– Она сумасшедшая, – сказал он. – Опасная сумасшедшая.
– Расскажи-ка мне свою одиссею!
Из-за двери послышались вопли на арабском языке, за ними удары, их сменили стоны, как от боли.
– Это Белькассем, наш сосед, – объяснил Селим. – Несмотря на Рамадан, он накачивается пивом.
– Свинья всюду грязь найдет, – заявил Эдуар. – Ну, начинай!
И подмастерье начал свой бессвязный рассказ, часто возвращаясь назад.
В машине Мари-Шарлотт раскалила его добела. У любого мужика поехала бы крыша от такого, уверял он. Она показала ему кучу денег и решила, что они заедут к ее дружкам. Странные дружки: ведут какое-то цыганское походное существование в незнакомом Селиму пригороде, им от двадцати пяти до тридцати лет. Они накупили много еды, пожрали и выпили. Затем затеяли игру. Вот в чем ее суть – поравняться с первым же прохожим и набить ему харю. Каждый по очереди! Они подходили с невинным видом к человеку и принимались осыпать того градом ударов. Это паскудство длилось два дня; все это время Банан не просыхал.
Однажды ночью Мари-Шарлотт села за руль переднеприводного «ситроена», на котором она приехала с Бананом, и принялась колошматить им по тачкам, стоявшим на стоянке, причем старалась разбить как можно больше машин. Так что автомобиль Эдуара вряд ли уже удастся восстановить. Абсолютная безнаказанность пьянила проходимцев. Ничто не имело для них значения – ни собственная жизнь, ни жизнь других людей. Окружающий мир отталкивал их? Значит, они разберутся с ним по-своему.
Как-то на рассвете, когда у Селима болело горло и он температурил, с ним поспорили, что он не сможет пройти по парапету моста Пуасси. Парень, естественно, принял вызов, решив поиграть в канатоходца. Его сопровождала Мари-Шарлотт, шедшая по тротуару моста, готовая подхватить Банана, если тот зашатается. Селим прошел уже половину моста, когда девчонка вдруг ударила его ребром ладони под коленку. Парень потерял равновесие и рухнул в ледяную воду.
Банан не мог точно вспомнить, как упал, как задыхался, насколько страшно ему было, как ощутил чудесный прилив энергии, что и помогло ему спастись. Он не хотел так глупо подыхать, поэтому и поплыл из последних сил. Потерял ли он затем сознание? Вынесло ли его тихое течение реки в заводь? Отныне его жизнь навсегда разорвана, в ней будет дыра, похожая на воздушную яму.
Селим еще что-то помнил, помнил, как карабкался по парапету на пустынный мост. Они смылись, бросив его.
– Говорю тебе, Эдуар, она убийца. Исчадие ада. Эдуар поцеловал Банана в пылающий лоб.
– Тебе нужно вылечиться, Банан, а если заклинания твоей мамаши не помогают, то следует позвать врача. А мне надо кое-куда ненадолго уехать.
– Куда ты собрался?
– В Швейцарию.
– Нарыл там интересную тачку?
– Нет, – ответил Эдуар, – скорее, мотоцикл.

Часть вторая
КУПЕЛЬНАЯ ВОДА
17
Запущенный парк полого спускался к озеру, едва заметному сквозь распустившуюся листву деревьев. Деревья тоже были неухоженными. Слева высился замок из когда-то красного, а теперь выцветшего кирпича, с двумя претенциозными башнями. Время не пощадило и лужайки, посередине которой он стоял.
Поместье было окружено высокой угрюмой стеной, но замок был прекрасно виден и со стороны громадного портала из кованого железа с решетками в форме виноградных гроздьев.
Оставив машину на соседней стоянке, Эдуар бродил перед замком, не решаясь позвонить. Он чувствовал себя бесконечно чужим этому поместью и его обитателям. Он топтался перед решеткой, напоминая, по его же мнению, какого-то смутьяна. Бланвен проклинал глупый порыв, заставивший его приехать в Версуа.
«Стоило мне приезжать! Что я надеялся найти здесь? Для мужчины я молод, а для воспоминаний – стар. То, что моя жизнь затеплилась в этом старом разрушенном доме, ни для кого не имеет значения, в том числе и для меня самого».
Бродя вдоль решетки, Эдуар неосторожно раздавил маленькую улитку в желто-перламутровом панцире; на тротуаре осталось лишь слизистое пятно. Бланвен подумал: «Если я уеду, не позвонив, значит, я явился в Швейцарию только для того, чтобы убить улитку». И эта нелепая мысль придала ему решимости. Взявшись за рукоятку колокольчика, он потянул ее вниз. Звон вышел надтреснутым.
Время текло, никто так и не вышел открывать ворота. Эдуар решил, что второй раз он не позвонит. От его взгляда не укрылось, что, кроме двух окон, ставни были закрыты по всему фасаду. Дом, окруженный сорняками, казалось, зачах, как и любое брошенное строение. Замок вовсе не соответствовал описанию Розины. За тридцать лет горе и старость породили отход от жизни – вот что представилось взору Эдуара.
