Так или иначе, эта картина —подарок и на районной выставке была расхвалена критиками. В конце концов, критики специально изучали свое ремесло и, наверно, лучше знают, что такое искусство, нежели профан Вуншгетрей.
Так обстоит дело с живописью. С литературой товарищу Вуншгетрею приходится не легче, он терпеть не может окружать себя книгами, которых не читал. Между тем для чтения нужно время. А времени у Вуншгетрея в обрез: каждый день надо просмотреть газеты, вникнуть во множество проектов и циркуляров. Чтобы почитать классиков марксизма, Вуншгетрей иногда урывает у себя два-три часа воскресного отдыха. В ущерб семье.
Если случается, что окружной или центральный комитет требуют, чтобы он прочитал и принял на вооружение ту или иную книгу, Вуншгетрей велит принести ее из районной библиотеки.
По этой причине Вуншгетрей нередко испытывает угрызения совести. Он ведь обязан участвовать во всех дискуссиях и всегда говорить что-нибудь серьезно обоснованное, а у него не находится времени даже на то, чтобы прочитать писателей своего округа. Он не читал книг и обоих писателей своего района, но это/ угнетает его значительно меньше. Оба они беспартийные детские писатели. Вуншгетрей еще со времен партийной школы помнит изречение Горького о детских книгах: «Для детей, как для взрослых, только лучше!» А что эти люди умеют так писать, Вуншгетрей не верит. Иначе разве бы они/торчали в Майберге? Разве «Нойес Дойчланд» хранила бы р них столь упорное молчание?
Часто, очень часто Вуншгетрей менял и улучшал свой стиль
работы. Тем не менее ему не удалось изучить все которых от него требовали специальных знаний.
те отрасли, в
Смеркается. В расцветших каштанах перед районным секретариатом шелестит теплый ветерок.
Сегодня у Вуншгетрея, против обыкновения, выдался свободный вечер. Перед ним лежат непрочитанные газеты, а в сторонке журнал «Единство». Ах ты господи, Вуншгетрей мог бы поехать домой, но дома с чтением уже ничего не выйдет. Придется помогать сыну делать уроки. Выслушивать сетования жены: «Просто стыдно, сыновья первого секретаря, а так плохо учатся!»
Вуншгетрей чувствует себя весьма неуверенно, когда приходится помогать сыну по математике. С детей сейчас столько требуют, а если он, Вуншгетрей, говорит о народном образовании, он обязан требовать еще больше и со школьников и с учителей. На самом деле ему самому следовало бы подучить математику.
В это самое время кто-то изо всей силы стучит в парадную дверь. Ночной сторож уже поставил чайник на огонь и не спешит вниз.
— Входи, кто там, открыто!
В вестибюле появляется краснощекий Ян Буллерт.
— Мне товарища Вуншгетрея!
— По вызову?
— А теперь что, обязательно нужен вызов?
Буллерт сидит напротив Вуншгетрея. Они знакомятся. Вуншгетрей не слишком словоохотлив.
— В чем дело, говори! — У Вуншгетрея на щеке шрам от осколка гранаты. Поэтому кажется, что с его лица не сходит высокомерная улыбка. Буллерт в низеньком кресле для посетителей чувствует себя, как Давид перед Саулом.
— Как у вас тут, курить разрешается?
— Да, разрешается.
Дело в следующем: Яну Буллерту нужна помощь партии. Его сын все равно что дезертировал. В самый разгар весенних работ. Этот малец, видите ли, желает на свой страх и риск учиться музыке.
— Согласуется ли это с нашей точкой зрения на поведение молодежи?
Вуншгетрей безразлично:
— Это все?
— Нет, собственно, не все. Я хотел поговорить еще о болезненной тяге к раздариванию.
— Раздариванию?
— Не совсем так. Речь идет о товарище Бинкопе, который! втихомолку присвоил себе общественную землю.
— Бинкоп? — Необычное прозвище заставляет Вуншгетрея вспомнить о Фриде Симеон, приходившей к нему.— Где же доклад? Новый секретарь партгруппы уже выбран?
Новый секретарь — Ян Буллерт. Вот он сидит здесь. Еще неопытный руководитель. Хорошо бы, к ним приехали из района, инструктор или еще кто-нибудь.
Вечерний разговор между Буллертом и Вуншгетреем длится недолго, это не какое-нибудь торжественное заседание. Вуншгетрей думает: слабоватый товарищ. Семейные проблемы волнуют его больше, чем партийные. Видно, он здорово эксплуатировал сына.
— Инструктора я пришлю. Порядок?
— Порядок.
Через четверть часа Вуншгетрей уже едет домой в поселок на окраине. Шофер потягивается, разморенный весной. Ветер шелестит в липах на рыночной площади. Из радиоприемника в машине доносятся квакающие до джазовые ритмы.
— Выключить? — спрашивает водитель.
