Малейшего пустяка было достаточно, чтобы опозорить мальчика, лишить его дружбы.
Любовные дела касались взрослых, мы же держались от них в стороне.
Девочки не были столь сдержаны в этом отношении. Они ходили в уборную скопом, чего мы, мальчики, герпеть не могли; некоторые из девочек очень смело вели себя, оставаясь наедине с мальчиком. Это были девчонки, любившие сладости и постоянно приносившие их в школу. И откуда только они доставали их! Когда мы компанией отправлялись в лес, к «Заре» или на
обрыв, то старались держаться подальше от девчонок, нам казалось, что мы прикоснемся к чему-то нечистому, если кто-нибудь из них во время игры поймает нас. Я всегда вспоминал свои мальчишеские годы и строгость нравов, царившую в нашем кругу, когда впоследствии читал в книгах о детской распущенности. Мы знали очень многое, но это нисколько не волновало нас.
Каролине исполнилось всего восемнадцать лет, и она была маленького роста, — уже по одной этой причине я относился к ней более по-товарищески, чем к высокой и грузной Андреа. А печальные глаза Каролины будили в моей памяти все грустные песни, которые я когда-то слышал. Когда старший работник в летние вечера ходил гулять с Андреа на городской выгон, она всегда брала с собой и Каролину, так как еще не была обручена с Петером. Каролина же ставила условием, чтобы пошел и я; ей не хотелось быть пятым колесом у телеги. После долгого рабочего дня я сильно уставал и хотел спать, но иногда все же вынужден был идти с ними. Мы располагались на пригорке, смотрели на поля и луга, любовались морем, которое все глубже и глубже погружалось в теплую фиолетовую мглу сумерек; я пел песни о несчастной любви, и Андреа склонялась на грудь старшему работнику. Ресницы Каролины опускались и еще печальнее, казалось мне, ложились на ее щеки. Мне было очень жаль Каролину, и однажды я обнял ее за талию. Но когда она начала тяжело дышать, я испугался и убежал, сославшись на какой-то предлог, — якобы вспомнил, что обещал матери зайти, — но пошел не домой, а на хутор и улегся спать.
В одном конце двора стоял телятник, в углу которого была каморка для работников. Петер Ибсен и я спали вместе на широкой кровати. В ту ночь я проснулся оттого, что кто-то тормошил меня.
— Ты спишь? — тихо спросил Петер. Я притворился, что сплю, и, как бы во сне, повернулся к стенке. Тогда они зашептались и залезли под перину; Андреа тихонько посмеивалась, а Петер шикал. От Каролины они сумели отделаться.
Когда я на следующее утро, собираясь выгонять скот, пришел за корзинкой, Андреа испытующе посмотрела на меня прищуренными глазами. Мне стало стыдно, и я не мог взглянуть ей в лицо, схватил корзинку и побежал, но она догнала меня и прижала к себе. От ее испачканного платья пахло кухней, и вся она производила на меня неприятное впечатление, словно была совсем голая. Я толкнул ее локтем в грудь и убежал.
Каролина была гораздо лучше, и пахло от нее не так противно. Она казалась мне просто старшей сестрой. И целовалась она точно так же, как мои сестренки, когда, бывало, обрадуются мне, — с открытым ртом, задумчиво глядя на меня, — так что я совсем ее не пугался. Она складывала губы трубочкой, как будто лишь недавно перестала сосать грудь. Когда же меня насильно целовала Андреа, рот у нее бывал влажный. И все же именно Каролина подвергла жесточайшему испытанию мое мальчишеское самолюбие.
Ко времени жатвы трава на пастбище бывала уже съедена и земля высыхала. Зато трава на луговинах за городским выгоном и клевер на полях подрастали после летнего покоса, и там можно было пасти скот. Тогда и наших дойных коров гоняли туда же, и я избавлялся от чужого скота; мое стадо становилось менее многочисленным, и с ним легче было справляться. Но следить за скотом приходилось гораздо внимательнее: полосы, арендуемые хозяином, были разбросаны тут и там, часть на северной стороне, часть на склоне холма. Большого труда стоило выгонять скот и пригонять обратно домой по узким полевым тропам; да и пасти его было нелегко — приходилось удерживать по двадцать — тридцать голов скота на луговине или на клеверном поле площадью в каких-нибудь два тённе!, да еще ничем не огороженном. Мальчики из города посещали меня очень редко, — они не могли разыскать наше стадо, так как только утром хозяин говорил мне, куда сегодня гнать скот. Он уже успевал обойти городской выгон и возвращался домой весь мокрый от росы, когда мы еще сидели за утренним завтраком.
— Сегодня тебе лучше гнать скот в Хольведье, Мартин, — говорил он. — А мы все примемся за ячмень около Горелой пустоши.
1 Тённе — старинная земельная мера в Скандинавии, соответствующая современным 0,55 гектара.
