Встречаясь с красильщиком, мать каждый раз отчитывала его за печку и за плиту, которая тоже была не лучше. Под конец он уже избегал показываться у нас,
— Ну, так я сама у него побываю,— сказала мать.— Он должен будет поставить нам новую печку, хотя бы мне пришлось ради этого вступить в их секту.
Мать обладала особым даром уговаривать людей и вернулась домой, добившись твердого обещания, что нам поставят новую печку или в крайнем случае хорошую подержанную. Но когда мать должна была вместе с красильщиком отправиться к мастеру, чтобы выбрать печку, калитка во двор оказалась запертой.
— Ну, ладно, пройдем через парадное, по-благородному,— сказала мать и побежала сперва прибрежной тропинкой, а потом переулком на главную улицу, куда выходил фасадом жилой дом с красильней. Но в красильне ей сообщили, что хозяин уехал в деревню и вернется не раньше вечера.
— Неужто у «святых» людей такая короткая память, что им приходится прятаться?—только и сказала мать. И пять минут спустя красильщик был уже у нас, потом пошел куда-то вместе с матерью, и у нас появилась неплохая печка.
Теперь нужно было придумать, как удержать тепло в комнате. Из щелей в стенах страшно дуло; мать заставила нас размочить бумагу и законопатить ею щели с помощью старого ножа. Стены мы законопатили, но дощатый потолок был тоже весь в щелях, и оттуда постоянно сыпался всякий сор нам на постели и на стол. Как мы ни заклеивали потолок бумажными полосками— толку не было. Когда по чердаку ходили, бумага начинала рваться.
— Ну, уж миритесь с этим даровым перцем, я ничего больше поделать не могу, — говорила мать.
Отец только ворчал.
Он не нашел работы в городе и вынужден был каждый день шагать в каменоломню на «Адских холмах»— заготовлять булыжник для мостовых. Каменоломня была в полумиле от нас; отцу приходилось вставать в четыре утра, а возвращался он с работы в семь-восемь вечера, усталый и продрогший. Ничтожный недельный заработок, долгий рабочий день. Чтобы заработок был мало-мальски сносным, приходилось работать до ночи, с фонарем. Раза два в неделю я и Георг должны были помогать отцу складывать булыжник или отгребать в сторону осколки помельче — для щебня.
Все это не сулило нам надежд на лучшее будущее. Отец не разговаривал с нами. Вообще я не знавал человека более молчаливого. Язык у него развязывался лишь после выпивки. Но и по его ЛИЦУ И ПО поступкам видно было, что, переселяясь сюда, он надеялся выдвинуться, подняться повыше. И вот где мы очутились: позади всех и ниже всех! Из наших окошек не видно было ни единого жилья. Только беспредельное морское пространство с пароходами и парусниками на горизонте. А со стороны суши — длинная глухая стена дома красильщика. И социальных перегородок между людьми здесь оказалось больше, чем там, откуда мы приехали; на бедняков здесь смотрели сверху вниз. Словом, не было никакой надежды на лучшую долю.
Мать, целый день возившаяся по хозяйству, чувствовала себя одинокой, так как совсем не встречалась с людьми. К кухонному окну, выходившему в сад красильщика, был прибит деревянный ящик, так что дневной свет попадал в кухню только сверху, и из этого окна ничего нельзя было увидеть. А по прибрежной тропинке проходили в гавань или обратно только рыбаки со своими тачками.
— Хоть бы одно окошко с цветочным горшком! И того не увидишь в этой глуши! — жаловалась мать. Морем она не особенно интересовалась; зато ее сильно занимал ящик перед кухонным окном и все то, что он загораживал. Ее взгляд всегда был направлен в ту сторону, когда она мыла посуду. Я стоял рядом, и мать рассказывала мне о саде красильщика. Посреди сада росло большое тутовое дерево с ветвями, свисавшими до самой земли, а под деревом стояли стол и скамьи — настоящая беседка.
— Вон сидит зять красильщика и лижется со своей милой. Думают, что они одни на свете!.. Им и не снится, что доски могут быть прозрачными.
— Разве ты в самом деле видишь сквозь доски, мама?
— А ты как думаешь? Постоишь тут с утра до вечера, глядя на эту ширму, так в конце концов начнешь видеть насквозь.
Это казалось мне вполне правдоподобным. Чтобы освоиться со всем новым и чуждым, конечно, требовались сверхъестественные способности. И я был доволен, что моя мать способна видеть «насквозь». Поэтому мне не так уж приятно было убедиться в один прекрасный день, что она попросту становится на кухонный стол и смотрит в зеркальце, которое поднимает под самый потолок. Я уже начал проникаться уважением к способностям матери и ничего не имел против того, чтобы они были сверхъестественного происхождения. Колдовать она все-таки, должно быть, колдовала частенько, хотя и уверяла, всплескивая руками, что не умеет вовсе.
