Дверь отворяется. Толстый Серно выходит на крыльцо.
В легком летнем костюме, стуча деревянными башмаками на босу ногу, хозяин проходит по гумну. Тонкие летние штаны натягиваются на его здоровенных ляжках.
Мампе Горемыка снова отпивает глоток. Черт, сидящий в водке, придает ему отваги. Он ощупывает тонкие штаны Серно.
— Ты что, и зимой ходишь без подштанников?
— Не задавай дурацких вопросов, здесь девушки.— Серно — человек суровый и нравственный. Кухарка хихикает. Ее подручная тычет Германа под ребра. Герман вздрагивает, словно его укусил змий с райского древа жизни.
Серно босиком становится на весы. Мампе Горемыка передвигает рычаги. Двенадцать глаз вперяются в цифры на шкале весов. Восемь глаз челяди, четыре глаза хозяев. Восемь глаз и четыре глаза с совсем различными желаниями за радужной оболочкой.
Один центнер одиннадцать фунтов — прошлогодний вес Серно. Гири с шумом съезжают вниз. Серно гнусаво хохочет. Он сбавил в весе.
Мампе Горемыка присаживается на корточки и трясет весы.
— Да они совсем разладились!
Кухарка расстилает мешковину на гумне. Хозяин становится на нее. Герман хлопочет у весов. Игра двенадцати глаз возобновляется: гири лезут вверх.
— Ура! — Мампе Горемыка ставит дополнительные гири.— Многовато! — Мампе одну гирю снимает. Ставит другую, поменьше, опять побольше, а кухарка и ее подручная тем временем прикладываются к беспризорной бутылке.
Наконец вес определился. Серно прибавил два с половиной фунта. Молоденькая подручная морщит носик.
— Больше не тянет!
Кухарка опять прикладывается к уже початой бутылке.
Человек ведь нуждается в утешении. Мампе Горемыка ее отнимает, и уже навсегда.
Серно влезает в деревянные башмаки.
— Вы меня не щадили, вот и результат. Человек, которого не жалеют, спадает с тела.
Шепот, подмигивание, тайное неудовольствие.
Кухарка вешает на жирную шею Серно вечнозеленый венок.
— Дай тебе бог хорошего аппетита, хозяин!
— В таком случае готовь повкуснее! Кухарка корчит кислую мину.
— Все кривлянье,— говорит подручная.
Взгляд хозяйки останавливается на ней. Девчонка высовывает язык.
— Это еще что такое?
— Проветриваю язык, в водке был спирт. Опечаленный Герман не отходит от весов. Один только
Мампе Горемыка огорчен из-за того, что Серно мало прибавил в весе. У него, слава тебе господи, в последнее время есть другие побочные доходы.
Тощая хозяйка раздает продукты. Серно, как разукрашенный призовой бык, вышагивает по двору и, довольный, скрывается в доме. «Праздник весов» окончен.
Может быть, в этот торжественный день Серно следовало сунуть себе в карман десятифунтовую гирю, чтобы потянуть на десять фунтов побольше?
Герман Вейхельт убирает весы и гири с гумна. Обычно приоткрытые губы благочестивого человека теперь судорожно сжаты. Герман намеревался поднести пасторше свой честно заработанный шпик. Но два с половиной фунта—это что же такое? Еле хватит зайца нашпиговать. Вот Оле уверял, что в его новом крестьянском содружестве все будет как у древних христиан: что мое — то твое!
Тихий мартовский вечер. Ранняя весна набирает силы. Уж не пугнуть ли ей снежком скороспелые почки? Или обласкать их солнышком?
Оле чудится, что он слышит биение сердца Аннгрет из гостиной: «Так-так-так!» Нет, это шутит над ним его собственное сердце. Да успокойся ты, неугомонный мускул! Былое счастье не греет! Остановка — это как яма на дороге ищущего. Яму замело снегом воспоминаний, ищущий не видит ее и падает. Никаких остановок, никаких падений!
