б) Глаза. Зигель долго подыскивает научную аналогию. Скажем, глаза мартовской голубизны.
в) Лоб и переносица умеренно веснушчатые.
Зигель пытается определить, какое количество веснушек приходится на один квадратный сантиметр лба. Это занятие вызывает тревогу у его спутницы. Она смотрится в зеркальце. Не выпачкалась ли она в саже? Вроде нет. Раздосадованная настырным блеском Зигелевых очков, она бросает суровый взгляд на прыщеватого соседа.
Зигель заползает в укрытие, образованное дождевиком, что свисает с багажной сетки. Дальнейшее изучение окружающей среды от известного к неизвестному идет через петлю для пуговицы.
Входит контролер. Зигель вскакивает, открывает портфель, ищет билет. Билет не найден, и Зигель, вспомнив золотое правило для всевозможных поисков, систематически обшаривает карманы брюк, пиджака, а затем еще раз портфель — отделение за отделением.
Контролер скучливо снимает форменную фуражку, протирает рукавом козырек, смотрит в окно.
Трагикомедия поисков вызывает сострадание у Мертке. Она помогает искать. В багажной сетке лежит шапка Зигеля. Из нее выглядывает билет.
Мертке подает Зигелю шапку. Тот облегченно вздыхает.
— Ох уж эта самостоятельная жизнь вещей! Благодарю вас, благодарю. Моей благодарности нет границ. Зигель моя фамилия. Пишется с одним л.
Мертке тоже представляется:
— А моя — Маттуш с двумя т.
— Очень приятно! Вас Мария зовут?
— Не совсем.
— Тысячу извинений, ассоциация. Золотые волосы, сказка, Мария-краса — золотая коса,— мямлит Зигель.
С этого и начинается разговор между почти новым учителем из Блюменау и совсем новой птичницей из кооператива «Цветущее поле».
Кто-то рывком открывает дверь правления. Бухгалтер Бойхлер принимает вид крайне занятого человека и внимательно рассматривает какие-то бумаги в скоросшивателе. Его отвлекает пыхтение почтальона Крампе.
— Телеграмма. Срочная... Покоя нет от этих телеграмм!
Для сосудистого больного всякая телеграмма — сущий ад! Изволите видеть, некая Мертке Маттуш сообщает, что направляется в их кооператив и прибывает на вокзал в Обердорфе. Бойхлер и тому рад, что речь идет не о минеральных удобрениях, иначе ему пришлось бы в спешном порядке организовать разгрузку и доставку, чтобы не платить железной дороге за простой вагонов... А Мертке Маттуш... Он таких не знает. Скорей всего, очередная инструкторша по вопросам культуры. Иустька на собственной шкуре испытает, что такое их бескультурные дороги.
Примерно через четверть часа в дверь протискивается учитель Зигель с двумя чемоданами. Он запыхался, потому что привез на велосипеде чемодан Мертке. Впрочем, большого выигрыша во времени у него не получилось. На вокзале он долго проискал зажим для брюк, а зажим лежал в книге о семи чудесах света, в разделе «Самостоятельная жизнь вещей».
Для Бойхлера учитель всего лишь получеловек. Ухитрился, идите ли, застраховаться, прежде чем приехал в Блюменау.
— Ну куда ты прешь? Что у меня здесь, постоялый двор, что ли?
— Тс-с-с! — предостерегает Зигель. Может быть, новая птичница уже за дверью,— Ох, какая девушка! Сила!
Бойхлер не считает Зигеля знатоком по женской части. На лице у него мелькает подобие усмешки, а подбородок делится пополам. Он вспоминает про неполученную премию за страхование и, послюнив большой и указательный пальцы, наводит ( кладку на брюках. Он поправляет манишку — свое, так сказать, удостоверение личности. Как-никак и молодости он был фельдфебелем.