Отец относился ко всему поразительно спокойно. Ему очень нравилось близкое соседство с морем, и в свободное время он охотно сидел дома. Он купил себе старое солдатское ружье, переделал его на охотничье и принялся стрелять чаек и диких уток; часто, когда светила луна, он даже вставал ночью и стрелял прямо из окна. Диких уток мы продавали, а чаек никто покупать не хотел. Здешние жители считали эту птицу нечистой и косо смотрели на нас за то, что мы ели чаек. Но они были вполне съедобны. Мать вымачивала их в молоке, разбавленном водой, чтобы отбить привкус рыбьего жира, и тушила в чугунке.
У меня и у Георга море вызывало разнообразные и бурные чувства, которые вознаграждали нас за многие разочарования. В Копенгагене для нас не было большего удовольствия, как пробежать о г дома Общества Врачей до пруда Соргедам, перегнуться через камышовый плетень и окунуть голову в воду. Когда поблизости не оказывалось ни одного полицейского, можно было даже шлепать по воде босиком и вылавливать ракушки; а когда мы ловили в пруду сонного окуня, плававшего вверх брюхом, он казался нам пришельцем из неведомого мира. Таз с водой и плавающие в нем обгоревшие спички могли полностью поглотить наше воображение, и мы забывали обо всем на свете.
А здесь было настоящее море!.. Оно уходило вдаль насколько хватал глаз, и даже еще дальше, до самой России! Мало того, море окружало всю землю, нося на своем хребте корабли, а в чреве своем пряча разные сокровища и... мертвецов! Где-то там, далеко, плавали отцы здешних ребят, с которыми мы дрались каждый день, хотя и предпочли бы жить с ними в мире, — тогда они, может быть, позвали бы нас к себе в гости; ведь в матросских хижинах водились разные диковинки — дары моря; под потолком висели чучела рыб-щитоносцев, зубы акул, красные и белые кораллы. По ночам мы просыпались от скрипа тачек и стука деревянных башмаков: это рыбаки отправлялись в гавань; рыбу нужно ловить, пока люди еще спят. Некоторые мальчишки хвастались, что они тоже бывают на ночном лове, — может быть, и нам удалось бы испытать такое счастье! А для того чтобы избежать морской болезни, достаточно было привязать кусок свиного сала на веревочку, опустить его в горло и дергать вниз и вверх.
Перед нами раскинулось море, полное загадок для неистощимого мальчишеского воображения. Тут же был и берег, который тоже сулил множество развлечений. Мы набирали целые охапки камыша, очищали водоросли от камней и раскладывали для просушки на берегу; вылавливали прибитые к берегу доски и пробки — для топлива на зиму. Возиться на берегу было гораздо интереснее, чем работать в других местах; чего-чего только не выбрасывали волны: и бутылки, и пустые бочки, и корзины, и доски с названием кораблей, а изредка и утопленников; все это напоминало о жизни на кораблях, о штормах, а может быть, и о крушениях или матросских бунтах. Да, море было очень интересным соседом.
Здесь, на берегу, я научился смотреть вдаль. Свое раннее детство я прожил среди высоких домов, видел пересекающиеся улицы, и все было таким близким. Здесь в первое время я чувствовал резь в глазах от обилия света и простора и невольно жмурился, но вскоре мои глаза и воображение привыкли к открытому горизонту, головокружения прекратились, и я только радовался, оглядывая море. У меня вошло в привычку окидывать взглядом весь горизонт и пытливо всматриваться в высокий берег. Во мне сказывалась жажда новых переживаний: малейшее изменение в облике моря или суши означало новое происшествие, новое событие.
Мое зрение обострилось, я простым глазом различал на проходивших судах такие подробности, которые другие могли разглядеть только в бинокль. Однажды на тропинке перед нашим домом собралась кучка людей, наблюдавших за трехмачтовым судном, которое шло подозрительно близко к берегу. Оно держало курс на юг, и люди спрашивали себя: сможет ли судно благополучно обогнуть отмель вокруг мыса Сногебэк, далеко выдававшуюся в море?
— Ему бы держаться мористей, там поглубже, — говорили кругом.