Оле отправляется к Иозефу Барташу, заходит к Карлу Либшеру. Оба они переселенцы, ретивые участники «Крестьянской помощи», самые подходящие кандидаты для крестьянского содружества.
Иозеф Барташ человек степенный и сдержанный. Шаг, который перевернет всю его жизнь, он должен обдумать. Нелегко ему было пустить корни на новой почве.
Он задумчиво слушает блистательные планы Оле, но не ударяет с ним по рукам, как легкомысленный Франц Буммель, ведь содружество-то пока невидимое!
— Тут еще подумать надо!
Карл Либшер, человек серьезный и к тому же коммунист, тоже не вынимает руки из карманов.
— Это ведь не корову или лошадь купить! Может быть, стоит съездить в Россию и посмотреть, как это там делается?
У Оле нет времени путешествовать. Два сомневающихся, два отказа. Как нужно ему где-нибудь отвести душу, найти распахнутые двери, открытое сердце, но Антона нет в живых.
Мартовский месяц уже высоко поднялся над трубой, когда Оле подходит к своему дому. На пороге сидит человек. Он уткнулся носом в узелок с вещами и спит. Оле будит его. Печально-благочестивые глаза Германа Вейхельта смотрят на Оле.
— Вот я и пришел. Где моя комната?
— Ах ты, небесный конь с копытом! — Пораженный Оле два раза перекрутился вокруг собственной оси.
Герман чуть не плачет из-за нечестивых оборотов речи своего нового хозяина и учителя.
— Где же я теперь голову приклоню?
У Оле язык присох к гортани. Зубы стучат. Его дело встало на ноги и в мартовскую ночь, при двух градусах ниже нуля, совершает на него нападение. Куда же ему прикажете девать первого члена крестьянского содружества?
Двое мужчин в растерянности стоят под ночным небом. Оле чешет затылок.
— Н-да, комната! Разве что клеть.— Но все равно ее не сравнишь с убогой работницкой каморкой Германа. И лампочка там в семьдесят пять свечей.
Герман ошалелыми глазами смотрит на яркий электрический свет. Экономно-благочестивая улыбка играет на его губах. Да, здесь он и без очков сможет читать Библию, но разве в новом содружестве будет только свет, а кроватей не будет?
Будет, все будет! Со временем Герман обзаведется двумя кроватями: для будней и для воскресных дней. Речь идет об одной-единственной ночи. Ему, Оле, в такие решающие ночи случалось спать на голой земле, с валуном вместо подушки под головой. Была бы цель в жизни, а поспать без кровати — это сущие пустяки.
Оле набивает соломой три мешка. Ароматная овсяная солома— истинная услада носу. Он кладет мешки рядком, старается сгладить ямы и рытвины и еще приносит несколько влажных снопов.
— Ничего нет приятнее свежего запаха лошадей! — Ну, теперь у Германа кровать — как на небесах.
У Германа другое представление о кровати, которая его ждет на небесах.
— Не греши, Оле!—Он развязывает узелок и вешает костюм, в котором ходит в церковь, на маховое колесо соломорезки.
На прощанье Герман пожал руку церковному старосте Серно, как это заведено везде и всюду. Серно отвалил ему три фунта шпика сверх зарплаты. Но Герман не дал себя соблазнить. Он уже принадлежит к новому крестьянскому содружеству! Сейчас он смиренно стоит перед своим ложем.
— Я вверил себя в руки божьи и твои, Оле. Смотрите не ввергните меня в беду!
У Оле кружится голова. Герман возвысил его до бога. Сейчас он пойдет и принесет ему белую простыню. Герман просит еще чего-нибудь поесть, хоть немножко. Свой наградной шпик он есть не вправе. Шпик обещан пасторше. Это уже небесное достояние.
