Бабушка оставалась дома; за последние годы она ни разу не побывала в городе, но всегда так радовалась и хлопотала, как будто ей самой предстояло отправиться в город, и старательно собирала старика еще накануне, словно в дальнюю поездку. Иногда я бежал дедушке навстречу и нес его поклажу в конце пути. И пока комок масла клали в огромную бочку, присоединяя к другим комкам, чтобы, смешав все вместе, превратить их в так называемое «крестьянское» масло, дедушка расхваливал перед женой лавочника свой товар и свою корову.
— Это масло придаст вкус всему, что есть в бочке,— говорил он. — Вы, мадам Йоргенсен, могли бы свободно продать его за первосортное.
Жена лавочника смеялась:
— Да мы ни за какие деньги не согласились бы лишиться вашего масла, Андерс Мортенсен. Что бы мы делали без вас? Ну, идите же к стойке и промочите горло!
В конце стойки стояли в ряд ром, наливки и сладости для женщин и водка для мужчин. Здесь угощались люди победнее; а кто побогаче, шел в «зал» рядом с лавкой.
— Там стоит диван, — громко объяснял мне дедушка. — В зале можно пообедать, и тебе поставят на стол целый графин водки. Но все это только для тех, у кого хватает денег покупать для своих вшей бальные туфли.
Жена лавочника посмотрела на нас, а я потянул дедушку за рукав и стал делать ему знаки; но он продолжал болтать, как будто никого вокруг не было. Вдруг он спохватился и испуганно огляделся.
— Впадаю в детство, как видно, — проговорил он.
— Пожалуй, вы и не выходили из детства, — ехидно заметила жена лавочника. — Потому-то мы все так и любим вас, Андерс Мортенсен.
— Нужно ценить доброе расположение, даже если оно отпускается малыми порциями, — сказал дедушка. — Их можно скатать вместе, выйдет большой ком.
— Да, но первосортного масла не получится. — Лавочница громко рассмеялась.
Я ровно ничего не понимал из всего этого разговора, но со временем мне стало ясно, что дедушку очень любили бедняки, так как он смело говорил правду сильным мира сего, а те по этой самой причине его недолюбливали.
Дедушка был мужчина рослый, статный и крепкий, но голову всегда держал понуро.
— Куда бы я ни заходил, всюду слишком низкие потолки, — говорил он с горечью. — Вот и приходится слегка убавлять себе росту.
И это было верно; его домик был так низок, что дедушке приходилось пригибать голову.
Он гордился своим высоким ростом, отличавшим все мужское поколение в его роду, однако собственные его дети не унаследовали такого роста.
— Тут мать пересилила, — говорил он. — Но, быть может, рост этот еще вернется к кому-нибудь в нашем роду, — всему наступает черед, и хорошему и плохому.
Когда я, сидя с дедушкой за большим столом, помогал ему очищать семена от сорняков, он рассказывал о своем детстве, которое протекало в годы инфляции. В то время страна купалась в деньгах, и вместе с тем была бедна, как никогда раньше. Дедушка, в ту пору семи-восьмилетний мальчуган, поехал как-то со своим отцом в город Рэнне с каким-то товаром. Ехали они на телеге с деревянными осями, которые надо было то и дело смазывать, иначе они загорались. Между колесами телеги висело ведерко с дегтем и плетеные корзины, предназначавшиеся для денег. Поездка заняла несколько дней; дедушкиному отцу пришлось долго препираться с лавочником из-за цены.
— Ладно,—сказал под конец лавочник и швырнул на телегу еще один мешок денег. — Бери эту дрянь, но мешок мне верни.
Крестьянский хутор, где родился дедушка, был очень большой; его можно было, пожалуй, назвать настоящей усадьбой. Родители дедушки держали восемь лошадей, однако животные настолько ослабели от голода, что если ложились, то не могли встать, и их приходилось поднимать палками. С коровами дело обстояло не лучше; к концу зимы обычно приходилось снимать солому с крыши, чтобы прокормить скот. На песчаном берегу урожаи родились плохие; и даже то, что сеяли на одном конце поля, иногда приходилось собирать в другом месте, а то и вовсе вылавливать из моря после шторма.
— Но зато у нас был настоящий крестьянский хутор, — прибавлял дедушка с сознанием собственного достоинства.
Чтобы не умереть с голода, владельцам хутора приходилось время от времени промышлять рыбной ловлей, а когда дедушка стал взрослым, он сделал дальнейший шаг — поселился у моря и стал рыбаком. Женился он на дочери крестьянина из Раннклевена.
— Это была выгодная сделка, — сказал дед, кивая головой. — Жена ведь умела читать, выучилась у отца, --он был передовым человеком для своего времени, а у нее выучился и я. Хорошее дело — уметь читать: можно проверить, откуда пастор свою ученость берет.
