Пастбище мое кое-где примыкало к участкам настоящих крестьян, и я познакомился с мальчиками, которые пасли скот, принадлежавший хуторянам. Случалось, что крестьяне поручали своим собственным детям пасти скот, но чаще всего они для этого нанимали ребятишек из бедных семей. Некоторые пастушата ходили к пастору, как и я, и хозяева заботились о конфирмационной одежде для них.
Мысль о конфирмации меня тревожила. Самого экзамена я не боялся; я ведь прекрасно выдержал экзамен в городской школе и был на хорошем счету у пробста; мы занимались у него на дому, нередко он посылал меня в город за табаком, — в оба конца было не меньше мили, но если поторопиться, то можно было поспеть обратно как раз к концу урока.
— Значит, сегодня ты пропустил урок? — говорил пробст с сожалением. — Ну, да ты справишься, — добавлял он, кладя руку мне на плечо и улыбаясь при воспоминании о том, как я отличился на экзамене по религии.
Об этом я не тревожился; но тем больше мучила меня мысль о костюме для конфирмации. Башмаки, новый костюм и шляпа — дело не шуточное; откуда все это взять? Жалованье за второе лето мне уже уплатили, но незаметно было, чтобы отец вообще собирался что-нибудь покупать. Он, как всегда, обронил таинственные слова: «налоги, проценты», и — раз-два-три — двадцати пяти крон как не бывало! До конфирмации оставался ровно год.
— Тебе придется хорошенько потрудиться зимой,— говорила мать.
И я трудился; вырубал в камнях отверстия для клиньев, таскал булыжник, колол щебень или же ходил в гавань помогать при погрузке и разгрузке. Часто присылали за мной и с хутора. На хуторе мне всегда бывали рады, и я бросался туда по первому зову. Отец ворчал, но отпускал меня: дело ведь касалось жалованья на будущее лето — целых тридцати крон. Зимою мне ничего не платили, да и работа была нетрудная,— посылали за мной главным образом потому, что соскучились. И когда я появлялся, Андреа и Каролина тянули меня каждая к себе, а Петер Ибсен посмеивался и дружелюбно посматривал на нас.
Нигде я не чувствовал себя так хорошо, как на хуторе, и время пастушества вообще было чуть ли не самым лучшим периодом моей жизни. Работа под открытым небом пришлась мне гораздо больше по душе, чем всякая другая.
Как писателю, мне часто приходилось слышать со стороны, что я больше крестьянин, чем городской рабочий; и я рад, если это так. Я не верю в существование глубоких противоречий между крестьянами и рабочими; различие между ними носит поверхностный характер, и его легко сгладить, хотя подчас оно и кажется существенным. По сути дела каждый рабочий — тот же крестьянин; во времена феодализма между крестьянином и рабочим разницы не было; противоречия между ними создались при капитализме. Когда мы заставим машины по-настоящему работать вместо нас, начнется массовая тяга назад к земле. Машины будут кормить и одевать нас при небольшой затрате человеческого труда. Тогда работе будет отведено свое время, а книгам свое, и у нас останется еще досуг на то, что составляет в человеческой жизни промежуточное звено между физическим и умственным трудом, — на развлечения. Дешевле всего удовлетворить эту потребность, играя в карты; самое же прекрасное и большое удовлетворение дает общение с природой, главным образом — общение активное. Пусть машины работают на нас в городе, а нам самим лучше селиться поближе к земле. Уход за цветами и выращивание плодов дает куда больше пиши для ума, чем любое другое занятие в часы досуга.
Быть может, когда-нибудь мы станем даже строить наши фабрики на лоне природы — среди лесов, у рек, у торфяных болот. Будет введен обязательный рабочий день продолжительностью часа в два-три, а то и меньше; остальная часть суток будет использована для нашего всестороннего умственного развития, — во всяком случае не только с целью «убить время», играя в карты или читая глупые романы. Жить, уткнувшись в книжку, невозможно; слишком усердное чтение приносит не меньше вреда, чем пренебрежение к книгам, — оно приучает к безалаберности. Хорошо поэтому разводить кур, голубей и кроликов, требующих наших забот; хорошо, что фруктовые деревья вянут, их листва никнет, словно они просят, чтобы их полили, пересадили; хорошо, что овощи в огороде жаждут влаги. Когда вода попадает на них, они сразу выпрямляются, вновь наполняются соками, становятся зеленее и струят волны пряного запаха, словно поют благодарственную песнь. Везде нас ждут новые переживания — новые и в то же время простые, будничные, естественные. Нужно, чтобы нас повсюду окружали тайны природы, чтобы они владели нашими буднями и все время вызывали у нас восхищение. Жить по-настоящему — это значит познавать жизнь!