Оле Бинкоп идет в коровник и доит корову. Корова неохотно отдает ему молоко. Она не привыкла, чтобы ее доили два раза в вечер, и о требованиях нового крестьянского содружества понятия не имеет.
Мартовский месяц ныряет в кусты, обступившие деревенскую лужайку. Оле стучится в запертую дверь. Аннгрет не открывает.
— Эге-гей! — Он обходит кругом дома и из палисадника стучит в окно чистой горницы. Неохотно выкликает имя бывшей своей жены в лунную ночь. Ничто не шевелится. Оле смотрит на сырно-желтую луну. Она вроде как усмехается. Он плюет в направлении луны и яростно стучит по крестовине окна. Прислушивается и наконец различает шепот:
— Юлиан, ты?
Оле шарахается в сторону, словно лесопильщик собственно» персоной выскочил из дому. Настолько горе его еще не затвердело чтобы не пробудиться при этом шепоте, обращенном к сопернику.
Мужчины уныло утоляют голод молоком из глиняной крынки. Потом Оле ложится рядом с Германом на набитые соломой мешки. «Что мое — то твое». Родоначальники нового крестьянского содружества греют друг друга в эту морозную мартовскую ночь.
Солнечные дни вселяют нетерпение и в гордячку Аннгрет. В этом году она не отправляется, как другие, с вилами на плече удобрять землю, дабы щедрее были ее плоды. За зиму Аннгрет сильно переменилась: земля и плоды полностью выпали из круга ее интересов.
Аннгрет надевает свой парадный костюм и высокие дамские сапожки, на городской манер набрасывает на плечи плащ и идет по деревне, словно приехавшая в отпуск горожанка.
В такой солнечный день на деревенской улице полно охотниц посудачить. Зима-то ведь бедна впечатлениями. А разрыв Аннгрет с мужем, право же, лакомый кусочек для кумушек! Вот она идет, эта прелюбодейка, нарядная и независимая,— ну как ее пропустить без пересудов?
Худосочная и узкогубая жена Серно рассыпается в комплиментах:
— Убей меня бог, Аннгрет, ты с каждым днем хорошеешь! Ну как тут мужчинам не посочувствовать!
Аннгрет облизывается на эти сладкие слова, как кошка на сметану.
— Не думайте, что мне это так легко далось!
Об этом и речи нет! Фрау Серно отлично понимает, что расстаться с законным мужем не просто, но ничего другого нельзя было ожидать: коммунист и хуторянка — это же смешанный брак. Сама кровь в ней восстала и возжаждала освобождения.
— Нет, дело не в этом,— говорит Аннгрет.— Всему причиной любовь.
— Конечно же, любовь. Ну что? Скоро надо ожидать свадьбы или как?
Этим вопросом она угодила в больное место Аннгрет.
— Спасибо за внимание. Всему свое время. Деревенской библиотекой заведует фрау Нитнагель, жена
бургомистра. Аннгрет впервые переступает порог библиотеки. Фрау Нитнагель рада. Новая читательница! Как и все библиотекари, она делит людей на читателей и нечитателей; Аннгрет должна пополнить собой статистические данные.
— У меня здесь разные рубрики: сельскохозяйственные рабочие, крестьяне-бедняки, переселенцы, середняки, богатые крестьяне и прочие. В какую рубрику мне занести тебя, Аннгрет?
— Тебе лучше знать! Я бы считала, что в «богатые крестьяне».
Аннгрет долго роется в книгах, ища какую-нибудь себе по вкусу. Только бы не русская — с этими странными именами, которые нормальный человек и запомнить-то не в состоянии.
Наконец находит подходящую: «Я пою Америку».
Дома она заваривает кофе и пытается читать. Мысли ее блуждают где-то далеко.
В книге говорится не столько об Америке, сколько о негритянском певце. Аннгрет не может себе представить, что чернявая лесничиха по правде читает книги; эта особа, наверно, корпит над ними, чтобы производить впечатление на мужчин. Тревога пронизывает каждую жилку Аннгрет. Дрожащая, вечно ожидающая несчастная женщина—вот какова она нынешней весной.