— Ладно, пусть дудит! Даже весна не препятствует памятнику мертвой королеве на
Рыночной площади плакать над собою за чугунной оградой. «На этом месте, ах, лилися наши слезы...» Они едут по площади, мощенной булыжником. В радио что-то щелкает, пауза, потом раздается голос диктора: «Судьба шахини остается неизвестной...» Вуншгетрей прислушивается.
— Какая у тебя там программа? — Шофер нажимает на клавишу, голос диктора теперь звучит глухо, как из погреба: «Первый колхоз в Восточной зоне...»
Вуншгетрей хватает шофера за плечо:
— Оставь!
«...организован в Блюменау, деревне района Майберг, по советско-русскому образцу. Организация такового происходила согласно указаниям высших коммунистических функционеров. Крестьян принудили согнать весь скот на общий скотный двор и работать, как русские мужики, за мизерную оплату...»
Вуншгетрей велит остановиться и выходит из машины на главной улице. — Дай мне сигарету! — Секретарь торопливо затягивается, как все некурящие люди, и ходит взад и вперед по тротуару. Потом опять влезает в машину.— В районный секретариат! — Водитель включает газ.—Стой! Ты знаешь дорогу в Блюменау?
— Знаю.
На проселочной и еще по-весеннему топкой дороге они нагоняют Яна Буллерта. Районный секретарь, дрожа от гнева, направляется к одинокому велосипедисту.
— Вы что там, в вашей дыре, с ума посходили, а?
Мальчонка-подросток сует хворостину в муравейник и, охваченный любопытством, ворошит его. Муравьиная община приходит в движение. Полминуты —и кажется, что вся куча состоит из взволнованных до крайности муравьев.
То же самое происходит в Блюменау через день после разговора Вуншгетрея и Буллерта. Яну Буллерту недосуг работать в поле. Он носится взад и вперед по деревне. Рассыльный муниципалитета, тоже непрерывно названивая, гоняет туда и сюда из своем велосипеде. После школы еще и Антон Вюрой бегает в качестве курьера от одного товарища к другому: экстренное собрание партгруппы в присутствии районного секретаря Вуншгетрея.
Бургомистр Адам Нитнагель дрожит как в лихорадке. Фрида Симеон шепнула ему «пару теплых слов», отнюдь не заимствованных из «Советов по демократическому обхождению с людьми».
-—Ну, теперь ты хлебнешь горя, дорогой мой Адам!
Подвижный дух Фриды созидает специальный лозунг для украшения «зала заседаний». Товарищ Данке, барышня из кооперативной лавки, пишет его писарским почерком на красной материи: «Каждый удар молотка для пиана—это гвоздь, забитый в крышку гроба поджигателей войны!!!» Три восклицательных знака.
Настал вечер. Теплый вечер. На деревенской лужайке, совсем рядом с машиной секретаря, квакают жабы. Коростели кричат в лугах, ухают сычи. Все создания, за день не управившиеся с любовью, используют ночь.
В гостинице «Кривая сосна» освещены две комнаты: комната для приезжающих и помещение ферейна. В первой сидят Серно, Тутен-Шульце, Ринка, Марандт, рыбак Анкен и все, чьи судьбы на свой лад переплетены с судьбами деревни. Рамш, конечно, гоже здесь.
В помещении ферейна собрались коммунисты. Никто не имеет права сюда входить. Кроме хозяина гостиницы Мишера. Мишеру известно мнение коммунистов по определенным вопросам, равно как и мнение другой части крестьян, относительно некоторых событий, и прежде всего относительно колхоза Оле Бинкопа. Мишер мог бы составить себе полную картину, но не хочет. Его предприятие не терпит риска. Поэтому Мишер ни к одной из партий не принадлежит. Он платит членские взносы в «Крестьянскую помощь», так как в будние дни занимается еще и сельским хозяйством и состоит в обществе «Народная солидарность». Хватит с него.
В помещении ферейна в люстре зажжена только одна лампа. Мишеру сперва надо узнать, что здесь будут заказывать. Все лица с крыты полутьмой. Лозунг, изобретение Фриды Симеон, освещен скудно.
За столом сидят: гость —товарищ Вуншгетрей, Фрида Симеон, товарищ Данке, каменщик Келле, Эмма Дюрр — короче говоря, руководство партгруппы. Остальные расселись как попало на лавках вдоль стен.
Ян Буллерт открывает собрание. Прежде всего он приветствует гостя из района и благодарит за честь. Фрида Симеон поднимает руку:
— К порядку ведения: сначала мы споем, как это принято всюду.
Они поют — плохо, но поют.
Кто созвал собрание, тому и выступать в первую очередь. Ян Буллерт не оратор. На собрании он не умеет говорить свободно, бойко и с юмором, как говорит в деревне или в поле. Его речь вскарабкалась на ходули. Буллерт подражает присяжным ораторам. Все должно быть правильно, все чин чином.
— Товарищи, перед лицом великих задач, перед нами поставленных, в Берлине ведется подготовка к партийной конференции. Мы со своей стороны должны по возможности усилить работу нашей партгруппы... Товарищи, ходившие раньше в церковь, хорошо знают подобные разглагольствования. Там это называется литургия. Опиум для народа. Все с нетерпением ожидают, когда же дойдет до дела.
