Вот кое-какие запомнившиеся мне цифры. Соединенные Штаты, в которых
жило более двухсот миллионов человек, потеряли сорок два миллиона
умершими. Сорок два миллиона - это только жертвы пара, сюда не входят те,
кто погиб во время уличных волнений или умер от голода. Главной причиной
голода стало массовое паническое бегство жителей крупных городов в
пригороды, которые, конечно же, не имели возможности прокормить вновь
прибывших. Сюда не входят миллионы тех, кто выжил, но превратился в
калеку. Обычно это глухота, как у Шэрон, но были и те, кто заплатил за
возможность жить искалеченными, как при полиомиелите, конечностями или
потерявшей дар речи гортанью. А кроме того, были и те - и счет тут идет
отнюдь не на десятки или сотни, - чей мозг оказался настолько поврежден,
что фактически их нельзя причислить к живым. Соединенные Штаты и Южная
Америка пострадали примерно в тех же размерах, Африка и Индия - несколько
больше. Причем интересно отметить тот факт, что в слаборазвитых, с точки
зрения санитарии и общественного здравоохранения, странах уровень
смертности был только чуть-чуть выше, чем в Америке. А ведь предполагалось
нечто совершенно иное, считалось, что в слаборазвитых странах очень многие
просто не получат должного ухода и потому умрут те, кто вполне мог бы
выжить...
Заболевание, разумеется, достигло и Азии. Но это и все, что нам
известно. После двухлетней крупномасштабной войны оно должно было выкосить
там людей, как сорную траву. Однако Властители сателлита утверждают, что в
Азии все еще продолжаются какие-то боевые действия. Вялый огонь смерти,
возможно, угасает, а возможно, и нет.
Ходят разговоры, что следует организовать спасательную медицинскую
экспедицию с армейскими частями в авангарде - для защиты. Не знаю, не
знаю... В ближайшее время такая экспедиция в любом случае нереальна - по
крайней мере до тех пор, пока остальной мир хоть немного не восстановится.
Наверное, достаточно было просто окружить Кантон, Мурманск и Владивосток,
где они воплощают идеи разрушения в радиоактивный кобальт, но все попытки
к общению со времени начала войны встречались зловещим и яростным
безмолвием. Насколько мне известно, большой континент основательно
охраняет себя. У них имеются прекрасные радары и все еще есть кое-какие
средства - авиация, противовоздушная оборона, управляемые ракеты, - чтобы
без проблем сбивать все иностранные самолеты. Что они и делали а последние
три года... Тут потребовалась бы крупная военная операция, а у западного
мира на такую операцию сейчас нет ни сил, ни средств. К тому же,
порабощенное население вполне может принять спасательную экспедицию за
вторжение и возненавидит иностранных дьяволов не меньше, чем верхушка. Это
может стать логическим завершением национальной паранойи... Впрочем, все
равно мы не можем бросить на произвол судьбы треть планеты, и рано или
поздно здравомыслие сломает этот барьер, хотя бы ради самих себя.
Чем были эти годы для вас, Дрозма? В ваших письмах вы мало говорили о
себе. Я знаю, что вы стоите в стороне и наблюдаете за обоими с никогда
недоступной мне ясностью взгляда. Я надеюсь (хотя вы и не упоминаете об
этом), что освобождение от административного бремени оставило вам для
созерцания лучшие часы. Несмотря на разразившуюся катастрофу, несмотря на
продолжающееся разделение мира, я все еще верю, что создание Союза
возможно, и не далее чем к концу жизни моего сына. Когда я увижу вас, мы
должны будем обсудить это, как и многое другое из медленно созревающих
порождений нынешнего века. Я подарил минойское зеркало Шэрон и Абрахаму,
рассчитывая, что вы одобрите такой поступок.
У них есть все атрибуты зрелости. Теперь мне хочется, чтобы и вы
могли увидеть Абрахама - как он ждет покупателей в маленьком магазинчике,
как задает тон во всеохватывающей беседе, которую ведут на шатком крыльце
старик и молодой человек. Он даже перенял манеру ставить ударения, хоть
никто и не примет его за уроженца Вермонта. Маленький городок был
опустошен пара, как и весь остальной мир - около сотни смертей при
населении менее чем в четыре сотни, - но он живет в согласии и продолжает
свое скромное дело с подлинно вермонтским упрямством. Владельцем
магазинчика является старик, у которого пара убил всю семью. Он больше
похож на изношенные серые обрывки человеческой плоти, но не сбит с толку.
Он считает Шэрон и Абрахама своими "новыми детьми", а сам предпочитает
посиживать на солнышке.
Они живут над магазином. Одну комнату превратили в библиотеку, и
Шэрон очень много читает.