Я сам, насколько это от меня зависело, — даже став писателем, — жил так, как живут и крестьяне и рабочие, проводил время среди природы и старался воспитывать себя не при помощи книг, а работая дома и в саду: строил, красил, клеил, копал ямы, сажал цветы. Из-за этого я не успел прочесть многих книг и произношу некоторые иностранные слова, по-видимому, столь же неправильно, как прислуга в буржуазных пьесах. Как известно, самое существенное различие в степени культуры между господами и прислугой состоит в том, что прислуга коверкает иностранные слова. Вот и мне в какой-то мере недостает такой — показной — культуры. Зато общепризнано, что я хорошо знаю настоящую жизнь; и это меня радует.
В этом смысле пастушество было для меня хорошей школой. Для столичного ребенка я очень быстро и легко приноровился к деревенским условиям; крестьянин, так сказать, «сидел во мне», что сильно облегчило мою участь. Жизнь на лоне природы и общение с животными давали мне больше радости и удовлетворения, чем я испытывал раньше, живя в иной обстановке и завидуя мальчикам, родившимся в крестьянской семье. Когда я бывал свободен, то отправлялся в деревню. Крестьянские земли не были так безграничны, как море; и тот, кто отправлялся туда, не исчезал на целые годы и не появлялся потом снова живехоньким, только с длинной бородой, — даром что уже состоял в списке утонувших или без вести пропавших! Но по существу в деревне все было гораздо сложнее.
Крестьяне не были столь болтливы или словоохотливы, как городские жители; если кто-нибудь залезал в орешник и попадался, то ему угрожала палка. По здесь не поднимали шума и не ходили с жалобами к родителям, как в городе, где вечно кто-нибудь, стуча деревянными башмаками, бежал жаловаться. У крестьян была своя гордость: они смотрели на горожан свысока и город рассматривали скорее всего как место, куда переселялись люди, не сумевшие прожить в деревне. Крестьяне не жаловались и не прибеднялись, как горожане, которым ничего не стоило вдруг ни с того ни с сего удариться в крайность и задрать нос кверху; единственно о чем можно было определенно судить по их внешнему виду, — это что они гордятся своей принадлежностью к крестьянству.
О многих из крестьян говорили, что они в кабале у богатых купцов. Но этому трудно было поверить, глядя, как они выезжают в город: дорогие шубы — правда, может быть купленные в кредит, — выхоленные лошади, которые словно танцевали, едва касаясь земли
копытами, будто ступали по иголкам. Горожане подходили к окнам и говорили:
— А, богачи крестьяне едут, слышно по стуку подков; верно, в гостиницу играть в карты.
Каждому воздавалось должное; а некоторые горожане даже хвастались родством с крестьянами, хотя бы и дальним, — таким образом они сами как бы попадали в число избранных.
Еще параднее бывали выезды крестьян на зимние балы в гостинице, когда устраивались большие катанья на санях. С чердаков извлекались и приводились в порядок старинные сани, имевшие форму ладей викингов или лебедей и нарядно выкрашенные в яркий голубой цвет с серебряными звездами, или темные, с фантастическими золотыми чудовищами. Лошади были с бубенцами, с колокольцами, с развевавшимися султанчиками на холках; спины их покрывали цветами попонами, чтобы комья снега из-под копыт не летели седокам в лицо. Как они ступали, эти лошади! Борнхольмские лошади очень горячи, и когда их запрягут в нарядный экипаж, они едва стоят на месте, а как только тронутся, сразу несутся вперед, громко звеня колокольцами и сверкая сбруей. Перья султанчиков над круто изогнутыми шеями и чепраки искрились блестками, соперничая со снежинками. В санях сидели молодые девушки, румяные, красивые. Каждой из них публика давала надлежащую оценку, иногда не очень лестную; особенно красноречивы были лица зрителей, когда проезжали девицы на выданье.
Георг поступил в ученье к бондарю; занятно было смотреть, как он вырезал заклепки и над огнем костра собирал бочки. Я же должен был после конфирмации отправиться в деревню.
— Тяжела доля бедняка, — говорила мать. — В батраках не сладко живется. Но у нас нет средств, чтобы отдать в ученье вас обоих.
Однако я вовсе не собирался оставаться в батраках всю жизнь; я хотел обзавестись собственным хутором.
— Ну, тогда придется тебе взять его в приданое за женой, — смеялась мать.— Да, Георг сумел бы это сделать! От него без ума все девчонки!.. Но помни, тогда тебе придется быть только «мужем своей жены».
К этому я не чувствовал никакой охоты.
Гораздо легче было разговаривать с дедушкой.
— Как знать заранее? — говорил он.— Если стольким людям приходится расставаться со своими хуторами, то почему бы тебе не обзавестись хозяйством? Я не раз слышал о бедных детях, которые выросли и стали большими людьми; но это редко бывает. Разве только ты получишь наследство, — ведь у нас в роду есть богатые крестьяне!