Держась обеими руками за прутья решетки, Бланвен как будто хотел пробить лбом стену. Он представлял себе князя и его посыльных, въезжающих, снизив скорость, на ревущих – с каким-то подземным звуком – мотоциклах в поместье. Князь, его отец! Затянутый в черную кожу. Наверное, когда-то так одевались его предки.
Эдуар смотрел на обветшавшее строение, давшее приют кучке слуг, куда приходил потрахивать служаночку, его мать, этот монарх без королевства. Там больше никто не жил. В некоторых окнах были разбиты стекла; клочья занавесок колыхались на ветру, будто кто-то прощально махал платком. Зато мастерская, стоявшая в глубине возделанного поля, имела, на взгляд Бланвена, более привлекательный вид.
Эдуар уже собрался было уходить, как вдруг дверь замка открылась, и на пороге появился пожилой человечек в чулках, одетый в куртку из синего бархата, брюки для верховой езды цвета хаки и белую рубашку, стянутую у ворота кожаным шнурком.
Пока человечек брел к воротам, Эдуар успел рассмотреть резкие черты его лица: крючковатый нос, скулы, выдающиеся, точно у скелета, вытянутые, как у щуки, челюсти. Под взъерошенными, седовато-грязными бровями скрывался жесткий, но человечный взгляд.
– Что вам угодно? – еще издали спросил старичок у Бланвена.
То, что было угодно Эдуару, вовсе не предназначалось для посторонних ушей. Поэтому он выждал, пока человек подошел к нему вплотную.
– Я хотел бы увидеть мадам… э-э-э… княгиню, – ответил наконец Бланвен.
Старик внимательно рассматривал парня, впрочем, довольно доброжелательно. Против обыкновения, Эдуар был одет в костюм (тот, в котором он был на похоронах Рашели), на шее повязан галстук – вообще у него было два галстука на все случаи жизни.
– Княгиню! – глухо воскликнул человечек. – Но она принимает только епископа и доктора! Могу я узнать, чего вы хотите?
– Это личный вопрос, – уверил старика Эдуар.
– По-вашему, такого аргумента вполне достаточно! – проворчал собеседник. – Не слишком ли вы торопитесь с вашим личным вопросом? Могли бы вы дать разъяснения?
– Речь идет о ее сыне.
– Князя нет в живых уже двадцать лет!
– Но ведь можно говорить и о мертвых, – заметил Бланвен.
Старичок потер плохо выбритый подбородок, как будто скреб по терке.
– Пойду справлюсь, не примет ли вас монсеньор герцог.
– Какой герцог? – задал необдуманный вопрос Эдуар.
– Камергер мадам княгини.
Услышав слово «камергер», Эдуар чуть не прыснул: ему казалось, что все это – игра, игра с очень-очень давно канувшими в Лету традициями и словами.
Человечек секунду колебался, затем отцепил от пояса связку ключей, висевшую на карабине, и открыл ворота.
– Входите!
Эдуар робко вошел в поместье. От резкого запаха цветущих глициний у него чуть не закружилась голова; он удивился, потому что снаружи ничего не чувствовалось, как будто это благоухание предназначалось исключительно обитателям замка. Под вольно росшими сорняками еще скрипел на аллее старый гравий – это было похоже на то, как раздавливают улитку.
– Вы сторож? – спросил Эдуар старика. Тот едко хихикнул.
– Я тут мастер на все руки: и сторож, и шофер, иногда даже метрдотель, а раньше, пока меня не замучил ревматизм и я еще мог свободно нагибаться, был садовником.
Ядовитый мох тонким слоем покрывал большую часть крыльца, ноги обитателей замка протоптали в нем тропинку.
– Попрошу вас подождать меня здесь, – сказал сторож, – мне запрещено пускать внутрь незваных визитеров.
Его французский язык был превосходен, и все же слышался какой-то неуловимый акцент. Эдуар понял, что старик взял на себя личную ответственность, проведя его в поместье, а не заставив ждать на улице. Понравилось ли ему лицо Бланвена, или же он, боясь очередного приступа ревматизма, не хотел идти липший раз к воротам?
Сторож исчез. Над казавшимися живыми гроздьями глициний кружили пчелы. С озера доносился шум моторной лодки. Над поместьем царил дух всеобщего умиротворения – настоящий швейцарский дух. Здесь после трагической смерти князя люди и вещи отказались от всяких радостей жизни: тусклое существование, лишенное души.
Появившийся в дверях старичок позвал Эдуара:
– Не угодно ли вам будет последовать за мной?
Преодолев в два прыжка ступени, Эдуар оказался на пороге просторного холла, заставленного тяжелой мебелью, оскорбляющей взгляд своим уродством. Пыльную тишину жилища нарушал только шум шагов.
Следуя друг за дружкой, сторож и Эдуар прошли перед широкой лестницей с вычурными перилами, остановились у низкой двери, находившейся под лестницей. Множество стилей смешалось в замке – от неоготического до стиля 30-х годов.