- Мы не останемся здесь на всю жизнь, - сказал мне Абрахам.
Это приятное и, по-видимому, необходимое им временное убежище от
неприятностей остального мира. Им нужно несколько лет тишины и учебы:
Шэрон - чтобы построить на руинах утраченного совершенно новую жизнь,
Абрахаму - чтобы, систематизировав и поняв прошлое и настоящее, перейти к
новым открытиям, к новым попыткам, и я бы никогда не отважился предсказать
их исход. Он раньше Шэрон освоил язык глухонемых. Она училась у него, и
это стало первой ступенькой, на которую она шагнула, покинув лабиринт
отчаяния. У Абрахама есть и другие способы вернуть ей мир. Шэрон никогда
не увлекалась чтением, место книг в ее жизни занимало пианино. Теперь она
во всем придерживается того же мнения, что и Абрахам, и они никогда не
попадают в тиски одиночества.
В его преданности нет скрытого чувства вины, лишь любовь и
всепоглощающий интерес к бесконечной тайне другой личности. Его больше не
донимает стремление обвинить себя во всех мировых несчастьях. Он смотрит
на себя, полагаю, очень просто - как на человеческое существо, обладающее
возможностями, которые не могут быть ни потрачены впустую, ни упущены, ни
выставлены в смешном виде. Да, Дрозма, этот человек научился смотреть в
зеркало.
Кроме того, он рисует. Думаю, он занимается этим для удовольствия
Шэрон и всех тех, кто пожелает взглянуть на его работы. Впрочем, для
собственного удовольствия - тоже. У меня есть подаренные им новые картины,
они в водонепроницаемом баллоне, и я привезу их вам. Мне бы очень
хотелось, чтобы вы могли увидеть и некую фантазию о подземной реке в
Гоялантисе, но я не мог принять ее в подарок, потому что знал: Шэрон она
гораздо нужнее. Шэрон тоже пробует себя в этом искусстве - без ложной
скромности, отчасти под руководством Абрахама, но гораздо сильнее ею
руководит собственное богатое воображение... Может быть, из этого
что-нибудь и получится, говорить пока рано. Нет, они никогда не попадут в
тиски одиночества.
Весь мой рассказ, Дрозма, так же трогательно несовершенен, как
несовершенны сами слова. Я вспоминаю свой отчет за 30963 год и дневник
нынешнего года. Я постоянно изумлялся, как сложна реальность, как неполон
мой рассказ о происходящих событиях, как похож он на сделанные с помощью
телескопа фотографии Марса - они забавляют и возбуждают человеческое
воображение чувством истины, только истина эта недоступна. Я помню
Латимер, эту характерную для Новой Англии эксцентричную смесь истории и
завтрашнего дня. Я способен ощутить запахи тех дней и снова услышать
уличные звуки, хотя мои слова уступают фотографии, да и фотография
рассказала бы вам слишком и слишком мало.
Я помню мою первую встрече с Анжело Понтевеччио. Как я могу
объяснить, почему с такой легкостью и уверенностью узнал его, когда он,
прихрамывая, вошел в дом, положил "Крития" и принялся изучать меня с
любопытством двенадцатилетнего, столь отличным от дружелюбия его матери?..
Как я могу объяснить свою уверенность в том, что рядом со мной оказалось
человеческое существо, которое я всегда должен любить, даже если и не
понимаю его?
Заставил ли я вас увидеть Фермана? Или кого-либо еще из этих
сбивающих с толку комплексов противоречий, называемых нами людьми? Мак...
Я так никогда и не узнаю, не нанес ли я ему душевную рану тем, что вырвал
эту проклятую зубную щетку из общей шеренги... А миссис Кит и ее
аметистовая брошь...
Я всегда буду помнить Розу, ее милые брови на круглом лице, вечно
приподнятые в удивлении своим сыном и миром вокруг него.
Я не забуду Амагою.
Я помню, как впервые увидел спутник. В Америках его называют
"Полночной Звездой". Я видел его поднимающимся над северным горизонтом. Он
двигался не так быстро, как метеор, но гораздо быстрее обычной звезды. Это
самое драматическое достижение человеческой науки, однако я думаю, он
нечто большее, чем наука. Это живой палец, ощупывающий небеса. Над Тихим
океаном он пролетает в дневное время, и его не видно, но я снова увижу его
когда вернусь домой. Я помню море, море прошлых веков и сегодняшней ночи,
море, которое меняется только для того, чтобы остаться тем ж самым.
И никогда, прекрасная Земля, никогда - даже в разгар человеческих
бурь - я не забывал тебя, моя планета Земля. Я не забывал твои леса и
поля, волнение твоих океанов и спокойствие гор, твои луга и реки. Твое
вечное обещание, что весна вернется.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36