Меня трудно было найти, и я проводил дни в одиночестве; Якоба, часто приходившего на пастбище, я больше не видел. Случалось, что мои сестры собирали колосья па соседнем поле. Они были заняты не меньше, чем я, но все же одно сознание, что они где-то рядом, рассеивало чувство одиночества. Ах, как я скучал по моему пастбищу с его кучами щебня и сырыми низинами, по заросшему вереском длинному каменистому «Холму висельников», по ямам с водой, образовавшимся там, где когда-то брали песчаник, — ведь оттуда я мог видеть свой дом. Как часто раньше взбирался я на «Холм висельников» и смотрел на другой берег озера, довольный тем, что мать в это же самое время выходила на кухонное крыльцо и смотрела в мою сторону, как и я, приставив к глазам руку.
Здесь же передо мной рассыпались лишь правильные голышки возделанных полей. Не было даже ящериц, которых можно было бы выдрессировать так, чтобы они являлись по моему зову, а я мог бы прятать их в шапку, если надо было пойти к скотине. Они были ласковые, эти ящерицы, когда привыкали к человеку, любили, чтобы их гладили, и когда я проводил пальцем по головке, они выгибали шею: тонкая кожа на шее то вздувалась, то опадала, как будто под нею билось живое существо. Ящерицы быстро двигались, ловко умели хватать языком мошек и охотно съедали наловленных мной мух. А здесь, на городском выгоне, ящерицы не водились. Зато здесь были растения, которые сами ловили мух, — низкие и клейкие, они росли в траве и жадно разевали свой зев. Если на них садилось насекомое, то сразу прилипало, и зев закрывался; а когда он вновь раскрывался, насекомое бывало уже съедено.
Я с любопытством пробовал кормить растения, но они оказались какими-то ГЛУПЫМИ: бросишь им маленький кусочек торфа величиной с муху — они и его проглотят!
С городским выгоном у меня связано одно светлое воспоминание. На лугу, к северу от холма, я устроил себе пещеру в шлюзе старой плотины; в каменной стенке шлюза я нашел однажды пороховницу, которую, по-видимому, припрятал какой-нибудь охотник. Смастерить ружье было нетрудно: среди хлама на дедушкином
чердаке я отыскал как-то огромный старинный ключ, полый и такой тяжелый, что им можно было убить человека; выпилив в ключе отверстие для запала, я прикрепил его к палке — и пошла пальба, пока наконец порох не иссяк.
Когда с полей свезли весь хлеб, снова настала хорошая пора. Пастухи, по старому обычаю, сняли все изгороди и пустили скот свободно пастись повсюду: это называлось «пасти с ветерка»; сами же мы собирались в кружок, играли в «разбойники», прыгали через ручей... Таким образом мы согревались, а мокрую одежду сушили над костром. Но этой холодной, дождливой осенней поре слишком быстро наступал конец.
Чаще всего я пас стадо на склоне холма, где у хозяина было несколько участков, примыкавших друг к другу; оттуда открывался широкий вид на город и на море. Мы возили на хутор снопы с большого ячменного поля, а скот я пас рядом, на прошлогоднем клевере. Клеверное поте было большое, а лес позади него служил хорошим укрытием, и я проводил там большую часть времени с работниками, убиравшими хлеб.
Был один из горячих дней уборки урожая. Хозяину не удалось нанять поденщиков, — строительство новой гавани, где платили гораздо больше, привлекло всю свободную рабочую силу, — а хлеб пора было свозить с поля. Мы возили его на трех телегах, но с одной парной упряжкой; девушки навивали возы, старший работник все время разъезжал взад и вперед — то с полным возом домой, то с пустым обратно, а дома хозяин и Ханс Ольсен разгружали и перетаскивали хлеб под крышу. Возить на трех телегах всего с одной парой лошадей нам удавалось потому, что снопы были сложены в копны, каждая из которых равнялась возу. Апдреа навивала воз, хотя она была самая сильная и должна была бы «подавать», то есть поднимать снопы на вилах, но Каролина не умела навивать воз так, чтобы он не съехал вбок или не обвалился, — для этого нужен был большой опыт. «Подавала» она тоже не очень ловко, и когда воз становился высоким, я помогал ей, берясь за ее вилы одной рукой; она же в это время по-матерински посматривала па меня своими добрыми глазами, отчего у меня становилось теплее на сердце. Густые ресницы Каролины серели от пыли. Капли пота блестели на темном пушке ее верхней губы; она облизывала губы и смеялась мне в лицо, пока мы держали снопы на весу и ждали, чтобы сильные голые руки Андреа подхватили их. Когда воз бывал навит, мы с Каролиной общими усилиями забрасывали наверх к Андреа тяжелый шест, а она клала его вдоль воза — шест должен был лежать как раз посередине, — и закрепляла петлю на переднем конце. Задний конец шеста висел в воздухе, и мы притягивали его вниз при помощи блока и веревки. Каролина и я, ухватившись за веревку, повисали на ней всей своей тяжестью, Андреа нажимала сверху — и, рывок за рывком, шест пригибался все ниже. Это была веселая работа; мы жались друг к другу и раз за разом напрягали силы; Андреа сидела наверху, свешивала оттуда голову и запевала: «гип-гип», и опять: «гип-гип» — пока веревка не натягивалась так туго, что ее можно было закрепить. И вот уже воз «запеленат» — как следует затянут веревкой. Обычно новый воз бывал готов, прежде чем Петер Ибсен успевал вернуться с пустой телегой, и мы лежали в тени, болтали и смотрели на отлогие поля. По всем полевым тропам двигались, покачиваясь, возы, взбирались наверх, на главную дорогу, а затем стремительно спускались вниз, к городу; они напоминали серых мокриц, застигнутых ярким светом и убегающих от него. На пустых телегах, возвращавшихся обратно, стояли работники и с криком погоняли лошадей; днище телеги плясало так, что парни высоко подпрыгивали, и синие блузы их надувались, как огромные пузыри. А там вдали, за городом, раскинулось темно-синее море; оно полого поднималось к горизонту, и казалось, будто возвращавшиеся домой лодки катятся вниз, к городу.