Сторож толкнул неплотно закрытую дверь и объявил:
– Прибыл месье, о котором я говорил вам, монсеньор.
И посторонился, пропуская Эдуара.
Бланвен вошел в маленький скромный кабинет, вдоль стен которого выстроились деревянные картотеки. В центре стоял стол, покрытый зеленым сукном. Сидевший в крутящемся кресле толстый старик что-то подсчитывал на длинных листках глянцевой бумаги, временами окуная древнюю ручку в хрустальную чернильницу. Ему должно было быть около восьмидесяти лет. Лысина у него была совершенно клоунская: остроконечная макушка голая, а длинные и прямые седые волосы падали на плечи. На старике был черный костюм старомодного покроя, целлулоидный воротничок и жемчужно-серый галстук; нелепый белый платочек с кружевами красовался у него на груди.
При письме он пользовался очками, но снял их, увидев посетителя.
Эдуар склонился в поклоне, подозревая, что именно этого требуют правила приличия, принятые в замке.
– Монсеньор…
И застыл в ожидании, что герцог пригласит его подойти поближе. Тот указал Эдуару стул напротив.
– Я ровным счетом ничего не понял из рассказа Вальтера, – еле слышным голосом заявил камергер. – Извольте объясниться.
От волнения Бланвен задыхался, ему было стыдно. «Черт побери, да ведь я сын князя, так твою и разэтак!»
Он уселся и посмотрел на своего собеседника со спокойной уверенностью.
– Прежде всего, монсеньор, я хотел бы сказать вам, что мой шаг, несмотря на всю его необычность, является совершенно бескорыстным.
Эдуар никогда так не изъяснялся и сам удивился своей напыщенности. Где он вычитал подобное? Крепко сжатые руки герцога Гролоффа лежали на листках бумаги, а кончиками пальцев он поигрывал оправой своих очков.
– Да будет ли мне позволено узнать, монсеньор, с какого времени вы проживаете в замке? От вашего ответа многое зависит.
– Я живу в Версуа с тех пор, как сюда переселились княгиня Гертруда и ее покойный сын, – ответил герцог, – то есть с момента окончания последней войны.
Рассказывая сыну об обитателях замка, Розина умолчала о герцоге. Наверное, в ту пору он не произвел на нее никакого впечатления.
– В таком случае вы все быстро поймете, монсеньор. Не припоминаете ли вы молоденькую девушку, выгнанную из дома собственным отцом, которую привезла сюда одна из подруг княгини в конце пятидесятых годов? Ее звали Розина, и она работала в замке горничной.
– Как сейчас вижу ее, – уверенно сказал старик.
– Я ее сын, – бросил Эдуар.
Его собеседник остался невозмутимым.
– Вот как… Ну, и что?
– А то, что одновременно я сын князя Сигизмонда Второго, родившийся от его любви к моей матери.
Герцог грузно поднялся. На его лице не читалось никаких чувств, только глубокая усталость.
– К величайшему моему сожалению, месье, больше я не могу выслушивать вас, – сказал старик. – Великие мира сего – живы они или мертвы – всегда являются объектом клеветы со стороны людей, подобных вам. Вальтер проводит вас.
Эдуар, побледнев, встал, его захлестнуло невыразимое чувство стыда. Взрывной характер толкал его на то, чтобы наорать на старика, но он сдержался – только для того, чтобы испытать свою силу воли.
Бланвен достал из кармана письмо князя к Розине.
– Это послание князя моей матери доказывает, что Сигизмонд Второй – мой отец, монсеньор, это оружие, которое она могла пустить в ход. Князь дал ей его, потому что доверял моей матери, и он оказался прав. Я узнал обо всем только три дня тому назад; я явился сюда, если можно так выразиться, паломником, к этому меня подтолкнула какая-то сила – мне трудно определить ее – может быть, всего лишь любопытство. Я возвращаю это письмо семье князя Черногорского, так как, я сказал об этом в самом начале нашего разговора, мне ничего не нужно. Примите мое глубокое уважение, монсеньор.
Эдуар поклонился еще ниже и вышел из кабинета. На этот раз Вальтер брел за ним, временами испуская стоны, потому что Бланвен шагал слишком быстро.
У ворот Эдуар спросил старика, откуда у того такой неуловимый акцент. Сторож ответил, что он уроженец крайнего севера Италии, где говорят «на австрийском языке».
Садясь за руль своего автомобиля, Бланвен услышал урчание в собственном животе и понял, что умирает от голода. Близился полдень, и он, решив пообедать где-нибудь неподалеку, пустился на поиски ресторана, где подавали бы знаменитое филе окуня, которым так славится швейцарская народная кухня. Искомое он нашел на берегу озера. Хотя погода хмурилась, Эдуар решил пообедать на террасе: он не боялся ни жары, ни холода – перепады температуры, казалось, вовсе не трогали его.
Он заказал себе мясо (мейд ин Аргентина), филе окуня и сыр. Бланвен ничуть не был обескуражен своей неудачей: она вписывалась в заранее намеченную линию поведения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47