Мампе Горемыка разносит весть: в курятник заявилась новая птичница с косичками. За это сообщение ему кое-где перепадает стаканчик - другой, что сейчас очень даже кстати, так как опять ударили заморозки.
Под вечер Мампе Горемыка добрел со своей вестью до Дюрровой лачуги. Там он стоит и нюхает воздух, как барсук. С Эммой Дюрр, рабочей совестью кооператива, каши не сваришь. Но, по счастью, Эмма Дюрр, этот полицейский в юбке, куда-то отлучилась. Путь Мампе Горемыке открыт. Наглядное подтверждение получают слова Тимпе:
— Шеф-то нынче уток изучает. Видно, коровы — не его ума дело.
Оле сидит за грудой книг и что-то строчит. Мампе расписывает ему новую птичницу:
— Чистенькая, вылизанная, как дама из районного отдела культуры, которая к нам приезжала.
Председатель даже глаз не поднимает. Мысленно он не здесь.
Мампе продолжает:
— А ресницы — как в кино! — Осмелев, он приближается к книжному заграждению, за ним мерцает что-то зеленое; бутылка мятной настойки. Мампе идет на приступ: — Глаза у нее что твои кинжалы. Дай бог, чтоб никого не убило и не поранило.
Наконец Оле поднимает голову:
— Ты чего?
— Я рассказываю про птичницу. А ДЛЯ умственной работы тоже надо пить мятную настойку?
Оле наливает ему в свою кофейную чашку.
— Выпил и катись.— Он не желает отрываться от работы. Члены кооператива каждый по-своему встречают Мертке.
Свинарка Хульда Трампель—такими словами:
— Хороши у тебя туфельки, наши или западные? Когда идет дождь, у нас здесь грязища... Ну ладно, добро пожаловать.
Эмма Дюрр, в порядке исключения, настроена некритически. Возможно, она думает об Эмме Второй, которая сейчас в учении у садовника.
-— Милости просим к нам в Блюменау. Товарищ если мужики начнут тебе надоедать, скажи только мне...
Мертке краснеет. Она еще не в партии.
Вильм Хольтен не знает, как говорить с незнакомыми девушками.
— Добро пожаловать,— мямлит он,—хорошо, что вы ни капельки не помолвлены. А меня зовут Вильм, с вашего разрешения, спасибо, здравствуйте.
Карл Крюгер, партийный секретарь, желает проверить новую птичницу.
— А что идет после девятисот девяноста девяти тысяч девятисот девяноста девяти?
Мертке, удивленная, но без запинки:
— Миллион.
— Вот, вот, это наши перспективы: пять тысяч кур — миллион яиц. Кстати, у тебя красивые глаза. Жаль, что я уже старик и не горазд обращаться с девушками.
У председателя забот полон рот. О новой птичнице ему пока некогда думать. Он рыщет вокруг Коровьего озера, спотыкаясь по камышовой стерне, что-то измеряет, записывает в блокнот какие-то цифры—словом, вовсю использует последние дни зимней передышки. Со дня на день прозвучит клич: «Пахота! Весенняя пахота!» Инструкторы из Майберга, опасаясь, как бы крестьяне не прозевали весну, нахлынут в таком количестве, что одна машина будет сидеть на хвосте у другой.
Бухгалтер Бойхлер подъезжает на своем велосипеде-развалюхе. Он запыхался, и живот у него колышется.
— Ох уж эти телеграммы! Три тысячи цыплят на железнодорожной станции!
Оле несется в Обердорф. Мотоцикл ревет и грохочет. На багажнике сидит Мертке. Тропинка вьется по лесу, петляет среди ям, луж, затянутых льдом, валунов и пней. Мертке трудно усидеть. Она цепляется за зеленую куртку Оле.
Ничего, пусть поволнуется, думает тот. Блюменау — это вам не конфетка.
А на вокзале уже некогда расспрашивать друг друга о самочувствии. Надо вскрыть картонные коробки — все ли живы? Мертке открывает первую.