— А теперь коснемся вопроса партдисциплины. С дисциплиной в нашей группе, к сожалению, не все обстоит благополучно...
Члены партгруппы начинают ерзать на своих скамейках вдоль стен. Вот оно самое! Ян Буллерт переводит дыхание, пожалуй, несколько дольше, чем нужно.
— Возьмем, к примеру, товарища Оле Ханзена, по прозванию Бинкоп. Разве в прошлом за ним не числятся большие заслуги? Никто не вправе отрицать, что он активно поддерживал нашего покойного секретаря Антона Дюрра. Бинкоп был образцовым председателем «Крестьянской помощи»...
Оле кажется, что речь произносят над его могилой. Заметив дырку в своем резиновом сапоге, он не сводит с нее глаз.
— Бинкоп много сделал в качестве депутата районного собрания. Он всегда готов был прийти на помощь каждому из нас, конечно, в рамках крестьянских возможностей. Ну, а теперь, товарищи? Теперь он вышел из этих рамок. Вы знаете, что я имею в виду: Бинкоп удумал одну штуковину за спиной партии, так вот куда, спрашивается, это нас заведет?..
Хозяин Готгельф Мишер, потупя глаза, проходит по комнате и принимает заказы от многочисленных клиентов. Он притворяется человеком с другой планеты, не понимающим ни единого слова. Ему заказывают пиво, сигареты и водку. Теперь можно включить еще две лампы в люстре.
В комнате для приезжающих все глаза устремляются на Мишера.
— Ну как там? Зажмут они Бинкопа между колен да накостыляют ему как следует?
— Они ему уже уши нарвали! — Мишер тут же прикусил язык. Как бы не повредить своему предприятию!
Его слова дают повод лесопильщику для небольшой Речуги. с заигрыванием.
— Колхозы? Это не было предусмотрено, и так далее.— Он подмигивает слушателям.— Я ничего не хочу сказать против наших друзей, но Россия — это Россия, много земли и мало прилежных людей. А Германия — это Германия! Sorry, но немцы не сторонники машинного производства зерна и картошки. Мы стоим за разумный сельскохозяйственный труд.
Тутен-Шульце глотками пива ополаскивает свои одобрительные кивки. Готгельф Мишер такого вида одобрения себе не позволяет, но душа его пламенеет, присоединяясь к мнению оратора, и бородавка на подбородке наливается кровью.
Но вот начинает разглагольствовать Серно. Его жирный торс, кажется, идет из закупоренной граммофонной трубы.
— Господь наслал кару на Блюменау, потому что люди не хотят покорствовать ему, как прежде. Не успел господь прибрать к себе Дюрра, одержимого духом беспокойства,— так ведь? — как он уже наказует безумием почтенного человека Оле и натравливает на нашу общину, так ведь?
В другом помещении Ян Буллерт уж вовсе распоясался. Он творит что на ум придет, он бранится, и такая форма речи, надо (казать, удается ему наилучшим образом.
— Всем известно, что товарища Бинкопа в свое время — уж не знаю, из ревности или еще по каким-либо причинам,— треснула по голове реакция, и довольно основательно треснула! К сожалению, Бинкоп, несмотря на настояния товарищей притянуть к ответу обидчика, этого не сделал, надо думать — из мужского самолюбия. Но удар, полученный им, не остался без последствий. Товарищ Бинкоп болен. Своими безумными затеями он поверг в смятение всю деревню. А началось все зимним вечером от удара палкой. Пусть теперь выступят те, кого это касается, в первую очередь, конечно, Бинкоп. Переходим к прениям!
Пауза, как и положено. Никто не хочет говорить первым. Адам Нитнагель боится замолвить доброе слово за Оле. Они сразу ткнут его носом в старый социал-демократизм.
Фрида Симеон, бледная от честолюбивых замыслов, лихорадочно подыскивает подходящую к случаю цитату из классиков. Кроме того, товарищ Вуншгетрей тоже еще ничего не сказал. Вон он сидит, слушает и будто бы высокомерно улыбается. Положение неясное и крайне щекотливое. Фриде кажется, что она балансирует на проволоке.
Вильм Хольтен за Оле и его колхоз, но сказать об этом не смеет. Человек, обесчестивший девушку, уже не полноценен. Ему пригрозила: «В деле Бинкопа придерживайся средней линии, не то тебя потащат в контрольную комиссию!»
Товарищ Данке соблюдает нейтралитет. Как бы там ни обрабатывалась земля — сообща или единолично,— крестьяне все равно будут покупать в кооперативной лавке. И на плане юргового оборота это не отразится.
Эмма Дюрр напыжилась, словно курочка, перед тем как занестись по весне:
— Оле, говорят, ты сумасшедший, слышал? Ян Буллерт:
— Я этого не утверждал.
Все смотрят на Оле. Он бледен как смерть.
Кажется, что он откусывает слова от огромной глыбы и выплевывает их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49