Они в один голос говорили, что в момент несчастья лесопильщика среди них уже не было. Оле тоже ничего другого сказать не мог. ,
Рамш проводит Мампе Горемыку в комнату с желтыми розами.
— Бабами пахнет, Юлиан.
— Тебе-то какое дело? Что ты от меня хочешь?
Прежде всего Мампе Горемыка хочет стаканчик сливянки. Это уж наверняка. Затем неплохо было бы получить пару поношенных резиновых сапог, а то в эту весеннюю грязищу и в мокрый снег у него пальцы торчат наружу. Это уже аморальная просьба; а что еще угодно Мампе Горемыке?
— Они интересуются смертью Антона и роют вовсю, Юлиан.
Лесопильщик, делается более гостеприимным и наливает Мампе сливянки. Мампе пьет и весь дрожит от восторга. Да, завтра этот уголовно-лесоводческий инструктор уж обязательно будет его выспрашивать и допрашивать; сегодня удалось от него спрятаться.
Рамш вздрагивает.
— А разве что-нибудь еще неясно? Ты отставил подальше обед Дюрра, когда я к вам подсел. Неужто эти идиоты собираются приписать тебе покушение на убийство?
— Мне, Юлиан? Тебе!—Мампе Горемыка сам доливает свой стаканчик.— Не волнуйся, Юлиан! Никто тебе ничего в вину не
поставит. Ты отодвинул подальше Антонов обед, вот и все. Это ведь на запрещено.
Рука лесопильщика дрожит, когда он наливает сливянку.
— Ты что-то говорил насчет сапог?
Мампе Горемыка пьет и выставляет ногу с сине-красными пальцами, торчащими из сапога.
Лесопильщик приносит из передней сапоги на меху и ставит их возле Мампе.
— Одиннадцатая заповедь гласит: не мерзни! Лесопильщику требуется немало времени, чтобы втолковать
Мампе Горемыке, что он должен говорить на допросе. Опасные минуты, ибо дух противоречия возрастает в Мампе по мере того, как возрастает его опьянение.
— Итак, что ты скажешь, если тебя спросят?
— Я спрошу... я скажу... сапоги, скажу я...
— Надень же их наконец!
Мампе пытается стащить с ноги резиновый сапог. У него ничего не получается. Надо, чтобы Рамш помог. Он и помогает. Мампе ухмыляется, как сытый младенец.
— Эх, Юлиан, Юлиан, не часто мне такая радость выпадала!— Рамш выбрасывает его резиновые сапоги в окно. Мампе влезает в меховые и удовлетворенно сопит: — Как в постели, ей-богу! Теперь еще сверху согреться, «плис» или «плейс», и так далее, как ты говоришь.
Мампе Горемыка обнаруживает, что его стаканчик стоит на пятидесятимарковой купюре! «Ишь ты, черт! Дорогая подставочка! Такую не выбросишь!» Он пьет, прячет в карман пятьдесят марок, встает, шатается из стороны в сторону и идет к двери.
— Что ты скажешь, если тебя спросят?
— Что я скажу, Юлиан? Скажу—катись к чертовой матери, спокойной ночи!
Рамш хватает его за плечи и поворачивает к себе.
— Ты отодвинул подальше обед Антона, когда я собрался подсесть к вам. И больше ты ни слова не скажешь!
— Больше ни слова? Но ты-то ведь оттащил его чуток подальше, Юлиан, старина!
— Нет, нет!
— Вспомни, сынок!
Нелегкая жизнь для Рамша. Малоподходящий климат для обновления благородной студенческой любви. Не много поводов показывать язык всем напастям и неприятностям.
Ян Буллерт хром. Новорожденным младенцем ему пришлось довольствоваться квашней вместо колыбели. Люлька в халупе господского скотника Буллерта еще не освободилась. «Квашня была коротковата для девятифунтового мальца. Моя левая нога забастовала и отказалась расти». Этой шуткой он обходит все разговоры о своем физическом недостатке.
Короткая нога имеет свои преимущества — особенно в военное время. Большую часть последней войны Ян провел в баронском коровнике. Но когда война вползла обратно на родную землю, Яна призвали в фольксштурм. Это случилось в то самое время, когда барон вынужден был предпринять поездку к родне на запад.
Прежде чем явиться по последней повестке на призывной пункт, Ян водворил свое семейство в крытый дерном шалаш на одном из островков Коровьего озера. Затем он посетил баронский дворец. Там теперь располагался штаб полка, регулировавший планомерное отступление войск.
Часовые остановили Буллерта.
— Кто такой?
Буллерт щелкнул каблуками, насколько это было возможно при его короткой ноге.
— Связной барона фон Ведельштедта.
— А где сам барон?
— В фольксштурме. Прошу для него бинокль.
Буллерт получил бинокль. Ночной. Таким образом он сам себя произвел в связные. Он хромал от окопа к окопу, рассказывал разную ерунду и повергал в смятение рыхлые ряды фольксштурмистов.