Да, у нас была родня на разных хуторах, и не случилось бы никакого чуда, если бы в один прекрасный день к дому подъехал богатый крестьянин, указал на меня кнутом и сказал: «Я беру его с собой!» И действительно, однажды богатый крестьянин из Перскера остановился и постучал кнутовищем в стекло; мы часто видали, как он проезжал мимо, и не раз толковали о нем; кажется, он приходился отцу двоюродным братом или, вернее, троюродным. Я выскочил из дома, сердце мое усиленно билось. Но он только привез в стирку белье и попросил его накрахмалить. Матери пришлось самой подойти к телеге и принять заказ.
— Слушайте, кажется, мы с вашим мужем троюродные?— сказал крестьянин, натягивая вожжи. Это было тоже своего рода признанием.
— Он узнал нас, мама!—сказал я, вернувшись в дом.
— Да, а теперь мы сядем за стол и поедим хлеба, думая о жарком, — ответила мать и засмеялась.
Когда мимо нас проезжали братья Нансены из Перскера, мы всегда бросались к окну; мы узнавали их по шуму и гиканью. Это были двоюродные братья дедушки, такие же долговязые, как и он. Они вели свою родословную от предков, живших несколько сот лет назад, в числе их родни был даже какой-то копенгагенский бургомистр; теперь же у них не осталось почти ничего, кроме наследственных пороков.
Оба брата были прасолами и то и дело разъезжали по дорогам—из трактира в гостиницу и снова в трактир. Они всегда ездили вместе и, как только заключали сделку, спрыскивали покупку и играли в карты. Пили они много, играли крупно. Мы видели не раз, как они мчались в город на паре прекрасных лошадей, а на другое утро плелись домой в старой телеге, запряженной жалкой клячей, взятой напрокат у торговца кониной. Значит, они проиграли и пропили лошадей вместе с экипажем. Но всякий раз они снова поправляли свои дела; в один прекрасный день у них опять появлялся хороший выезд, и все снова шло на лад. Они были люди иного склада, не то что мы, которым суждено было вечно оставаться в самом низу.
— Им бабка в аду ворожит, — сказал дедушка. — Никто и не поверит, что я с ними в родстве.
И все-таки это было правдой, хотя братья никогда не переступали дедушкиного порога.
Но однажды они все-таки явились к нему. Я часто бывал у дедушки в последнюю зиму, перед тем как уехать из дому; меня привлекало его крестьянское хозяйство, как мало оно ни было, и я помогал дедушке там, где ему одному было не справиться. Бабушка уже слишком состарилась и ослабела, чтобы работать в поле. Мы начали свозить большие камни с низменной заболоченной части поля, и работу нужно было сделать, пока снег не начал таять. Дедушка сколотил для камней волокушу из двух толстых кривых дубовых ветвей, на нее мы сваливали камень и тянули его по заснеженной земле к дому. Посреди болотистого участка находилась мергельная яма, и можно было бы сбрасывать камни туда, но дедушка хотел во что бы то ни стало тащить их к дому, чтобы свалить в большую кучу всякого хлама, который он копил в течение многих лет.
— Никогда нельзя знать, какую службу они могут сослужить, — говорил дедушка. Он вообще никогда не решался выбросить что бы то ни было. — Сегодня это кажется старым хламом, а завтра может понадобиться и станет дороже золота.
На дороге около мельницы показалась добротная повозка. Из нее около дедушкиной калитки вылезли два грузных человека и направились прямо к нам.
— Нансены приехали, — сказал я. Дедушка сделал вид, что ничего не слышит.
— Добрый день, Андерс Мортенсен! — громко закричали они, размахивая в воздухе толстыми руками, похожими на тюленьи ласты.
Только когда они подошли совсем близко, дедушка выпрямился.
— Что это за важные господа приехали навестить сирого? — сказал он с таким выражением, которое не легко было разгадать.
— Разве ты нас не узнаешь? Мы же с тобой двоюродные! — кричали они, протягивая свои лапы и спеша наперебой пожать дедушкину руку.
— Ах, да, да, так это, значит, вы? И вы явились ко мне, как те двое путников в Эммаус. Может, вы тоже по небесным делам?
Эти два великана напоминали школьников, — они побаивались дедушки: стояли, бессмысленно моргая глазами, и .косились друг на друга.
— Ну, будет тебе, — сказал один из братьев и умоляюще протянул вперед свою жирную руку. — Что за скучный разговор. Мы пришли к тебе открыто и честно, чтобы попросить, как нашего родственника, одолжить нам до вечера двести крон. Мы можем заключить в городе хорошую сделку, а вечером ты снова получишь свои деньги, с процентами!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22