Дедушка не жаловал пасторов и объяснял это довольно непонятно, говоря, что пасторы попеременно «поворачивают спину то богу, то пастве».
Наверное, в молодости дедушка был красивым парнем и хорошим рыбаком. Того, что хватало одному, оказалось бы слишком мало, если бы пришлось делить улов на двоих, поэтому он справлялся сам, без компаньона. А когда летними утрами он возвращался с моря и молодая жена выходила на берег встречать его, ему казалось, что лодка плывет слишком медленно. Утренний ветерок спадал, как это часто бывает на восходе солнца, когда «весь мир словно затаит дыхание», и молодой рыбак, сняв куртку, брал канат в зубы и вплавь буксировал лодку к берегу. «Да, было и такое время!» — часто говаривал дед. Он бил лососей багром; их было такое множество, что он быстро наполнял ими свою лодку. И тогда лососина не сходила со стола; ее ели свежую и копченую, соленую и вяленую, иногда по три раза в день. Но зато она быстро надоедала; рыба ведь не то, что черный хлеб со свининой, — это никогда человеку не приедается.
Постепенно бухту заносило песком, и лососи стали попадаться реже, уходили все дальше в море; на большую надежную лодку у деда не хватало средств. Детей пришлось устроить работниками на крестьянские хутора, а дедушка арендовал маленький участок, на котором он мог трудиться только по ночам и по воскресеньям,— днем он ходил на торфяные разработки или на поденщину.
У дедушки на правой руке был любопытный шрам, начинавшийся между средним и безымянным пальцем и доходивший до самого запястья. Однажды рука его попала в ящик для сечки соломы. С тех пор она дрожала, и когда он подносил кружку ко рту, ему приходилось поддерживать правую руку левой, чтобы не расплескать содержимое.
- Отчего она у тебя такая? — как-то спросил я.
— Просто любит плясать, — отвечал дедуЩка. — В прежнее время ей приходилось много работать; вот теперь она и пляшет!
Бабушка была маленькая, сморщенная, но очень подвижная старушка. И летом и зимой она бывала закутана, как мумия; виднелась лишь верхняя часть смуглого лица и глаза; руки у нее были черны, как ее глиняные горшки. Когда она собиралась говорить, то сдвигала вниз со рта синий платок, а чтобы расслышать, что ей говорят, приоткрывала ухо. Всегда открыты были только глаза, они следили за мной и напоминали глаза любопытного и ласкового зверька. Я любил ее черные руки. Они застенчиво-ласково касались меня, когда она разговаривала со мной, и часто совали мне то кусочек леденца, то монетку в два эре.
— Только смотри, чтобы дедушка не увидал, — предостерегала она.
А когда дедушка давал мне что-нибудь, то всегда прибавлял:
— Бабушка не должна знать об этом.
Каждый любил выставлять другого каким-то пугалом и ворчать по пустякам, но все же они отлично ладили между собой и не могли жить друг без друга.
Они дополняли друг друга почти во всем. Когда бабушке, маленькой ростом, трудно бывало доставать что-нибудь сверху, она звала дедушку, — тот мог куда угодно дотянуться. А дедушке трудно бывало нагибаться, и если ему требовалось поднять что-нибудь с пола, бабушка была тут как тут. У них хватило денег только на одну пару очков, но бабушка не могла ими пользоваться, гак как была дальнозоркой. По воскресеньям бабушка садилась у окна, дедушка читал, а она слушала и наблюдала за всеми, кто проезжал по проселочной дороге мимо мельницы.
— Вон, кажется, поехали хозяева из Пилегора. Опять, значит, в церковь, — говорила бабушка.
Обсудив это событие, старики продолжали заниматься своим делом.
Случалось, что дедушка переставал читать и некоторое время сидел молча, при этом кончик его языка непрестанно двигался между тонкими губами, — это означало, что дедушка размышляет. Бабушка ему не мешала, но делала мне знаки, чтобы я шел за ней в кладовку.
— Он думает, — шептала она. — У него всегда была эта привычка — размышлять о разных вещах.
Немного погодя дедушка присоединялся к нам.
— Я вот все думаю о том, о чем на днях говорил с мельником. Ведь не только земля, но и все на свете круглое и движется по кругу; иначе одно не возникало бы из другого, — как же могла бы тогда развиваться жизнь? Это все равно что мельничные колеса: бегут себе да бегут, но постоянно возвращаются назад и цепляются друг за друга. Или вот Мартин, например: когда я был в его возрасте, у меня уши торчали, совсем как теперь у него. А вот у отца его уши плотно прилегают к голове. Все в природе повторяется, когда совершит свой круг.
