Однажды я, защищаясь, угодил одному мальчику в глаз, а потом долгое время испытывал отвратительное ощущение и боялся, что рука у меня отсохнет. В газете воскресной школы рассказывалось о женщине, которая вела распутную жизнь и в наказание сгнила заживо. Гниение началось у нее с большого пальца на ноге и медленно распространялось все дальше, пока не дошло до сердца. Тогда она была избавлена от страданий в этом мире, но лишь для того, чтобы подвергнуться вечным мукам.
Я наблюдал и другие случаи произвола в отношении бога к человеку. Жизнь этих набожных сектантов проходила у меня на глазах, и я прекрасно видел, что они в своих поступках не отличались, по существу, от всех остальных. Правда, они никогда не божились и среди них редко встречались пьющие люди; но они не считали грехом урезать жалованье и пищу тем, кто на них работал, и не стеснялись делать это.
Многие из них обманывали и мошенничали вовсю, и все-таки оставались «божьими чадами». Все они крепко держались друг за друга и торговлю вели только со своими. А так кдк постепенно число их возрастало, то становилось выгодным вступать в секту, и таким образом развивалось ханжество. Многие из горожан ходили на религиозные собрания, сидели там, молитвенно сложив руки и склонив голову, в надежде, что их усердие будет замечено и они легче найдут покупателей на свой товар.
У меня было достаточно ясное представление об отношениях между людьми, чтобы понимать все это, но я был не в состоянии преодолеть жуткую власть сектантов. Религиозность в большой степени зависит от склонности человека отыскивать во всем двойственный смысл. О пресвитере секты рассказывали, что он, бывало, положит библию в мешок и бьет им свою жену, чтобы, когда понадобится, засвидетельствовать перед собранием верующих, что он бичует жену только словом божьим. И это ничуть не умаляло его в глазах других; поступки человека как будто переставали свидетельствовать против него, раз он уже вступил на путь истинный. Об этих людях можно было судить как угодно; но они говорили о грехе и о боге так, словно имели власть казнить и миловать и получили соизволение свыше открывать другим врата не только в царствие небесное, но и в ад, на муки вечные.
Все было так запутанно и трудно объяснимо, что я не в силах был разобраться и очень страдал. Поговорить и посоветоваться мне было не с кем. К родителям ребенок редко обращается со своими душевными муками, он боится, что его могут высмеять и его вопросы, как весьма забавные, будут при нем же повторять другим. И вот я носил в себе этот ужас, который усиливался с каждым днем и перед которым бледнели все лишения и голод. Раньше я боялся темноты, но это прошло, уступив место более сильному чувству — страху перед «последней тьмой».
Ложась в холодную, как ледник, постель, мы с Георгом поглубже заползали под перину и устраивали себе гнездо; мы быстро согревались, и шум моря не доносился до нас. Но если мы забывали перед сном прочесть вечернюю молитву, то приходилось вставать с теплой постели и становиться на колени в холодной комнате,— это стоило нам больших усилий. Забыть прочесть вечернюю молитву считалось большим грехом, и только те «равнодушные», от которых бог отвращал взор свой, молились лежа в постели.
Георг — тот смотрел на дело легко, до ужаса легко!
— Э, наплевать! — говорил он. — Мы прочтем сразу две молитвы завтра вечером.
Конечно, это его ничуть не беспокоило, он ни к чему не относился серьезно, ему все было нипочем.
Однажды газетка «Детский листок» напечатала историю, похожую на нашу. Речь шла о двух мальчиках, забывших прочесть вечернюю молитву. Один из них встал с постели и помолился, а другой не захотел. Поутру того, который загладил свой поступок, нашли мертвым, — бог взял его в награду за благочестие; а другой брат обречен был продолжать жизнь в наказание за свое безбожие.
Этого я уж вовсе не мог понять; я любил жизнь, и у меня в голове никак не укладывалось, что смерть может быть наградой. Гораздо больше смысла было рассматривать смерть как наказание.
Однажды утром меня ошеломила весть о том, что Хольмгрен ночью наложил на себя руки. Он боролся с дьяволом, как обычно, но на сей раз победил врага — перерезав горло себе самому. Рассказывая нам об этом в воскресной школе, Дам подробно остановился на самой борьбе и определил ее исход как победу Хольмрена. Это заставило меня внутренне возмутиться.
Зима не показалась нам ни светлее, ни легче оттого, что у матери снова родился ребенок. Теперь я уже сам понимал кое-что и часто со страхом глядел на расплывшуюся фигуру матери. А по вечерам мы с Георгом, спрятав головы под перину, рассуждали, как было бы чудесно, если бы в нашей семье больше не появлялись на свет дети. И вдруг однажды ночью мы проснулись от сильного шума и переполоха внизу. Мать громко кричала, и нам пришлось бежать за мадам Бек. К утру все было кончено, и мать сидела в постели, перемалывая зерна для кофе, который должен был сварить Георг. Около нее лежал маленький спеленатый мальчик с красным носиком.
