть не плача.
Когда он успокоился, то начал быстро соображать.
– Как ты считаешь, отец одолжит мне три тысячи?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47