И любым оружием, которое сумеешь присвоить. Я стар, сынок. Я знаю.
- И тогда я смогу добиться чего-то в жизни! - легкомысленно
воскликнул Анжело. - Ну а если я не собираюсь вступать в борьбу ради
борьбы...
- Тогда ты погибнешь... Иногда можно даже делать зло. Так, чтобы из
него могла выйти польза. Но все это ты должен делать, не жалея своих сил.
И к черту неудачников!
Вот так, Дрозма, я понял, что Джейкоб Ферман мертв.
Я постучал и вошел. Готовый к чему угодно, стремящийся вмешаться, как
вмешиваются в события человеческие существа, когда чувствуют опасность для
тех, кого любят. На время я прихватил с собой "мистера Майлза", чтобы он
спокойно закрыл дверь и мирно зажег сигарету. Анжело, лениво восседавший
на подоконнике, видел перед собой только "мистера Майлза". А что увидят
остальные, находящиеся в комнате, меня абсолютно не волновало.
Он сидел в кресле и держал ноги на подушечке, которую износил до дыр
Ферман. Он даже курил пенковую трубку, выполненную в форме лошадиной
головы. Безо всякой логики это взъярило меня еще больше: я мог
использовать один из тех человеческих методов опознания нечеловечности,
которые нам положено избегать.
- Надеюсь, не помешал, - сказал я, поскольку помешал. - Имею
потребность в утешении философией. - Ничто не интересовало меня сейчас
меньше, чем философия. - Выкиньте меня вон, если душа переселяется.
Я уселся верхом на стуле возле окна. Ему, вероятно, следовало бы
выкинуть вместе со мной и стул, но он не мог сделать ни того, ни другого.
Однако физических проявлений страха не было, и это даже создавало некий
комфорт.
- Кстати, - сказал я, - у вас красивая трубка. Вы, должно быть,
любитель конины, не так ли?
Я видел его глаза. Когда человеческое существо напугано, зрачки
расширяются, но не во всю же радужную оболочку! После этого все мои
сомнения испарились.
Он произнес одновременно осторожным и беззаботным тоном:
- О да, кстати... Философия, да?
- Философия! - оживился Анжело. - Мы уже разложили ее по полочкам,
Бен... Леди и джентльмены, заходите сюда и изложите в двух словах ваши
проблемы. Ферман и Понтевеччио, прибывшие к вам, несмотря на чудовищные
расходы, разрешат ваши проблемы методом "гистерона-протерона". Они гуляют,
они беседуют, они, как пресмыкающиеся, ползают на брюхе. За незначительную
плату они видят прошлое, будущее и даже настоящее. Если вы не будете
удовлетворены, вам вернут ваши деньги. О леди и джентльмены! Перед вами те
пророки, именно те адвокаты невиданного мира, - Анжело был воодушевлен и
дружелюбен, словно щенок, жующий мой ботинок, - именно те, кто недавно
разгадал одну из самых непостижимых загадок страдающего человечества - кто
сунул халат в чауде [густая похлебка из рыбы, моллюсков, свинины, овощей и
т.п.] миссис Мэрфи...
- И кто же это сделал? - спросил я.
- Дух, - сказал Анжело. - Прорицаю! Это произошло, когда она вышла из
себя и в нее на время вселился мистер Мэрфи.
Тот, кто изображал из себя Джейкоба Фермана, не говорил и не
улыбался.
Тогда я сказал:
- Предскажи будущее, прорицатель. "Энди" подхватил расстройство
клапана, а может быть и карбюратора. Так вот, через какое время наступит
момент, когда бензина станет так мало, что мы вернемся... к лошадям?
На вдохе я вставил сальваянское слово, обозначающее лошадь, крайне
редко употребляемое нами и только в качестве непристойности. Оно
достаточно звукоподражательно, и Анжело должно было показаться, будто я
всего-навсего прочистил горло. Фермановское лицо Намира не утратило
ледяного спокойствия.
Я несу полную ответственность за этот глупый промах, Дрозма. Мне
следовало скрывать, что я узнал его. Я же утратил это явное преимущество в
гневе, за который не может быть прощен ни один Наблюдатель.
- Очень хороший вопрос, - сказал Анжело, расчесывая пальцами
воображаемую бороду на своем круглом подбородке. - Я бы сказал, сэр, что
экстраполируемые возможности будут разрешаться в должном течении событий,
не раньше.
Я старался слушать его бессмыслицу и думал о том, что добросердечный,
безвредный старик лежит сейчас где-то мертвый, спрятанный от людских глаз
по одной-единственной причине - потому что его смерть могла принести
пользу нечеловеку, ненавидящему его род лютой ненавистью. Хотелось бы
знать, сохранилась ли у Намира до сих пор суицид-граната. Она наверняка
была у него в тот далекий год, когда он ушел в отставку. Тут вполне бы
подошла даже граната старого образца. Я не вижу причин, по которым она не
разложила бы человеческое тело с такой же легкостью, как и марсианское. И
если Намир употребил ее, человеческий закон никогда до него не доберется.