В сумерках она уже сидит в хибарке матушки Себулы.
— Разложи карты, и по руке мне погадай, и зеркало свое спроси!
Влюбленная Аннгрет все себя от волнения, нервы ее натянуты до предела! Неужели матушка Себула теперь не поможет ей, как некогда помогла рыбацкой дочке Аннгрет Анкен?
Аннгрет говорит и говорит. Старуха Себула, умная женщина, ободряюще усмехается. Тот, у кого спрашивают совета, должен что-то знать о том, кто спрашивает.
Наконец Аннгрет умолкает. Тишина водворяется в хмурой старушечьей каморке. Из кармана матушки Себулы вылезает летучая мышь.
— Игитт, мразь ты эдакая!
Себула улыбается, открывает окно, и крылатая мышь исчезает в вечернем сумраке.
— Первый черт вышел! — Вся путаница в жизни Аннгрет происходит от благосостояния.
Аннгрет возражает. Она оказалась между двумя мужчинами, отсюда и путаница. Одного она больше не любит, да и никогда, собственно, не любила; о том, кто ей дорог, не знает, дорога ли она ему в той же мере.
Матушке Себуле доводилось распутывать и более запутанные истории. Она хитро улыбается и ковыляет в свою спаленку. Оттуда приносит порошок и проводит по нему сухой косточкой. ,
—I Всыпь это в питье лесопильщику, он к тебе и прикипит.— Себула вытаскивает из кармана зеркальце, бормочет что-то и вглядывается в полуслепое стекло.— Троих я вижу в зеркале: две пары штанов, одна юбка. Штаны слева, штаны справа—в одних сумасшедший. Режь, жги, кати! Зеркальце, кто — скажи!
Тишина. Аннгрет кажется, что она слышит, как бьются о стекло жирные весенние мухи. Рука матушки Себулы, держащая зеркало, склоняется вправо.
— В правых, в правых штанах сумасшедший!
Как же быть бедняжке Аннгрет?
Матушка Себула растолкует ей, как сделать сумасшедшего услужливым и полезным, если Аннгрет не поскупится и даст сжечь пятидесятимарковую кредитку.
Аннгрет не скупится и выкладывает пятьдесят марок на стол.
Теперь пусть она положит руку на деньги и смотрит в покрасневшие глаза своей старой благожелательницы, покуда бумажка не станет горячей.
Вся дрожа, Аннгрет выполняет то, что ей велено. Бумажка нагревается, даже потрескивает, или ей так кажется? Вот она уже горячая, жжет! Аннгрет отдергивает руку, дует на нее, трет о мочку уха. Хоть бы пузырей не было!
Пятидесятимарковая бумажка исчезла. Себула с окаменелым, как у покойника, лицом откидывается на спинку стула. Жужжат жирные мухи. Время течет. Страх пронзает Аннгрет: уж не умерла ли старуха у нее на глазах?
Но вот двойной ее подбородок задвигался. Старуха проглотила слюну, откашлялась и вернулась из преисподней на свет божий. Вот тебе совет из подземного царства: жил-был человек, он вообразил себя королем Фландрии и ничего не хотел делать. Разум его угас, но у него была умная жена. «Скажи, ты король Фландрии?» — «Да, и принц Оранский».— «Так покажи мне твои сокровища». Безумный пошел в поле и вернулся с грудой камней. «Это твое золото, король Фландрии?» Муж снова пошел в поле и принес еще камней. С утра и до вечера он таскал большие обломки валунов. На третий день камней оказалось довольно, чтобы воздвигнуть стену вокруг двора и запереть в нем сумасшедшего. Так оба они достигли цели: безумный и его жена.
Пусть Аннгрет сама догадывается, о чем говорит эта легенда Яснее матушка Себула высказаться не может.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49