Значит, все начнется сначала: опять детский крик, люлька и прочее. Маленькая сестренка Анна настолько подросла, что уже могла самостоятельно передвигаться, а тут новое беспомощное существо! Значит, для нас вообще не предвидится никакого просвета; существование наше навсегда останется неизменным.
Однако, как ни странно, нельзя было не полюбить это маленькое существо, раз уж оно появилось на свет. Новый братец привязал к себе и меня и Георга в силу таких естественных свойств человеческой природы, которых мы не могли преодолеть. С первых же дней нас стало тянуть к люльке, как только мы входили в комнату: хотелось посмотреть на братца. Он лежал и пристально разглядывал потолок, на котором танцевали зайчики, отраженные волнующейся под лучами утреннего солнца морской поверхностью; светлые глазенки малыша кротко сияли, словно звездочки. Потом появилось искушение заставить малютку улыбнуться, залепетать — и уже невозможно было оторваться от него. Как только мы собирались уходить, он начинал вертеться всем своим маленьким тельцем, и в невинных глазках-звездочках появлялось повелительное выражение. Приходилось стоять около него, пока он не засыпал.
А когда мы по-настоящему полюбили братишку, когда малыш стал неотъемлемой частью нашей семьи, он заболел воспалением легких. Не было больше ни очаровательного лепета, ни детской улыбки; братишка уже не пускал пузырей из материнского молока и не брыкался от радости, когда мы стояли вокруг и смеялись. В люльке лежало бледное, посиневшее существо, с хрипом в груди, с тяжелыми, словно свинцом налитыми веками.
Как горько нам было, когда, вернувшись из школы, мы застали мать сгорбившуюся, с заплаканным лицом. На столе в чисто прибранной комнате стоял маленький гробик; там лежало бездыханное дитя в венчике из бумажных цветов, — осталась только тень маленького человечка. Смерть его была так нелепа, так бессмысленна. И так непоправима! Явился причетник; Георг надел на себя всю лучшую одежду, какая была у нас обоих. Отец вышел в калитку, неся гробик под мышкой, за ним следовали мать и Георг. На прибрежной тропинке они встали друг за другом, и маленькая похоронная процессия двинулась в путь; впереди шел причетник и пел псалом, из которого явствовало, что наш братец радуется, уходя на небо, и упрекает отца с матерью за то, что они оплакивают его смерть. Тут во мне вдруг словно оборвалось что-то. Я стоял возле дома, отчаянно ревел и колотил кулаком в стену.
— Замолчи! Да замолчи же! — кричал я со слезами.
Я слышал, как причетник пел, двигаясь по прибрежной тропинке, и меня всего корчило от его утешений. Они казались мне дьявольскою издевкой. Ведь он ранил мать своими словами прямо в сердце, этот отвратительный причетник со щетиной, торчавшей из носа!
Во мне поднимался упрямый протест; я объявил войну церкви, молитвенному дому, воскресной школе и всему, что было с ними связано. По воскресеньям я прогуливал уроки; я слышать больше не хотел о воскресной школе, даже побоями меня не заставили бы пойти туда. Георга очень легко было уговорить, он был падок на всякие такие штуки. Учителей воскресной школы я обходил далеко. Мне взбрело в голову, что была какая-то связь между ними и смертью маленького братца; я вообразил, что они замышляют уморить и меня: они ждут только, чтобы я стал по-настоящему набожным и богоугодным, а тогда высосут из меня всю кровь.
Я освободился от этого кошмара, лишь когда стал пастухом и начал проводить все время на лоне природы, жить беззаботной жизнью среди животных и растений. Вполне ясное представление о христианстве сложилось у меня только в Аскове, где я, будучи уже взрослым, сидя на скамье в Высшей народной школе, удивленно следил за усилиями преподавателей согласовать все науки, даже физику, с ветхим и новым заветом, — это было бы так же противоестественно, как если бы заяц начал жевать жвачку!
Еще позднее понял я истинный смысл того псалма, который пел причетник. Для бедных людей все же утешение, хоть и горькое, знать, что самым надежным опекуном их детей является смерть.
Отец представил в округ «проект» со сметой на производство дорожных работ в Сковгорсбаккене. На этот раз ему повезло и он получил подряд. После этого он совершенно преобразился. Стало быть, не одна мания величия побуждала его возиться со сметой и составлять проект. Он хорошо справился с работой и заслужил похвалу дорожного инспектора. Он и денег порядочно заработал, но у нас было много дыр, которые следовало заткнуть; зима выдалась тяжелая, мы задолжали и в лавке и булочнику.