Да мне ли не знать, что этого попросту нельзя допустить! Ведь американцы
весьма аккуратны в делах, касающихся заключенных. Их трупы после казни,
скорее всего, осматриваются и подлежат вскрытию. Человеческие преступники
с помощью хирургии иногда уничтожают свои отпечатки пальцев. Мне хорошо
было видно, что Намир к такому методу не прибегал - его пальцы, говоря
по-марсиански, выглядели вполне нормально. Они одни способны вызвать
любопытство, а уж если в полицейских протоколах появятся описания наших не
имеющих нервов, зато имеющих угловатую форму ребер... Нет, когда его
загонят в угол... Знаете, Дрозма, я вряд ли могу разделить ваше ощущение,
что он будет воздерживаться от любых поступков, способных привести его к
предательству.
Он стал существом без роду, без племени. Он создал закон для самого
себя, без постижения причин, справедливости или сострадания. Кто другой
мог бы с такой легкостью убить Фермана? (Теперь, когда я пишу эти строки,
у меня уже есть доказательства. В тот день их не было, но их место заняла
тошнотворная уверенность. Когда же я и в самом деле нашел решающее
доказательство, оно стало лишь кровавой точкой в уже написанном
предложении).
Я снова принялся слушать Анжело, который продолжал бурлить, как
маленький веселый фонтан в лучах полуденного солнца:
- ...и это изобретение, этот триумф гениальных Фермана-Понтевеччио -
чрезвычайно простая вещь. Позвольте мне кратко изложить рассуждение,
которое привело к столь блестящему открытию. Дождевые черви любят лук. Они
аллиотропны. Этот термин происходит, как знает каждый школьник, от
латинского слова Allium, ботанический вид, включающий в себя обычный и
огородный лук. Итак, черви аллиотропны... Пять долларов, пожалуйста.
Поэтому мы предлагаем сконструировать легкие тележки... это не так-то
просто сделать, хотя бы потому, что у нас нет средств... Тележки
прикрепляются к хвостам заранее рассчитанного достаточного количества
дождевых червей вида Limbricus terrestris. Луковицу надо будет нацепить на
палку впереди червяков, которые ползут за ней, передавая таким образом
тягу тележке. В случае остановки надо всего лишь спрыгнуть с тележки - а
она, естественно, движется с не слишком большой скоростью; выкопать яму и
опустить туда луковицу. Тогда черви уйдут за ней под землю, но их упряжь
будет устроена таким образом, что они никогда не смогу добраться до
приманки. Таким образом устраняется необходимость в замене луковицы...
Разумеется, хорошую упряжку червей надо как следует кормить и постоянно о
ней заботиться. К тому же, сил у них для того, чтобы затянуть тележку под
землю, будет недостаточно, но поскольку они все-таки будут пытаться
сделать это, то тележка затормозиться и в конце концов остановится...
Почему это старомодно? А зачем утруждать себя неэкономичными, ненадежными,
опасными лошадьми? И зачем тратиться на кобылу, когда у ближайшего дилера
можно приобрести плавный, мягкий и изящный червемобиль
Фермана-Понтевеччио?
- Вы создали корпорацию?
- Пока нет, Бен. Мы могли бы предоставить вам акции на одних с нами
условиях... А где вы пропадали целый день?
- Присутствовал на музыкальных занятиях Шэрон. У нее талант, Анжело.
- В самом деле? - Шэрон в его мыслях места не было. - Почему вы так
думаете?
- Я вижу ее отношение к музыке. Она живет в ней. Она выглядит
посвященной. Это мало где требуется. Искусство, науки. Политика - но не
так, как ее понимает обыватель. Религия - опять же если у тебя есть к ней
предопределенность.
Намир-Ферман был погружен в рассеянность, трубка вынута изо рта.
- Изучение этики, - добавил я.
- Посвятить себя изучению этики, - проскрипел старческий голос. -
Звучит как лозунг насчет попечительства над ворами.
- Почему? - поинтересовался мальчик.
Намир притворился закашлявшимся, и под видом шумного выдоха я
расслышал сальваянское слово, передать смысл которого на более вежливом
английском языке можно только словами "Уходи!" Потом лицо Фермана
заулыбалось, и в улыбке этой проскользнула толика добродушного осуждения.
- Сделал лишь первые шаги, Анжело. На твоем месте я бы не слишком
ломал голову. Есть вероятность уйти в себя.
Вот тут Намир совершил ошибку, и я обрадовался, увидев, как Анжело
надел на себя маску подчеркнутого смирения, как бы говоря: "О'кей, мне
ведь всего двенадцать".