Андреа и Каролина улеглись на спину, головами близко друг к другу, вытянув усталые руки и ноги, глядели в небо, разговаривали и смеялись. Я лежал на животе, болтал с ними и щекотал их губы и потные шеи усиками колосьев. И вдруг они напали на меня единодушно, словно по уговору, и перевернули меня на спину., Они щекотали и тискали меня, а я корчился; я видел их смеющиеся потные лица прямо над собой. Я очень страдал от щекотки и весь извивался под их горячими мягкими руками.
— Сейчас мы отучим тебя бояться щекотки, — смеялись они и шарили руками по моему телу, хватали меня за самые сокровенные места, потом задрали кверху рубашку и совсем обнажили меня. А быть может, это я сам брыкался так отчаянно, что обнажился. Во всяком случае они не прекращали игры, и обе крепко держали меня.
Я старался лягнуть Андреа в лицо, но она навалилась всей тяжестью на мои ноги. Тогда, обессиленный, я начал реветь от стыда и ярости.
— Нет, это уж грешно, — вдруг сказала Каролина, быстро наклонилась, поцеловала меня в обнаженное место, потом вскочила и спряталась за возом.
Я убежал к себе на пастбище и укрылся за плотиной. Там я лежал и задыхался от обиды и ярости. Такого возмущения я, кажется, не испытывал еще никогда в жизни. Я произносил ужасные проклятия и ругательства, воображал, как я наберу больших камней, подбегу и размозжу головы им обеим или возьму вилы и проткну им животы. Я хотел отомстить за перенесенный стыд, причинить им какое-нибудь настоящее зло.
Старший работник приехал, поставил пустую телегу у копны и впряг лошадей в нагруженную. Потом они устроили перерыв, чтобы перекусить. Петер Ибсен стоял и глядел в сторону пастбища; лежа за терновником, я мог наблюдать за ними. Девушки звали меня, но я не вышел, только еще больше съежился в своем убежище, как подстреленное животное, зализывающее раны. Я так и заснул там,—это случилось со мной на пастбище в первый и последний раз. Проснулся я оттого, что меня кто-то обнюхивал, и я испуганно вскочил. Это стадо проходило мимо меня; передние коровы уже достигли дороги. Поля опустели, пора было возвращаться. Как это часто бывало со мной, сон заставил меня забыть все дурное; случившееся отодвинулось куда-то далеко, мир снова казался светлым и приветливым.
На ужин нам подали молочную кашу. Андреа и Каролина к столу не явились. Хозяину пришлось самому пойти за ними на сеновал, где они нашли себе какую-то работу. Потом они сидели потупясь, красные от стыда, и почти не притрагивались к еде.
— Что это вы сегодня так притихли?—вдруг спросил хозяин, переводя глаза с одной на другую.
— Да это все Андреа с Каролиной виноваты, — ответил я злорадно.
— Ну, в чем же дело?
— Они просто хотели изнасиловать меня сегодня днем.
Вот когда я отплатил им, запустил им прямо в голову большущим камнем! Обида вновь всколыхнулась во мне, и я разразился слезами.
Хозяин весь побелел и вскочил с места. Андреа с Каролиной бросились вон из комнаты и больше не показывались. Когда я пришел в хлев, они доили, уткнувшись головами в коровьи бока.
— Ты все-таки чересчур круто поступил, — сказал старший работник, когда мы ложились в постель.
Но я радовался, что отплатил работницам, — радовался еще и потому, что это принесло мне облегчение, рассеяло мою злобу. Насчет Андреа я не особенно беспокоился, но мне было тяжело от мысли, что я буду питать злобу к Каролине, может быть, всю жизнь и прощу ее лишь на смертном одре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22