— Боже мой!
— Все подохли?
— Нет, прелесть-то какая!
— Сколько вам лет, собственно говоря?
— Скоро двадцать... двадцать один... двадцать два... нет, что-то я сбилась.
Последнюю коробку они проверяют совместно. При этом Оле глядит в накладную и вместо цыпленка хватает руку — руку Мертке. Живую, теплую, мягкую. Оле смущен.
— Ах да, будем знакомы. Желаю успеха. А я — Оле Бинкоп, меня все зовут.
Мертке поселилась у Нитнагелей. Лучше и не придумаешь! Под крылом у матушки Нитнагель она чувствует себя как дома. Нитнагели получили дочь взамен сына, который погиб на большой войне. Их старые сердца отогреваются подле Мертке.
Эмма Дюрр развешивает белье. Веревка натянута очень высоко, чтобы концы простынь не закрасились о траву. Веревка высокая, а Эмма маленькая. Она подпрыгивает, как курица в зимнем курятнике за подвешенным куском брюквы.
Мертке не может смотреть, как мается Эмма. Лучше она сама развесит белье.
— Вот отзывчивая девушка, вот добрая,—хвалит ее Эмма.
В ильм Хольтен отвинчивает какой-то болт с трактора. Болт заело. Хольтен всем телом налегает на большой гаечный ключ. Ключ соскальзывает, и Вильм со всего размаха ударяется лбом о мотор. Со лба течет кровь.
Хольтен идет в правление за куском пластыря. В правлении сидит Мертке и заполняет сводку по яйценоскости. Она промывает Вильму рану и заклеивает ее пластырем.
— Больно?
— Ни чуточки! Спасибо.
Эгон, четырехлетний сынок Буммелей, перелезает через загородку— на ферму к тете Мертке. На колючей проволоке остается клок его штанов. Эгон громко рыдает. Мама задаст ему взбучку. И то сказать, Софи Буммель куда ловчее управляется с вилами, чем с иглой. Всякие штопки-заплатки для нее все равно что экспедиция в непроходимые джунгли.
Мертке зашивает рваные штаны и в награду получает от Эгона три воробьиных яйца и один поцелуй.
Герман Вейхельт считал когда-то Аннгрет сущим ангелом, но ангел напустил на себя важность и улетел. Взамен явилась Мертке. Она уже почти архангел. Мертке отутюжила Герману парадный костюм, и он стал как новый. Да еще приколола на лацкан значок: красная звездочка с серпом и молотом! Полезные предметы!
Воздай добром за добро! Герман придумывает, чем бы ему порадовать Мертке. Он ждет полнолуния. Тогда он споет под ее окном.
Тракторы тарахтят в поле. Они пробуждают землю от зимней спячки; их плуги срывают зимний наряд с земли и открывают ее дождям и солнцу. После плугов тракторы тащат бороны. Бороны разбивают комья земли, готовят пуховую перину для семян.
Весенние полевые работы связывают Оле по рукам и ногам. Больше ни для чего не остается времени, вот только при виде детей он испытывает что-то похожее на голод.
Он сажает Детлефа Тимпе к себе на багажник. Они надумали поездить по белу свету. Белый свет — в данном случае тихая заводь Ласточкина ручья, что петляет по лугам. Оле ловит колюшек для маленького Детлефа. Он словил бы для мальчика даже ящерку, но слишком торопится, слишком хорошо помнит, но он председатель. По-весеннему пестрая ящерка попросту смеется над ним. У нее от смеха даже хвост отгибается в сторону.
Оле зачерпывает воды в свою пропотевшую кожаную шапку. Колюшки резвятся в этом самодельном аквариуме, насколько позволяют его размеры. Отличное весеннее развлечение для маленького Детлефа.