- Больше смотри по сторонам, Анжело, набирайся опыта. Я уже сказал
тебе, что жизнь есть борьба. Ты должен стремиться туда, в самый центр -
чем дальше, тем больше - и ни в коем случае не прятаться в башню из
слоновой кости.
Да, как видно, старый железнодорожный инженер часто употреблял это
выражение. Я видел, что перемены в поведении "Фермана" совершенно не
беспокоят Анжело. По-видимому, общение с настоящим Ферманом никогда не
отличалось особой сердечностью. Настоящий Ферман мог предложить мальчику
свою нетребовательную любовь и терпимость, но вряд ли мог относиться к
нему, как к сознательному человеку. И скорее всего нынешнее отношение к
нему старика могло показаться Анжело капризом взрослого. Перемена личины,
разумеется, была безупречной - уж в чем-в чем, а в искусстве маскировки
Намир просто ас. Он даже воспроизвел крошечный белый рубчик в проборе,
который не всякий человеческий глаз и заметит-то.
Я спросил Анжело:
- Скажи, разве Бетховен сражался с кем-нибудь, когда писал
"Вальдштейна"?
- Не сейчас. - Анжело слез со своего насеста. - Могущественный мозг
только что вспомнил, что его просили сходить в бакалейную лавку.
Я тоже поднялся, подарив вежливый кивок тому, кого собирался убить.
Я оправдывал свое намерение законом от 27140 года - "вред нашим людям
или человечеству". Мне было нужны только доказательства убийства Фермана,
после этого я имел полное право действовать. Надо будет найти способ
выманить Намира в безлюдное место и применить гранату, которой меня
обеспечил Снабженец. После этого я мог бы спать спокойно... Так я думал. Я
позволил себе не оглянуться, закрыл дверь и поспешил за Анжело, ожидая
найти его по-прежнему полным веселого спокойствия.
Он не был ни веселым, ни спокойным. Он начал было спускаться по
лестнице, но вдруг вернулся, прежде чем я открыл рот, встревоженно
посмотрел на мою дверь:
- Могу я зайти на минутку?
- Разумеется. Что придумал, дружок?
- О, только ветчину и яйца [в оригинале здесь игра слов; глагол cook
имеет значение как "придумать", так и "стряпать" (пищу)].
В нем, однако, не было признаков веселья. Он заметался по моей
комнате. Потом забавно - как умел только он - оттопырил верхнюю губу и
подергал ее большим и указательным пальцем из стороны в сторону.
- Я не знаю... Может быть, иногда все чувствуют себя сразу двумя
людьми...
- Конечно. Двумя, я то и больше. Во всех нас много душ.
- Но... - он поднял глаза, и я увидел, что он искренне напуган. - Но
этого не могло быть... Не так ли, Бен? Я имею в виду... ну, там, в комнате
дяди Джейкоба, это было, как... - он принялся перебирать безделушки на
моем комоде, по-видимому, только для того, чтобы я не видел его лица.
Потом сказал жалобным голосом: - Не надо мне ни в какую бакалейную лавку.
Я только захотел... Я имею в виду, Бен, что существует мое "я", которое
любит здесь... все: наших постояльцев, Шэрон, Билли, других ребят, даже
школу. И... ну, особенно, леса, и... беседу с вами и всякую ерунду...
- А другому твоему "я" хотелось бы...
- Все бросить, - прошептал он. - Вообще все... И начать сначала. Там,
в той комнате, я был, как... как разрезанный посередине. Но это же мое, не
так ли? Нет никакого смысла. Я и в самом деле не хочу никуда уезжать. Если
бы я мог...
- Думаю, это пройдет, - сказал я, не найдя ничего лучшего, чем эти
глупые слова, которые вряд ли могли ему помочь.
- Да, я догадываюсь, - он собрался уходить.
- Подожди-ка минутку! - я открыл комод, достал зеркало и принялся
снимать с него упаковку. - Тут вещь, на которую ты, возможно, захочешь
посмотреть. Я привез его из Канады. Когда я изучал историю, Анжело, я в
основном интересовался древней историей. Эта вещь была подарена мне
другом, который занимался археологией...
Дрозма, зеркало просто перепугало меня. Может быть, я предчувствовал
свой испуг, потому никогда и не разворачивал его, до этого самого столь
неудачного выбранного момента. Что это - результат катастрофы или забытое
искусство? Что за хитрое искажение в бронзе, вызывающее громкий крик
множества истин? Я увидел молодого Элмиса, разглядел искусного (нет, почти
искусного!) музыканта, заметил легкомысленного юношу, которого так
терпеливо вы учили. А потом упорного ученого, занимающегося историей. А
потом невнимательного любовника и мужа... Не ловкого Наблюдателя...
Никудышного отца...
Как это может происходить и ничтожном хрупком предмете, принадлежащем
давно погибшему минойскому миру?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36