Вслед за окружным управлением и наш городской муниципалитет поручил отцу работу, сначала небольшую — на пробу, а когда он выполнил ее удачно, то стал получать работы и покрупнее. В ту пору в городке была, вымощена лишь проезжая часть улиц, поэтому для горожан было целым событием решение муниципалитета замостить первую улицу сплошь и поручить руководство работами отцу. За это он должен был получать по три кроны в день — вдвое против того, что обычно платили рабочим.
Было от чего прийти в восторг! Мы, дети, не помнили себя от счастья и гордости. Мать улыбалась и начинала мечтать о собственном домике.
— Но только не здесь, у моря, — говорила она.— Мне уж надоело быть морской девой!
Отец теперь работал с целым штабом помощников; землекопы срезали бугры и выравнивали почву, возчики вывозили мусор и доставляли материалы, каменотесы занимались своим делом. Не хватало рабочих, умеющих мостить, и никто не решался взяться за это. Тогда отец отыскал двух молодых шведов и принялся их обучать.
Мы с братом больше не, ходили работать к чужим людям, а бегали теперь с рулеткой и, когда требовалось, держали полосатые нивелирные палки или подносили камни рабочим. Но большею частью мы бывали свободны и могли делать что хотели.
Стояла весна, и мы сняли полог с нашей кровати, чтобы вставать с рассветом, — мы занимались рыболовством, а рыба просыпается рано. Когда утреннее солнце посылало первые лучи сквозь щели черепичной крыши и наполняло чердак огненной пылью, мы были уже на ногах и прокрадывались вниз на цыпочках, чтобы не разбудить отца с матерью. Рассвет румянил море; водоросли, поднимавшиеся со дна целыми пучками, расстилались на поверхности и напоминали цветущие клумбы роз. Мы достали у лавочника большой плоский ящик, проконопатили все щели и плавали на нем по мелководью. Георг стоял впереди с самодельной острогой в руках и потихоньку раздвигал водоросли: под ними дремали угри, беспрерывно разевая рот, словно жевали табак. Нам редко удавалось поддеть какого-нибудь угря острогой — не хватало опыта и сноровки, — но много раз мы бывали почти у цели, во всяком случае достаточно часто, чтобы у нас не пропал интерес.
Водились там и щуки и окуни. Было время нереста, и рыбы, разбухшие от икры, разнеженные весенним теплом, медленно плыли вдоль берега в поисках пресной воды. Они приплывали издалека, из Балтийского моря и направлялись к берегам, держась пресной струи, пока не добирались до устьев рек. Они считали море неподходящей средой для мальков и старались выметать икру в пресных водах.
Это казалось прямо непостижимым.
Но все было именно так! На отмели около Себэкена рыб можно было хватать прямо руками, если знать их повадки и приходить к ручью пораньше. Мальчики-рыболовы обычно прибегали сюда на рассвете; нам случалось, однако, перехитрить их и прийти еще раньше. Когда весенний восточный ветер отгонял в часы прилива морскую воду к другому берегу острова, обнажая часть морского дна, по отмели веерообразными струйками растекались воды ручья. Вдали, где кончалась отмель, начиналась настоящая морская глубина. Просыпались птицы; близился солнечный восход; с блестящей морской поверхности веял предрассветный бриз; и повсюду в лужах на отмели плескались и брызгались икряные окуни, которые выбивались из сил, чтобы попасть в пресную воду. Мы приносили с собой корзину и вооружались ржавыми вилками. Мать бывала довольна, когда мы возвращались домой с корзиной, полной окуней. Отцу они не нравились, — как и все борнхольмцы, он питал отвращение к пресноводной рыбе.
— Есть окуней — все равно что жевать подушку с иголками, — говорил он.
Мы, дети, тоже не очень любили окуней; но раз они были пойманы, их надо было есть. Никто не хотел покупать эту рыбу, а мать была не из тех, которые что-нибудь выбрасывают зря.
Другое дело щука! Правда, она тоже была костлявая, но все же совсем не чета окуню. Щука считалась благородной рыбой.
— И потом, никто не видит, что у нас в желудке, — рассуждала мать, — а государственный советник недаром кушал щуку в день своего рождения!
— А из чего видно, что она рыба благородная? — спросил я.
— Из того, что она поедает других рыб, дурачок, — сказала мать, смеясь, и толкнула меня в спину.
— А отец любит щуку? — спросил Георг.
— Вот уж не знаю, — ответила мать. — Но я знаю, что аптекарь любит, поэтому бегите сначала туда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22