Я отчетливо видел вдали знак в виде метелки и сказал другим, что напрасно судно держится у берега ближе этого знака. Но никто из толпы не видел знака, и меня подняли на смех. Однако рыбак Ларе Келлер, проходивший мимо с тачкой, нагруженной сетями, подтвердил, что я прав: там, куда я указывал, находился знак, отмечавший мель «Хулле», которая уходила далеко в открытое море, и «надо быть прямо ясновидящим, чтобы различить его отсюда». С тех пор долгое время мне приписывали способность видеть лучше других, это имело и хорошую и дурную сторону, так как люди склонны были неправильно истолковывать мой дар. — Спроси Мартина, он ведь провидец, — говорили женщины моей матери, когда им хотелось узнать о чем- нибудь заранее. И мать, которая меня очень любила, вспоминала, что я ведь родился в воскресенье. Я чувствовал себя неловко; к счастью, со временем этот случай забылся, и ко мне снова стали относиться, как ко всем остальным. Несмотря на разочарования, вызванные несбывшимися надеждами, от этого периода нашей жизни у меня осталось ощущение свободы, простора. Для меня настоящая жизнь как будто только началась с переездом на Борнхольм, а все прошлое казалось чем-то вроде утробного существования. Мои детские годы, проведенные на Борнхольме, с самого начала озарены были каким-то сиянием, затмить которое не в состоянии были даже самые серые будни: высадка растения из
парника в грунт является, при любых условиях, внезапным переходом от тесноты и мрака к свету и простору.
Я чувствовал себя как цыпленок, который только что вылупился из яйца и, шатаясь, старается нащупать почву под ногами, которого опьяняет ощущение свободы, блаженная возможность расправить крылья. Я был сам не свой! В каком-то радостном возбуждении
вступал я в мир, впервые увидев свет и пространство. Я как бы совершал смелый прыжок в бытие.
Может быть, это объяснялось благотворным влиянием великой матери-природы, на фоне которой все житейские невзгоды казались вначале такими ничтожными. У меня появилась воля к жизни, я жадно дышал, набрасывался на жизнь с волчьим аппетитом, раньше мне совершенно незнакомым. Никакие тяготы не могли теперь заставить меня стать на колени, и домашняя обстановка, которая, собственно, нисколько не изменилась, утратила свое влияние на меня. Четыре тесные с гены и все, что в них заключалось, перестали играть прежнюю роль в моей жизни; то, что раньше казалось целым миром, превратилось в небольшой уютный уголок. Я вышел на волю и начал жить па свой собственный страх и риск.
И тут предстояло много дела. Двадцатичасовое путешествие по морю перенесло нас в другой мир, на целое столетие отстававший от мира, покинутого нами.
За городом, у дальнего края выгона, стояли мельницы. По дороге беспрестанно сновали люди с тачками; то один, то другой вез на мельницу или с мельницы мешок зерна или муки. Кому нужна была мука на корм скоту, кому — печь хлеб. Ходить с тачкой на мельницу считалось делом ответственным; время от времени мне приходилось делать это для красильщика или кого-нибудь другого, и я получал строгий наказ следить, чтобы мельник не подменил зерна. У мельницы люди встречались и вели нескончаемые беседы. Но тому, у кого подходила очередь молоть, было уже не до разговоров; он шел за своим зерном от постава к поставу, пока оно в виде муки не попадало в мешок. Считалось, что хороша только собственная мука; даже те, у кого зерно было плохое, не желали есть хлеб с чужого поля, не говоря уже о хлебе, купленном у булочника.
Раньше мы не знали большего удовольствия, чем бегать в лавочку за покупками; остановка бывала только за деньгами. А на Борнхольме считалось чем-то зазорным «ходить с монетой в кулаке», как тут выражались. Все «покупное», то есть купленное в лавке, признавалось второсортным, пригодным лишь для бедняков. Порядочные люди сами себя обеспечивали все необходимым.
Случалось, что тот или другой горожанин меня у булочника муку на печеный хлеб. Если у него в доме кормилось много народу, то это ни у кого не вызывало взражений; поступки богатых людей вообще старались не обсуждать; богачи стояли не только выше всех законов, на них не распространялись даже местные правила и обычаи. Зато простым смертным полагалось самим обрабатывать землю, самим выращивать для себя зерно, если они хотели считаться порядочными людьми. Однако горожане уже перестали печь хлеб дома, как это делают крестьяне, и ограничивались тем, что ставили тесто, которое затем относилось к старухе Анэ. У нее была печь для общего пользования, и она брала за выпечку по десяти эре с каравая.
Весь здешний уклад жизни был нам чужд; и, что еще хуже, у нас не было даже надежды к нему приспособиться. Мы были бедны, не имели ни земли, ни скота.
— При первой же возможности переменим квартиру,— каждый день говорила мать. — Заведем поросенка, кур и собственный огород.
Мать не ограничивалась одними мечтами. Если у нас не было своей земли, из этого вовсе не следовало, то мы должны весь свой век обходиться только покупным хлебом, — тем более что у здешних жителей домашний хлеб считался чуть ли не залогом спасения души. И вот однажды в пятницу мать купила пшеничной муки и кардамону, замесила тесто и поставила его на печку, чтобы дать подняться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22