Так, одну роту во главе с ее командиром, владельцем продуктового магазина в Майберге, он заставил маршировать в тыл к сараю, стоявшему в чистом поле. Ян объявил, что там находятся неприкосновенные государственные запасы, и прежде всего кофе в зернах, которые надо охранять. Продуктовый капитан с великой радостью бросился выполнять этот приказ. Рота двинулась в тыл — спасать кофе.
Вскоре Буллерт вынырнул на другом отрезке позиции фольксштурма; на сей раз он был связным только что прибывшего на передовую полкового командира фон Хиншторфа. Капитан подразделения, истинно немецкий лесничий, несколько оглох от пальбы по зайцам.
— Как вы говорите?
Ян Буллерт, стоя навытяжку:
— Приказ нового полкового командира фон Хиншторфа: «Немедленно закопать оружие! Переодеться в штатское платье! Пропустить пехоту и танки противника! Оружие выкопать! Вервольфы!»
Лесничий ракушкой приложил руки к обоим ушам.
— Прошу повторить приказ. Ян Буллерт повторил. Командир роты:
— Связиста ко мне! Дайте соединение со штабом полка! Связист, почтмейстер из Майберга, стоял бледный от служебного рвения.
— Связь нарушена, но ремонтная команда уже в пути!
Ян Буллерт потрогал кусачки для перерезания проволоки у себя в кармане и удалился.
Старый лесничий ругался на чем свет стоит. Он не хотел быть вервольфом, а хотел стрелять волков. Но он подчинился «руководству отечеством» и послал своих людей по домам — переодеваться.
В это самое время Ян, «руководитель отечества», уже залег в мокрую яму, которую, словно гнездышко, заранее выложил камышовой мякотью. В ночной бинокль барона он наблюдал за передвижениями на советском фронте.
Ночью Ян переполз на сторону противника. Отряд лесничего позади себя он обезопасил, но впереди могли оказаться мины. Он полз по грязным, вязким бороздам вспаханного поля и, когда ракета освещала ничейную землю, хотел бы сделаться червяком.
С лесничим Буллерт встретился на следующий день в отхожем месте у русских. У лесничего все приостановилось. Он немедленно прикрыл свой задний лик и, не пожелав сидеть на одном бревне с этим подлюгой фольксштурмистом, отправился искать другое укромное местечко. — Бумагу дают в штабе полка налево! — крикнул ему вслед Ян Буллерт, оставшись сидеть на бревне. Весело живется на этом свете!
Но всего веселей живется Буллертам!
У Буллертов зимой звучит музыка. Папаша Ян, этот великий шутник, еще в юности пиликал на скрипке, иной раз заменял скрипача в деревенском оркестре и подрабатывал, играя на танцах. Но это все отошло в прошлое. Теперь Буллерт уважаемая персона, а не какой-то там музыкантишка. Музыкой он балуется разве что дома и только в кругу семьи.
Ян, краснощекий папаша, играет первую скрипку; Клаус, сын, ведет аккомпанемент на второй; одна из дочек наяривает на гармони, другая тремолирует на мандолине. Мать на рождество получила в подарок маленький барабан. «Чертова скрипка» со струнами из конского волоса давно ей осточертела.
Домашний оркестр Буллертов играет народные песни, танцы, разные пьески, но также и модные песенки:
Те, что слышат буллертовский оркестр, даже и не подозревают о в кравшихся в него диссонансах. Семнадцатилетний Клаус, например, рвется в город, чтобы по-настоящему изучать музыку. Но Ян Буллерт не желает лишаться надежнейшей опоры своего образцового хозяйства.
— Ты и здесь можешь играть первую скрипку, я уж, так и быть, отступлюсь,— говорит папаша Ян.
Некоторое время Клаус и вправду играет первую скрипку в семейном оркестре, но потом его тянет к саксофону: он хочет воспроизводить веселые звуки смеха.
— Саксофон — это же негритянский инструмент,— брюзжит папаша Ян, боящийся лишних расходов.— У негров ничего лучшего и нету.
Клаус дуется и работает спустя рукава, покуда папаша Ян ему не уступает.
Ни готовности услужить, ни особой благодарности. Разве он, Клаус, не вправе претендовать на оплату своего труда? Будущий саксофонист ночи напролет скрипит на своей жестяной табачной трубке.
— Хуже, чем выводок голодных поросят,— сокрушается папаша Ян.
Утром Клаус подымается, не выспавшись, и нехотя доит коров. Папаша Ян строго заявляет:
— Сначала коровы, потом поросячья дудка! Где нет молока, нет и музыки!
Клаус дожидается дня своего рождения. Ему стукнет восемнадцать, не надо будет и спрашивать у отца позволения заниматься музыкой.
Папаша Ян негодует на неразумие нового времени. Разве восемнадцатилетний малец знает, чего он хочет? «Временами партия собственноручно роет себе яму».
На дворе март, и оркестр Буллертов исполнением «Петербургского катанья на санях» прощается с зимой. Вот-вот начнутся полевые работы. Как годовалый птенец в весеннем птичьем концерте, подсвистывает Клаус на своем саксофоне. Мать изо всей силы гремит колокольчиками, стараясь, чтобы папаша Ян не разобрал, как фальшивит сын.