Если нравы маленького городка были нам чужды, то здесь, у стариков, все поражало меня. Когда я приходил к дедушке, мне казалось, что я попадаю в средневековый мир, о котором знал из сказок. Стариков нельзя было назвать бедными, у них хранились деньги в сундуке, и дедушка сказал однажды, что он никогда в своей жизни не ложился спать голодным. Но какие же это были скромные и нетребовательные люди! У бабушки было черное шерстяное платье — ее подвенечный наряд, — которое хранилось на чердаке в полотняном мешке; и с тех пор она никогда не покупала себе праздничной одежды. Там же наверху висел дедушкин камлотовый сюртуке настоящими пуговицами. Ходил же дед всегда, и в будни и в воскресенье, в костюме из грубой парусины; только в самых редких случаях извлекался на свет парадный сюртук, — например, если дедушка отправлялся на похороны.
Как-то дед потерял пуговицу и послал меня искать ее, как только я пришел. Считалось, что до церкви больше полумили, и было утомительно и бессмысленно начинать поиски; я попросту побежал домой к матери и взял у нее белую костяную пуговицу. Но дедушке она не понравилась, он вынул из шкафа кусок кости и принялся сам вырезать новую пуговицу; это была кропотливая работа. На будничной одежде у него пуговицы отсутствовали, вместо них были прометаны петли. Сквозь петли дед просунул бечевку, которую надевал на палочки с желобком посредине — вроде тех, которыми в наши дни снабжают в магазинах покупателей, чтобы удобнее было нести покупки.
В сказке говорится, что семь человек смогли насытиться одним яблоком, целуя его; дедушка с бабушкой лизали кусочек сахара, когда пили отвратительный напиток, который называли кофе, и каждый вечер, вдоволь насладившись, клали оставшийся кусочек обратно в сахарницу. Храбрый портняжка в сказке купил однажды у крестьянки целый наперсток яблочного мусса и чуть не умер от угрызений совести, раскаиваясь в своем мотовстве. Дедушка недалеко ушел от него: коробки спичек им с бабушкой хватало на целый год. Старики долго упрекали себя, когда потухали угли в очаге, и если уж приходилось пользоваться спичками, то дедушка раскалывал каждую спичку надвое. Керосина у стариков никогда не водилось, обычно они зажигали светильник, заправленный ворванью, или свечи, которые сами делали из сала. Большей частью они обходились без света и по вечерам работали на сеновале и в хлеву в потемках. Прежде чем идти спать, бабушка чертила пальцем крест на золе, прикрывавшей тлеющие угли. Старики не боялись темноты, не в пример нам, но по-детски радовались тому времени года, когда можно ложиться засветло и вставать с солнцем. Дедушка сам сложил стихи и часто повторял их:
Угро — когда солнечный забрезжит свет. Полдень — когда сготовит мать обед Вечер о себе напомнит сам
Дед часто сочинял шуточные песни по поводу чьего-нибудь зазорного поступка, и соседние крестьяне боялись его насмешек. Острые словечки старика передавались из уст в уста; и бедняки часто ссылались на деда: «Так сказал Андерс Мортенсен из Балки».
Дедушка был передовым человеком для своего времени; он не верил, что всякая власть от бога, и особенно зорко подмечал неравенство среди людей. Ко всему в жизни он относился более критически, чем мой отец. Но он был доволен своей собственной судьбой и ничего не требовал для себя лично. Два раза в год старики варили кислое и терпкое пиво из солода и полыни, и ни один напиток не был так по вкусу дедушке, как этот. Берясь за кружку, дед всегда расхваливал это чудесное пиво. Никакие блюда не могли заменить ему домашнем стряпни, неизменной из года в год всю его жизнь: по утрам селедка и похлебка (горячее варево из снятого молока и пива с крупой и хлебом), на обед каша, на ужин черный хлеб и кусок копченого сала; по воскресеньям— вареная рыба. Овощей старики не ели, и картошка не была у них ежедневным блюдом, как в нашей
семье, где она составляла основу всего питания. Здесь основой служил черный хлеб, дедушка ел его с любым блюдом; и даже когда пришло известие, что его сестра Сисселе умерла, он с горя съел кусок черного хлеба.
Бабушке ни разу не пришлось проявить свое поварское искусство. Она никогда в жизни не жарила мясо и не варила суп. Отец больше уже не хвастался ее стряпней. Зато, когда он выражал недовольство пищей, мать теперь подтрунивала над ним и с самым невинным видом спрашивала: «Может быть, твоя мать иначе готовила это?» Тогда он замолкал или бормотал что-то себе под нос. Но уж сварить кашу или приготовить блюдо из картошки с мясом и луком (оно называлось «биксемад») бабушка умела как никто другой. Это кушанье было такое вкусное, что у меня текли слюнки при одной мысли о нем, оно съедалось с аппетитом; каша тоже — если только у бабушки хватало времени выбрать из крупы мышиный помет. Когда она хотела сделать кашу повкуснее, то опускала в горшок мешочек с куском копченой свинины. Впрочем, все ее кушанья имели привкус копченого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22