Но развлечению скоро приходит конец. Дома, на кухне, колюшки переселяются в банку — председателю нужна шапка. Без шапки какой из него мужчина! Ранняя пташка Тимпе заснул мосле обеда. Эрна, любвеобильная мать, переселяет колюшек в банку. Но тут из спальни является в костюме Адама сам Тимпе.
— Постель свободна, если вам так уж приспичило.
С перепугу Эрна роняет банку. Колюшки скачут по кирпичному полу. Мальчик ревет, Оле его утешает. Связываться с ревнивым Тимпе ему неохота. Как-никак это не экономические попросы.
Немного спустя Оле застает на соломе в курятнике плачущую Мертке. Рядом лежат пятеро мертвых цыплят, дохлики, они попали под ноги своим более жизнеспособным собратьям и были раздавлены.
Оле и здесь утешает: пятеро цыплят — полпроцента на тысячу— в норме. Нечего плакать.
Мертке плачет еще горше. Растерявшийся Оле бежит за матушкой Нитнагель и препоручает ей дальнейшее утешительно. С подростками Оле ладить не умеет. Может, у этой девушки как раз переходный возраст.
Впрочем, Мертке плачет не из-за одних только цыплят. Утки председателя скрылись в неизвестном направлении. А Оле передавал ей уток с великой торжественностью. Он, сказать, взывал к ее сердцу.
— Не думай, что перед тобой просто две сотни ног, две сотни крыльев и несколько мешков пера и пуха. Это целая лаборатория, это опыт, это преддверие безграничных возможностей.
Оле трижды насвистывает утиную песню. Мертке постеснялась просить его просвистеть в четвертый раз. Ей было стыдно заставлять этого занятого человека заниматься такими пустяками.
И вот Мертке заявилась в утиную лабораторию. Открыла дверь сарая. Утки с кряканьем взлетели и, сделав круг над сараем, взяли курс на Коровье озеро. А вечером, когда утки показались вновь, Мертке сложила губы трубочкой и засвистела.
Но утки не приняли всерьез девичий свист. С каждым днем они все позже и позже прилетали домой, а однажды, в полнолуние, сделали традиционный круг над сараем и скрылись из глаз.
Мертке побежала на озеро, она свистела, звала. Улегся вечерний ветерок. На вынутом из камышовой рамы озере ни единой волны. В водной глади отражается месяц. Блеск, переливы, поэзия, но только не ДЛЯ Мертке. Она затаила дыхание. Где-то в дальнем заливе ей послышалось кряканье. Она бросилась туда. С залива поднялись дикие утки. Вдалеке ухнул филин, и Мертке громко заплакала. Ну и весенняя ночь!
И следующий вечер принес с собою одни лишь разочарования. Утки прилетели, сделали круг над большим каштаном, поиздевались над беспомощным свистом Мертке и улетели. Вся лаборатория в полном составе скрылась за лесом.
Мертке выплакалась в передник матушке Нитнагель.
— Не плачь! Это же не люди, это просто утки.
Старуха помогала ей искать. На следующий день к ним присоединился Адам Нитнагель. Но утки, черти крылатые, не выказали уважения даже бывшему бургомистру. И ущербный месяц бессмысленно озарял трех искателей-неудачников.
Что делать? Рассказать Оле?
Адам Нитнагель вызвался начать предварительные переговоры.
Нет! Мертке сама пойдет к председателю, посмотрит ему прямо в глаза и скажет: так, мол, и так...
Пахота завершена успешно. Оле облегченно вздохнул и вдруг почувствовал себя как судно, лишенное балласта. Нос председателя повело кверху. Как там поживают его утки? Несутся ли они, сидят ли на яйцах?
Вечером он крадется к сараю, стучит по низкой крыше. Никакого ответа. Он лезет в темный провал—ничего, кроме засохшего утиного помета.
В ярости он бежит домой и залпом выпивает три рюмки подряд. От мятной водки ему не становится веселее. Ворча, он ложится в постель, но сон не идет к нему.
Стало быть, новая птичница—обыкновенная вертихвостка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49