В этой музыкальной сутолоке они не слышат, что кто-то стучит в дверь. Оле в неуклюжих фетровых сапогах появляется среди бешено мчащихся на санях Буллертов.
Папаша Ян выжимает из своей скрипки туш, Грета—громкий аккорд из своей гармошки. В это же мгновение из поросячьей дудки Клауса вырывается лошадиное ржание. Все переглядываются с таким видом, словно произошло что-то неприличное. Первым приходит в себя папаша Ян. *
—- Приветствуем тебя, Оле, среди живых! — Он играет песенку о бузине и в то же самое время смычком показывает на стул. Девочки поют.
Мать стучит барабанными палочками. Ей кажется, что петь эту песенку при Оле в высшей степени неуместно. Остальные не замечают ее сигналов. Они с головой ушли в работу.
С досады мать как хватит по большому барабану! Все разом к ней оборачиваются. Это же песня, а не марш!
Оле раскуривает трубку, кашляет, пытается слушать. Особенно печалиться нечего, но у матушки Буллерт слезы капают на барабан.
Потом друзья сидят у печки, пьют земляничное вино, рассказывают друг другу всякую всячину, избегая произносить даже имя Аннгрет. Перебродивший земляничный сок ударяет в голову Яну, он хвастается без удержу:
— Еще двух телок вырастили! В хлеву теперь не протолкаться! Ей-богу, кажется, стены лопнут. Без пристройки нам нынче не обойтись.
Оле внимательно его слушает, принуждая себя к сдержанности.
— Двадцать моргенов так двадцатью моргенами и останутся.— Откуда Ян возьмет столько корму для крупного скота?
Ян под хмельком и не помнит об осторожности.
— Разве мало у нас ничейной земли? Бургомистр Нитнагель только рад будет списать пустырь за деревней.
Оле что-то обдумывает.
— А рабочая сила? — Не может же Ян довеку рассчитывать на детей!
Это почему же? Его дети, слава богу, привержены родителям и воспитаны хорошо. Сокровище, а не семья! Оле с хитрой ухмылкой:
— Да ведь не у всех поселенцев такие большие семьи. Конечно, нет, вот у Оле так даже жены больше нет, уж если
об этом заговорил, ну да за этим дело не станет, верно ведь?
Оле не огорчен и не обижен. Земляничное вино подхлестывает его фантазию. Новое крестьянское содружество блистательно расширяется: одна птицеферма — сплошь куры, другая — утки, цветоводство с продажей цветов на рынке. Совместная работа! Совместное владение землей! Вокруг всегда радостные лица. Ян Буллерт тоже не сумеет противостоять тяге к благосостоянию.
Ян Буллерт участливо:
— У тебя что, в голове мутится после ранения? — Когда же наконец Оле возьмется за Рамша и покажет ему, что у крестьян крепкие зубы?
Оле рассеянно:
— Я уже взялся!
Это, пожалуй, многовато для подвыпившего Яна.
— Музыка!—орет он.— Музыка! Оркестр не заставляет себя ждать.
Оле бледный, но не обескураженный сидит в углу возле печки. Из его носогрейки дым валит, как из паровозной трубы. Паровоз на минуту остановился на полустанке, где никто не садится в поезд.
В районном лесничестве оленьи рога криво висят над дверью. Районный лесничий Штамм был когда-то хорошим рабочим в лесу, и коллеги послам! его на курсы.
В Блюменау он впервые занимает пост лесничего. Он и здесь работает дельно, ничего не упускает из виду. Примечает каждую щепку.
Все бы шло хорошо, если бы лесничий Штамм и дома был позорче, но он еще молод и влюблен. Жена с ее тонко очерченным носиком досталась ему точно дар божий. Он даже не ожидал, что и тут жизнь так отличит его.
Молодая лесничиха! У нее кровь играет. Она еще в школе увлекалась рассказами о жизни в лесных дебрях. Читала Германа Лёнса «В далеких зарослях», «Травы и пули» и многое в этом роде. Все книги она прочитывала от первой до последней строчки. Когда ей приходилось подменять в табачной лавке своего папеньку, она успевала проникнуть в дремучие глубины литературы.
Ученик школы лесников Штамм покупал у Корделии табак. Сначала одну пачку в неделю, потом ежедневно по пачке. Тонкие нити свивались в прочные веревки.
Юная Корделия грезила о полнолунных ночах, о криках филина в лесной чащобе, о любовных зовах оленей и сентябрьских ароматах.
Затем будущий лесничий Штамм стал приходить еще и по вечерам и, зайдя за прилавок, пробовал сигары будущего тестя. Помолвку уже нельзя было предотвратить, а из этого зерна проросла свадьба. Как только Штамм сдал экзамены, они поженились, безотносительно к соображениям, из которых молодые люди иногда торопятся со свадьбой. Нет, в этом смысле районный лесничий Штамм умел держать себя в руках. Он бережно относился к своей юной романтической жене. Только бы ничего не сломать!
Теперь они были мужем и женой, но молодой Штамм оказался вовсе не тем отважным лесным жителем и властелином над дикими самцами-оленями, о котором мечтала гимназистка Корделия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49